бить почнет...
   Стару мужу я
   Не корилася...

   - Вставай, боярыня! Бей плеткой жену.
   В горенку вошла мамка Морозовой, крепкая  старуха  с  хитрыми,  зоркими
глазами. Она в кике с  крупным  бисером,  в  коричневом  суконном  опашне,
расшитом по подолу светлыми шелками.
   Стуча клюкой, кинулась на девок:
   - Курвы! Трясуха вас бей, ужо как пожалует, возьмет боярин, на  съезжую
сдаст, - там не так плетью-то нахлещут,  а  ладом  да  толком...  И  тебе,
матушка боярыня, великий стыд есть  дражнить  боярина  Бориса-то  Иваныча.
Холит, слушает во всем тебя, налюбоваться не знает как, - еще, прости бог,
скоро  киоту  закажет  да  молиться  тебе  зачнет.  Пуще  ты  ему   самого
патриарха... А кто тебе дарит листы фряжские, говорящих птиц  заморских  и
узорочья? Ты ж, Ильинишна, и мало не уважишь боярина, ишь,  игру  затеяла!
Ведаешь, что боярин за то и седеть стал, что печалуется, как лучше угодить
тебе? Ведаешь, что слова о старом муже не терпит, а как разойдется в  твой
терем, да послушает, да озлится, - тогда что? Мне - гроза, тебе - молонья?
   Старуха замахала клюкой и снова кинулась на девок:
   - Пошли отсель, хохотухи, потаскухи!
   - Ну, мамка, не играем боле, не гони  их,  а  вот  пришла,  так  сказку
скажи, мы и утихнем...
   - Сказку - ту можно... отчего, мати Ильинишна, сказку не сказать!
   Мамка с помощью девок залезла на изразцовую лежанку.
   - Скамлю дайте!
   Девки  поставили  скамью,  старуха  на  скамью  плотно  уставила  ноги,
склонила голову, упершись подбородком на клюку, заговорила:
   - Жил это да был леневой мужик, и все-то у него из рук ползло,  никакая
работа толком не ладилась... Жил худо и вдово, - бабы  замуж  за  него  не
шли... Была у того мужика завсегда одна присказка:  "Бог  даст  -  в  окно
подаст!" Спит это  леневой  мужик,  слышит,  во  сне  говорит  ему  голос:
"Ставай, Фома! Иди за поле, рой под дубом  на  холму  -  клад  выроешь..."
Проснулся леневой мужик, почесался, на  другой  бок  перекатился  и  опять
храп-похрап. Сызнова чует тот же голос: "Ставай, Фома, иди рой!" Сел мужик
на кровати, а спать ему - любое дело... клонит ко сну. За окном и заря еще
не брезжит, второй кочет полуночь пропел.
   "Пошто я эку рань!" Лег и опять спит, а голос это в третий  раз  зовет,
да будто кто мужика в брюхо  пхнул.  Встал-таки  леневой,  ступни  [лапти]
обул, завязал оборки [бечевки, закрутки], в сенях это лопату нашарил  и  с
великой  ленью  на  крыльцо  выбрался.  А  у  крыльца  это  стоит  купчина
корыстной, - всю-то ночь, сердешной, маялся, не спал, ходил  да  от  лихих
людей это анбары свои караулил, - и спрашивает леневого:
   "Пошто ты, Фома, экую рань поднялся?"
   "Да вот, - сказывает леневой, - сон приврался  трижды:  "Ставай,  поди,
рой на холму, на заполье, клад". А мне до смерти неохота идтить... Вишь, -
сон, кабы человек какой сказал про то, ино дело!"
   "Давай схожу! Озяб. Покопаю, согреюсь", - говорит купчина, а сам это на
зарю глядит, думает: "Скоро свет. Лихих людей не опасно..."
   Отдал мужик купцу лопату, сам это  в  избу  -  и  спать.  Купчина  холм
сыскал, дуб наглядел, рыл да рыл и вырыл дохлую собаку.
   Озлился это купчина:
   "Где - так разума нет, а над почетными людьми смеяться рад?  Так  я  уж
тебе!" И  поволок,  моя  королевна,  заморская  мати,  тое  пропадужину  в
деревню, волокет, а в уме держит: "Тяжелущая, трясуха ее бей!"
   Приволок это купчина под окошко леневому  Фоме  да  за  хвост  и  кинул
дохлое, а оконце над землей невысоко - угодил в окно, раму вышиб и думает:
"На ж тебе, леневой черт!"
   Пала собака на избу и вся на золото взялась. От стука скочил это Фома:
   "Никак мене соцкой зачем требует?"
   И видит - лежит по всей избе золото... Почесался мужик,  глаза  протер,
сказал:
   "Значит это - коли бог даст, то и в окно подаст".
   - Ох, мамка! Лживая сказка, а потому лживая,  что  мало  бог  подает...
Ныне же приходил ко мне старик  Василий,  боярину  Квашнину  патриарх  его
головой дал, а боярин довел старика, что еле стоит. И думаешь, не  молился
тот Василий богу и угодникам всяким? Да что-то ему не подает бог!
   - Ты, мати Ильинишна, королевна моя, пошто такое при девках сказываешь?
А ну, как они сдурна кому твои слова переврут,  да  их  поволокут,  а  они
повинятся: "От боярыни-де тое речи слышали".  Патриарх  да  попы  -  народ
привязчивый, за веру не одного человека в гроб уклали...
   - Ништо со мной будет, мамка, а вот скушно мне! До слез скушно...
   - Ой, о боге, королевна, заморская мати, не кощунь  так!  При  чем  тут
бог? Кому что сужено, то  и  корыстной  купчина  не  уволокет,  а  к  дому
приволокет... Старику же тому, видно, планида -  в  беде  быть.  Не  любит
народ монахов, ныне еще  жалобились  государю:  "Народ-де  в  нас  палками
кидает, когда идем круг монастыря с крестом, с хоругвью". А кого народ  не
любит, тот и богу не угоден.
   - Не любит, мамка, народ воеводу, бояр не любит, -  значит,  и  бог  не
любит их?
   - Ах, мати Ильинишна! Запутала ты мою старую голову...  Воеводы,  бояре
царю служат, монахи - богу, а что деют? На виду пост постят,  втай  творят
блуд, а корыстны, а народ в крепость к монастырям имают, а деньги  в  рост
дают. И давно ли  то  время  ушло,  когда  монахи-чернцы  шумство  великое
водили, на ярмонках водкой торговали? Видно, тому Василию так и надо...
   - Да,  мамка,  кабы  тот  старик  игумном  был!  А  то  простой  мужик,
неграмотный, от воеводиных потуг, может, и в монастырь шел, а сказка  твоя
ленивого хвалит - ленивый и сказку уклад.
   - Того не ведаю, Ильинишна! Что придумалось, то и сказалось...
   - И невеселая... Лучше поведай-ка, что на Москве слышала?
   - Ой, уж вот, моя королевна, нашла веселого  в  Москве!  Скажу,  только
слушай: перво - питухи с кабаков шли да на бояр  грозились,  а  их  за  то
сыщики Квашнина-боярина в Земской волокли батоги бить... Да жонке  блудной
- Улькой звать - голову ссекли: родущего  своего  удушила.  Москва  -  она
завсегда такая. Что в ей веселого?  В  Кисловке  царицын  двор  -  и  трое
вороты, у них решеточные сторожи, а кабатчика да питухов сыскали, да вдову
Дашку, царицыну постельницу, изловили - поди, и ты ее, Ильинишна, знавала?
Ера такая, развеселая, говорливая...
   - Знала Дарью, - жаль, что с ней?
   - Ширинку государеву заговаривала, будто, и царицын след вымала...
   - Мучат людей по наговорам пустым, - не верю я, мамка, в порчу!
   - В порчу не веришь? Ой ты, королевна писаная, порча - лихое дело!  Ну,
еще про веселую Москву тебе скажу. В слободе, что от  Арбатских  ворот  до
Никитских, все истцы перерыли, - сыскались там грабежники многи, а ставили
воры шарпанное на пустой немецкий двор, что стоит за Никитскими вороты,  а
грабежникам подводчики были; решеточный сторож с Арбата да пристав Судного
приказу (*32) подводили на тех,  кого  грабить!  Кнутобойство  им  великое
ныне, да по битой спине веники огнянные парят...
   - Ой, мамка! Как много этого  кнутобойства!..  Одного  худого  сыщут  -
десяток невинных убьют...
   - И, мати Ильинишна, а как по-твоему - воров надо  миловать?  Сытой  их
медовой поить да по головке гладить?
   - Говорила я Борису Ивановичу: худо это - бить. А он мне:  "Берем  меру
из-за моря, - там людей пытают и жгут покрепче  нашего..."  А  все  оттого
худо у нас, что ничего мы не знаем ни о солнце, ни о небе, ни о вере чужой
и народе не нашем, - попы нам знать о том не дают... Скажи,  послов  каких
не видала ли?
   - Нету новых, мати Ильинишна. Немчины - так те давно живут,  а  кои  из
них нынче в кизылбаши поехали, да тут кой день донеские казаки станишников
своих прислали к государю за жалованьем, за хлебом, справом  всяким...  Да
стой-ко, мати Ильинишна! Давно я  тебе  сказать  ладила,  а  все  с  языка
увертывалось: народ молыт, есть-де с теми станишниками тот, что в солейном
бунте был и шарпал тогда сколько добра твоего, морозовского, а  был  он  в
отаманах... Вот бы проведать ладом те  речи,  поразузнать  людей,  которые
приметы его помнят, а ты бы,  мать,  словечко  шепнула  боярину  Борису-то
Иванычу, уж боярин сыщет через Квашнина Ивана  Петровича,  тот  в  Земском
сидит... Коли заводчик тута, а сыщут его, то честь-то  тебе  какая  будет?
Первая проведала! Сам бы царь-государь тебя за твое дело возвеличил.
   - Ты, мамка, мекаешь, что для поклепов людей на Москве  мало?  Думаешь,
что меня там недостает? Говоришь - тот, что в солейном был атаман?
   - Тот, моя королевна, тот!
   - Вы, девки, подите к себе! Играть сегодня не станем.
   Девки ушли. Боярыня сама заперла за ними дверь в  светлицу,  вернулась,
села на скамью к ногам мамки, опустила голову.
   - Голову вешаешь,  и  очи  мутны,  уж  не  сглазил  ли  тебя  кто,  моя
Ильинишна, скажи-ко?
   - Пустое это, не верю я в призор, мамка!
   - Призор-от пустое? Нет, голубушка. Худой глаз - спаси бог.
   - Не любит меня никто, мамка! Душно, скучно  в  терему...  На  волю  бы
куда... Хоть с каликами, что ли, подти?
   - Да ты с чего это, моя королевна? Что ты, Ильинишна,  мать?  Да  нешто
мало тебе любови, ласки от боярина Бориса-то?
   - Горючее у меня сердце, мамка, как смола на  огне.  Сжигает  меня  мое
сердце, а стар ведь он, муж...
   - Ты сгоряча, дитятко, не скажи ему такого, - спаси бог! Любит он тебя,
собой не дорожит - во как любит! И я тебя люблю... с  малых  лет  люблю...
Царицу-то Марью мене люблю я... Ты мной пестована, байкана - ой, ты! Я  за
тебя хоть седни помереть готова.
   - Живи, мамка! Пошто тебе за меня помирать?.. А вот  скажу,  -  боярыня
подняла голову, - говоришь: "Взведи поклеп на казака, что в солейном бунте
был". А мне вот его охота видеть здесь, у себя в  светлице,  спросить  обо
всем самого...
   - Да ты сотвори, боярыня, Исусову молитву, -  змия-аспида  зреть  своим
глазом хошь! Как он убьет тебя? Ведь он  ведомой  душегуб,  ежели  он  тот
отаман солейной, станишник,  шарпальник...  огонь  заразительный,  болесть
лютая - трясуха его бей!
   - Чуй, мамка! Кабы не тот казак, меня бы тогда убили: он не  дал...  Не
убили бы - спалили терем... Я же была недвижима... Теперь мне памятны  его
слова: "Спи, - не тронут, не спалят!" Больна я  была,  но  парчу,  каменья
дорогие и лица видела ясно, яснее, чем ныне  вижу...  Глаза  его  помню  -
страшные глаза...
   - Как же ему, боярыня Ильинишна, тебя было не сохранить? Такое  затеял,
грабежник! Еще бы - рухло боярское расхитили, да еще бы  и  тебя,  хворую,
кончили...
   - Кто грабит, мамка, тот не думает и не боится, -  в  толпе  грабителей
одного виноватого нет: вся  толпа  виновата  и  не  виновата...  как  хошь
суди...
   Боярыня снова уронила голову на  грудь.  Старухе  показалось,  что  она
плачет.
   - Ой, что ты, Ильинишна? Уж не  привести  ли  тебе  колдовку  Татьянку?
Может, наговор какой? Вот уж истинно,  что  и  золото  тускнеет  и  жемчуг
бусеет порой.
   - Хочу глянуть  на  него!  Может  быть,  расскажет  мне  такое,  что  я
развеселюсь, успокоюсь. Ведь он не мы! Он вольной - в горах, в море бывал,
в степи без конца-края... Горы выше облаков! Море - океан неведомый, степь
- целый свет голубой да  зеленой,  и  всякая  там  тварь  живет,  малая  и
большая... Барбы [барсы] полосатые... В облаках орлы, -  крылы  сажень,  а
клюв - что железный.
   Боярыня порывисто встала, начала ходить по светлице.
   - Приведи его, мамка! Сыщи...  хочу  его  видеть...  Подарю  тебе,  что
попросишь, и поверю, что жалеешь, любишь меня. Хоть ты люби меня...  Девки
- те, я вижу, прелестничают, кланяются, а боятся меня и не любят.
   - Ой ты, королевна моя! Немысленное говоришь, а как проведает  про  то,
что ты через меня в светлицу водила шарпальника, Борис-то Иванович? А  что
проведает, - то, скажу тебе, все ему будет  сказано  и  что  меж  тобой  и
разбойником говорено было. Ежели, мать, не пустое народ говорит, что он  -
тот отаман солейного бунта, так, ты думаешь, бояре без пытки его  оставят?
Да век такого не бывало, а как  он  под  кнутом  да  огнем  висеть  будет,
думаешь, не скажет, где у кого был и что с  кем  говорил?  Тогда  мы  куды
денемся?.. Ну, ты-то, пожалуй, за стеной  -  боярин-муж  заступится,  а  я
куды? Страшно ведь на виске жисть без покаяния кинуть! Ведь я, что былинка
на ветру, - одинока, и душа от страху улетит. Ведь бьют-то, с трех  кнутов
из человека кровь - с головы до пят!
   - Я за стеной, сказываешь ты, ты за мной - я твоя стена! Никого, ничего
не боюсь... Боюсь сидеть в терему, с тоски пить меды  хмельные,  шить  без
толку, без надобы в пялях или по церквам ходить, попов да нищих слушать  -
и то много опостылело душе. Любишь меня, мамка, то иди  за  меня  -  сыщи,
приведи его скоро!
   - Вот я на свою голову глупую нажила беду -  вынь  да  положь!  Ума  ты
решилась, Ильинишна... А где еще те козаки живут? Может, стоят  в  слободе
дальней, ино они, козаки, - не мы, господские  люди...  Поди-кось,  станут
они смирнехонько в хоромах сидеть, чай, все  разбрелись  по  Москве!  Ночь
лихих людей не держит, а манит... Колоды,  решетки  в  улицах  -  нипочем,
сторожи их боятся... С пистолем, с саблей такого не  поволокешь  в  губную
избу [губная изба - изба, в которой вершились разбойные дела;  такие  избы
бывали только в провинции], да и сами-то сторожи - им потатчики...  А  где
продтить нельзя, там лихой человек пустым  двором  пролезет,  -  сказывали
люди... Сыщи-ка скоро  такого  козака...  Нет,  Ильинишна,  королевна,  не
спеши, потерпи с эстим свиданьем...
   Боярыня топнула ногой.
   - Хочу видеть скоро! Хочу! - Она прилаживала кику, взятую с  лавки,  на
голову, бросила кику о пол. - Чуешь меня, мамка!
   - Чую, королевна заморская! Чую, Ильинишна... Смысленого кого налажу за
тем змием в ход. Господи прости, вот напасть-то навела себе на  голову,  а
страх на душу старую!.. Ой, мне беда неминучая! Иду, боярыня!
   Стуча по полу клюкой, старуха спешно ушла.


   2

   Беззвучно, плотно  пригнетая  к  полу  ноги  в  сафьянных  сапогах  без
подковок, вышел из дальних горниц Юрий Долгорукий. В  столовой  горнице  с
синими без цветов стенами, между окон, у  горок  с  серебром,  стояли  два
молодых подручных дворецкого в белых парчовых  терликах.  У  стола  застыл
неподвижно  сам  дворецкий  -  седой,  почтенных  лет.  На   столе   много
трехсвечных шандалов. Стол голубеет скатертью  из  камки,  концы  скатерти
шиты серебряными травами с золотыми копытами. Воевода, перекрестясь, сел к
столу, ястребиные глаза скользнули по золоченым  братинам  и  кушаньям  на
серебряных блюдах. Он, видимо,  нашел  все  в  порядке;  одно  лишь  молча
показал рукой в перстнях - на огонь  свечей.  Дворецкий  бойко  отыскал  в
кармане доломана съемцы, торопливо снял нагар.
   - Сказать холопям, что у дверей: боярина Киврина пустить, иных никого!
   - Указано, князь!
   - Чтоб проводили боярина сюда!
   - То им ведомо, князь.
   - А столбов тех пошто наставил? - Воевода повел рукой в сторону слуг  у
серебра.
   - По чину, боярин-князь!
   - Сегодня без чина.
   - Подьте вон! - махнул молчаливым слугам дворецкий.
   - И ты, Егорка, за ними; позову - жди!
   Дворецкий поклонился, касаясь пальцами пола, ушел.
   Застучал посох, и, сгибаясь в низкой двери, гость сверкнул лысиной.
   "На то дверь низка, чтобы хозяину кланяться..." - подумал Долгорукий.
   Шумя парчовым широким  кафтаном,  в  горницу  пролез  Пафнутий  Киврин,
выпрямился, опираясь левой рукой на посох, правой перекрестился на киот  с
образами в углу, сказал негромко:
   - Челом бью! Здоров ли, князь и воевода?
   - Спасибо. У меня без мест - садись, боярин  Пафнутий  Васильич:  гостю
рад.
   - За экую благодать пошто не сести? Сяду, князь Юрий...
   Желтая рука Киврина простерлась в сторону яств.
   - Ну, уж коли то благодать, надо почать с нее, - вот фряжское, боярин!
   - Ой, князь Юрий Олексиевич, чем почествуешь, того съедим и изопьем.
   - Чествую всем, во что, боярин, твои глаза глядят и куда рука забредет.
За моим столом не будь гостем,  будь  хозяином.  Служить  некому,  холопей
услал я: лишнее ухо нашим сказкам не должно внимать...
   - Ой, и разум у князя Юрия, вот уж люблю таких! Такими, как  ты,  князь
Юрий, жива наша мать Русия...
   - Пей еще, боярин Пафнутий! Мне наливать далеко - трудись сам.
   - Ныне много пить не могу, князь Юрий, - годы, столь ли  веком  пил?  А
теперь чашу критского - и аминь старику.
   - Не государев ли на тебе кафтан, боярин?
   -  Добротная  парча  и  соболь  молью  не  бит  -  югорской.  Дай   бог
государю-царю веку и здравия: не забывает холопа Киврина  Пафнутку.  А  на
тебе, князь,  кафтан  становой  с  большим  камением,  то,  вижу,  родовой
Долгоруково?
   - Родовой. Узнал, боярин. Ну, Пафнутий Васильич, за царское здравие!
   Князь встал с чашей в руках, встал и старик  -  волчьи  глаза  спокойно
глядели в лицо князя.
   - За государя-царя и великого князя Олексия Михайловича, князь, пью!
   Выпив, оба перевернули пустые чаши себе на голову.
   - Пью за царицу, боярин!
   - За царицу и великую княгиню Марию Ильинишну! Боюсь,  князь  Юрий,  не
упомнит старая голова, что хочу довести тебе и от тебя послушать.
   - Доведешь! За царицу пью, боярин.
   - За ее здравие, князь Юрий!
   - Надо бы за род  государев,  но  боюсь  сгрузить.  Сядем-ка;  Пафнутий
Васильич.
   - Сядем, князь Юрий, и вот уже хмелен я!
   - Зазвал я, боярин, на вечерку не спуста... Ивашка Квашнин много ропщет
на тебя, Васильич... Он же подбивает изветами в том же Морозова... Морозов
- сказывать нече - свой у государя, и Морозову, тоже ведаешь ты, дана воля
от царя вершить делы разны...
   - Того дознался я, князь Юрий; едина не познал: пошто  Ивашке  Квашнину
пало в голову на меня грызтись?
   - Не ведомо тебе, боярин? Я ведаю...
   - Слушаю, князь.
   - Сказывает Ивашка, что ты, боярин, якобы сыскных дел людей у него, кто
пригоднее, переметываешь и во все делы сыскные вступаешь.
   - Ну, не охул ли то, князь Юрий? Куды я лезу? Мои  людишки  -  настрого
опознано - не зовутся сыскных дел приказу... Зову я их истцами... Истец  -
слово всем ведомое, и по слову тому - делы, а тако: вязнут мои людишки как
истцы с тяжбой - татиные мелкие порухи ведают, явки  подают  воеводам  где
случится, сами николи не  вершат...  Квашнина  люди  ведают  много  "слово
государево", и платьишко на людях показует  их  власть.  Квашнина  люди  в
кафтанах стрелецких цветов: будто Яковлева головы приказу -  в  червчатых,
иные в голубых - приказу будто те  Петра  Лопухина,  и  шапки  стрелецкие,
едино что без бердыша...  На  моих  -  скуфьи  шапки,  на  плечах  сукманы
сермяжные, домашняя ряднина и протчая ветошь мужичья.
   - В то не вникаю я, боярин, но  упреждаю:  хочет  тебя  Морозов  охаять
перед государем. Охулка пойдет с того, что-де "грамота Киврина многую  лжу
имеет"! В отъезде грамота писана тобой, а какая, того не пытал я.
   - Вот спасибо, князь Юрий! Грамота не иная, как та, что писана  мной  с
Дона о шарпальниках. Вот уж свой ты мне, князь Юрий! Свой, близкой...
   - И ты, боярин Пафнутий, мне свой!
   - И еще спасибо, князь Юрий Олексиевич...
   - Русь, Васильич, оба мы любим!
   - Ой, уж что  говорить!  Любим,  князь  Юрий,  и  хотим  роду  царскому
благоденствия, и служим мы с тобой, Юрий Олексиевич, не  для  ради  чинов,
посулов и жалованьишка, - ведь я стар и един, на што мне диаманты [алмазы]
и злато? А слышь-ко старика, князь!
   Киврин оглянулся кругом, подвинулся на скамье, заговорил тише:
   - Давно ли, князь, был у нас тутотка соленной бунт? Нынче еще не  загас
бунт во Пскове, переметнулся в Новугород, и много бунтов я вижу,  когда  в
пытошной башне секу и жгу воров, - много, князь! А потому  их  много,  что
воеводское кормление и судейские посулы из смерда выколачиваются  безбожно
сугубо, а государю про все про то мало ведомо... Разве, князь  Юрий,  один
на Руси судья Плещеев, коего чернь растащила на Красной по  суставам?  Ой,
не один! Свои же, кто над воеводами оком  государевым  ставлены,  таят