Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
и,
мужик для них не человек, едино что скотина та, которая пашет и их кормит.
Теперь же пейте на дорогу - да в ход. Лазунка, вина царевым посольцам!
Выпили вина.
Разин продолжал:
- Сряжайся, Лазунка! Буду я здесь время коротать со сказочником, дидом
Вологжениным.
Казаки-послы ушли. Разин спросил Лазунку:
- Тебе пошто, боярская голова, на Москву поохотилось?
- Невесту позреть, батько! Чай, нынче ее сговорили за другого! Мать
тоже глянуть надо... люблю ее...
- Кто же не любит мать? А я вот не упомню мати своя... Знай, на Москве
матерых казаков в станицах, пришлых, от царя кормят, вином и медом поят и
пивом; становят во двор и ходить не спущают никуда без приказу... Старым
атаманам лошадь с санями дают, коли зима... Я же не глядел на царское
угощенье, от дозора стрельцов, что у караула станицы были, через тын
лазал, а пил-ел в гостях. И тебе велю - не становись на дворе под
стражу... Тут они тебя, коли зло на разум им падет, возьмут, как квочку на
яйцах... Там у меня в Стрелецкой слободе, от моста десную с версту, на
старом пожарище, в домике, схожем на бурдюгу, жонка живет, зовут
Ириньицей... Сыщи ее. Коли дома тесно - она укроет. Только пасись от
сыщиков... Про меня ей скажи все и про княжну скажи - поймет... Гораздо
меня любит, и будешь ты ей родней родного. Еще не ведаю, жив ли дедко ее,
юрод? Древний старец был... Тот, должно, помер... Мудрой был, книгочей,
все бога искал... Возьми что надо, да спеши: казаки, вишь, на коней
садятся. Коли имать будут - беги сюда!
- Будь здрав, батько! Прости-ко, Степан Тимофеевич!
- Не блазнись, коли служить царю потянут.
Разин на дорогу обнял Лазунку и вышел за ним из шатра. А за Волгой, со
стороны Яика-городка, широко чернело, шевелилось, слышался скрип колес, в
мутном лунном тумане на телегах передвигались сакли киргизов, доносился их
крик:
- Жа-а-ксы-ы! [Хорошо!]
- Бу-я-а-рда! [Здесь!]
- Бар? [Да?]
- Бар!
Разин, прислушиваясь, понимал далекий крик степных людей: недаром он
был в молодости от войска к ним послан. Лишняя морщина прорезала высокий
лоб атамана. Вспомнилось ему далекое прошлое. И первый раз за всю свою
жизнь он скользнул мыслью с легким сожалением, что с детства не знал
отдыха: на коне, или в челне, или был в схватке, в боях.
Подумал, уходя в шатер:
"О, несказанно тяжела ты, человечья доля! Свобода ли, рабство,
богатство и почесть венчаются кровью... Пируешь за столом, тебе говорят
красные речи, а за дверями на твою голову топор точат..."
5
Смешанным говором лопочет многоголосая Астрахань. Жжет солнце, знойное,
как летом. Люди теснятся, переругиваются, шумят между каменных лавок
армян, бухарцев и персов. Толпа проплывает с базара по улицам, застроенным
каменными башнями, церквами и деревянными домами с крыльцами в навесах и
столбиках.
У церквей нищие в язвах, в рядне и полуголые, усвоив московскую
привычку клянчить, тянут:
- Православные, ради бога и великого государя милостыньку, Христа ради!
Хотя в толпе православных мало.
В углу базарной площади серая пытошная башня. Из ее узких окон слышны
на площадь крики, визг и мольбы. Казаки, смешавшись с толпой, выделяются
богатой одеждой и шапками в кистях из золота, говорят:
- В чертовой башне те же песни поет наш брат!
Стрельцы, зарясь на наряд казаков, идя обок, отвечают:
- То, браты, по всей Русии ведется... В какой город ни глянь -
услышишь... Ежели пытошной в нем нет, то губная изба правит, и тот же вой!
- Да, воеводские суды - расправы!
Разин идет впереди с есаулами в голубом зипуне, на зипуне блещут
алмазные пуговицы, шапка перевита полосой парчи с кистями, на концах
кистей драгоценные камни. Сверкает при движении его спины и плеч золотая
цепь с саблей. Если атаман не подойдет сам, то к нему не подпускают.
Есаулы раздают тому, кто победней, деньги.
- Дай бог атаману втрое чести, богачества! - принимая, крестятся.
Нищие кричат:
- Атаман светлой! Дай убогим божедомам бога деля-а...
- Помоги-и!..
- Дайте им, есаулы!
Нищих все больше и больше, как будто в богатом городе, заваленном
товарами, широко застроенном, кроме нищих и нет никого. Оборванец
подросток тоже тянет руки:
- Ись хочу! Мамку, вишь, пытать имали...
- Пошто мамку-т, детина?
- За скаредные про царя слова, тако сказывали...
- Мальцу дайте! Пущай и он про царя говорит похабно.
Разин, махнув рукой, проходит спешно дальше.
На площади среди каменных амбаров, рядов, казаки, идущие в хвосте,
дуваном и одеждой торгуют. Из казацких рук в руки купцов переходят
восточные одежды, куски парчи, шелка, золотые цепочки и иное узорочье.
Армяне в высоких черных шапках, в бархатных халатах бойко раскупают
кизылбашское добро. Один из армян, с желтым лицом, испуганными глазами,
тряся головой в сторону соотчичей, кричит хрипло:
- Гхаркавор-э пхахэл аистергиц, цахэлу хэтевиц мэн к тала нэн!
[Продадут, потом нас ограбят! (армянск.)]
Над ним смеются, плюют в его сторону, хлопая по карманам халатов.
- Аксарьянц, инчэс вахум? Мэнк аит мартканцериц к гхарустананк! [Чего
боишься? Мы от этих людей разбогатеем! (армянск.)]
Многие из разинцев, спустив в царевых кабаках Астрахани деньги,
вырученные за дуван, продают с себя дорогое платье, напяливая тут же под
шутки толпы вшивое лохмотье, за бесценок взятое у нищих, а иногда и из
лавок брошенное до того замест половиков. Мухи разных величин лепятся на
голые потные тела, бронзово-могуче сверкающие, то опухшие от соленой воды
или тощие, как скелеты, от лихорадок.
- Козаку тай запорожцу усе то краки [кусты] та буераки - гая [леса] ж
нема!
- Козаку все одно - лезть в рядно!
- Верх батько даст, низ едино все в бою изорвется.
- Тепло! Без одежки легше.
Вот целый ряд узкоглазых, смуглых, скуластых, в пестрых ермолках, в
чалмах, потерявших цвет; глядит этот ряд на казаков, сверкая глазами и
ярко-белыми зубами в оскаленных ртах.
- Нынче на Эдиль-реку ходым?
- Волга! Кака-те Етиль?
- Нашим Эдиль-река!
- Куда, козак? Зачим зывал на Астрахан булгарским татарам?
- Лжешь, сыроядец! То калмыки.
- Булгарским кудой, злой, не нашим вера, не Мугамет... Булгарским
булванам молит!
- К батьку идет всяк народ! Всяка вера ему хороша...
- Акча барабыз [деньги есть? (татарск.)], козак?
- Менгун есть: перски абаси, шайки... талеры.
- Купым! Дешев! Наша вера не кушит кабан, кушит карапус [арбуз].
- Вам не свыня - жру коня?
- Бери менгун! Нам кабан гож.
Почти не спрашивая цены, за бесценок казаки тащат в становище убитых
кабанов...
6
На крыльце деревянного широкого дома, с резьбой, с пестрыми крашеными
ставнями, стоит веселый, приветливый воевода Семен Львов, гладит рыжеватую
курчавую бороду. Становой кафтан распахнут, под кафтаном желтая шелковая
рубаха, шитая жемчугами, отливает под солнцем золотом.
- Иди, иди-ка, дорогой гость! Жду хлеба рушить.
- Иду, князь Семен, и не к кому иному, к тебе иду. Едино лишь дума!..
- О чем дума, Степан Тимофеевич?
- Вишь, не обык к воеводам в гости ходить: а ну, как звали на крестины,
да в сени не пустили?.. Не примут-де, так остудно с пустым брюхом в обрат
волокчись.
- Звал, приму! Не то в сени - в горницы заходи.
- На том спасибо! А вот и поминки тебе. - Разин обернулся к казаку
сзади: - Дай-кось, Василий!
Взяв у казака крытую золотой парчой соболью шубу, Разин, ступив на
крыльцо, накинул шубу воеводе на плечи:
- Носи, да боле не проси! Держу слово...
- Ой, то неладно, Степан Тимофеевич!
Разин нахмурился.
- Уж ежели такая рухледь тебе, князь Семен, негожа, то уж лучше нет.
- Шуба-т дивно хороша! Эх, и шуба! Да вишь, атаман, народу много, в
народе же холопы Прозоровского есть, а доведут? И погонят в Москву доносы
на меня...
- Чего Прозоровскому доносить, князь Семен? Сам он имал мои поминки! Не
един ты...
- А жадность боярская какова, ведаешь, Степан?
- Я еще подумаю... будет ли срок ему доносить.
- Ой, не надо так, атаман удалой, пойдем-ка вот в горницы да за пир
сядем, и народ глазеть перестанет на нас.
7
От многих огней светел большой дом воеводы Прозоровского. Сам он стоит
посреди палаты в новом становом кафтане из золотой парчи, даренном
Разиным. Слуги наливают вино, мед и водку в серебряные чаши. Когда
открывается дверь вниз, в людские горницы, то видно по лестнице шагающих
слуг с блюдами серебряными и лужеными. Воевода по очереди подходит к
столам, заставленным кушаньями, по очереди и чину подает гостям из своих
рук чаши с хмельным. Каждый гость, принимая чашу, кланяется в пояс
хозяину. За столом среди иноземцев сидит брат воеводы Михаил Семенович
Прозоровский, кричит воеводе хмельные хвалебные слова. У горок с серебром,
между боковыми окнами, седой дворецкий в черном бархате и двое слуг в
синих узких терликах, считая, выдают столовое серебро, чаши, если кому из
гостей не хватает. В углу палаты, ближе к выходным дверям, слуга на ручном
органе, большом ящике на ножках, играет протяжные песни; орган гремит и
тренькает. Несогласные со звуками музыки голоса военных немцев, англичан и
голландцев звучат, спорят, хвалят хозяина; едят из небольших блюд руками.
Кравчий с двумя слугами с серебряным котлом обходит столы, золоченой
лопаткой прибавляет в блюда гостей кушанья.
- Здравит, храбрый князь!
- Много лет жить воеводе, богато и крепко!
- Русское спасибо, дорогие гости! Вкушайте во здравие, служите честно
великому государю моему, и милостью вас царь-государь не обойдет.
- Рады служить!
Воевода обводит мутными глазами гостей, при огне глаза Прозоровского
зеленоваты, лицо его осунулось, проседи в длинной бороде как будто больше,
князь задумчив и невесел.
- Да сядь же ты, братец Иван Семенович! Трудишься, а сам ничего не
вкушаешь.
- Да, да, капитан. Место князю и воеводе...
- Зетцт ер зих и радует унзэрн блик! [Пусть сядет и радует наши очи!]
К органу пристали трубачи, голоса гостей среди медного гула музыки едва
слышны. Орган смолк, но к трубачам присоединились сопельники. От музыки
дребезжат зеленоватые пузырчатые стекла в рамах окон: князь Иван ими
недавно заменил слюду. Скамьи под гостями крыты ковром. На одну такую
скамью за столом вскочил длинноногий, тощий немец в синем узком мундире,
капитан Видерос. Воевода только что наполнил его чашу хмельным медом.
Видерос кричит, тяжелая чаша мотается в его длинной, тонкой руке,
обтянутой узким рукавом, густые капли меда падают из чаши на ковер и
головы пьяных гостей. Музыканты дуют в трубы, ответно трубам гудят сопели.
Капитан махнул свободной рукой и, топыря редкие рыжие усы, крикнул,
багровея в лице:
- Эй, музик, тихо! Я зкажет слово! Капитэнэ, все ви да слушит!
Музыка затихла.
Капитан обтер пот со лба большим платком, на его узкой голове
оттопырились потные белобрысые волосы, он продолжал, повизгивая на высоких
нотах:
- Иноземцы! К вам будет мои злова - немцы, голландцы и англитчане... О,
я должен говорить на иноземном, но хочу сказать русски, чтоб дорогой
хозяин Иван Земеновитч понял мой реч... Да, знаю я, между вами есть лейте,
ди эльтер зинд альс их [люди старше меня], я говорю и ви ошен прошу слушит
меня, вот! Я, Видерос унд Видрос, злужу русской цар и всегда хочу умерет
за них... Цар любит иноземец! О, я много то видал и вас, деутше [немцы],
прошу злужит русский цар, злужит до конец жизни... И глядел я, почему наш
либер [дорогой] хозяин, воевода Иван Земеновитч, ист них хейтэр [невесел].
А вот почему задумчив он! Под Астрахан сел воровской козак Расин, о ду
либер химмель [о небо], - то великое нешастье, и я, как золдат и стратег,
знаю, что зие ошен опасно и надо от того крепит штадт Астрахан. Это я
знаю... многий фольк [народ] дикий зтекает к Астрахан. Расин им гехэйм
руфт ан [тайно призывает] рабов и дикарей из степ Заволжья; он им, склавен
[рабам], обещал дать поместья звоих господ - бояр. Я знаю: козак унд
рейбер [казак и разбойник] - едино злово, едино дело и не от нынче одер
морген [или завтра] они, козаки, грабят торгови люд на Волга. Мужик
русский из веков - раб, он не может быть иным и жить без господина, ер ист
шмутциг унд унгебильдет [он грязен и невежествен]; как черв, мужик роет в
земле и навозе, добывая зебе пропитание, а господину своему золото... Вир,
эдле деутше унд андерэ ауслендер [нам, благородным немцам и иным
иностранцам], не может идти з рабом. Я знаю, что вы, эдле капитэнэ
[благородные капитаны], не пойдете з рабами, но все ж, чтоб никто из нас
вэре нихт ферфюрт фон рейберн [не пошел бы с разбойниками]. Вам всем, эдле
капитэнэ, известно: кто из нас идет ханд ин ханд [рука об руку] с чернью,
тот гибнет. Дас ист дас шикзаль [такова участь] римлянина Мария и других
благородных, кто пошел с толпой рабов. Наша честь велит нам идти всегда за
цар и бояра. Эс лебе хох унзер бунд дер ауслендер! [Да здравствует наш
союз иностранцев!] Да будем мы крепок меж себя! Пуст наши тапферн кригер
[храбрые воины] успокоят хозяина и воеводу, да глядит он, что мы его шутц
унд хофнунг [оплот и надежда]. Пью здоровье князя Ивана Земеновитча!
- Виват, воевода!
- Браво, Видрос!
Капитан, мотнув клочковатой головой, сошел со скамьи, выпил мед,
поклонился Прозоровскому и сел.
Воевода сидел на своем месте выше других, он встал, подошел и, обняв,
поцеловал Видероса.
- Благородный капитан Видерос заметил сумление моего лица. Мы пируем
здесь, Разин же чествуется моим товарищем, другим воеводой - князем
Семеном Львовым! - Еще более гнусавя, Прозоровский прибавил, понизив
голос: - Сместить Семена Львова без указу великого государя я не мочен, но
знаю - крамола свила гнездо в его доме... Какие речи ведут они меж собой,
нам неведомо! Воровской же атаман задарил воеводу поминками многими, и,
кто ведает, может статься, князь Семен, прельстясь дарами, продает
Астрахань врагу? К Разину стеклось много народу, и Астрахань нам неотложно
крепить надо... как говорит благородный капитан Видерос. Тому же меня
поучает и святейший митрополит Астраханский: "Потребно, княже, затворить
город, крепить его, пока не поздно!" То слова преосвященного.
- Братец Иван Семенович! А забыл ты свои слова, когда говорил, принимая
в палате воровских послов?
- Какие слова, Михаиле, забыл я?
- А те - "что взять атамана, заковать и в Москву послать...
шарпальникам под Астраханью тогда нече делать будет"?!
- Так говорил я, князь Михаиле, то подлинно...
- Хочешь не хочешь, я, дорогой мой брат, учиню самовольство, а таково:
Стенька Разин, вор, нынче в Астрахани. В городе, минуя шатких стрельцов,
есть солдаты полковника пана Ружинского, народ надежный, подчиненный
капитанам. Храбрые же иноземцы, брат воевода Иван Семенович, не сумнюсь, -
они слуги великого государя и мне помогут на пользу Астрахани. Я же буду
рад исполнить твое давнишнее желание - я захвачу атамана, сдам, за крепкий
караул заковав! О его сброде мужицком да калмыках и думать не надо - без
воровского батьки сами разбредутся семо и овамо...
- Эх, Михаиле Семенович! Брат, ты не подумал, что у Сеньки-князя, не
договорясь с ним, ничего взять не можно.
- Возьмем и Сеньку, коли зачнет поперечить да разбойничьим становщиком
стал!
- Эх, брат Михаиле! Сенька-князь - боевой воевода. Ему и стрельцы
послушны, к ему посадские тянут - сила он... Иное мыслю - укрепить город.
А как с атаманом быть - о том не на пиру сказывать.
- Не удастся нам? Что ж такое! Пошлешь вору улестную грамоту: "Брат-де
мой учинил в пьянстве".
- Идем, фюрст Микайло, берем золдат, идем!..
Михаил Прозоровский вышел из-за стола, поклонился брату, подошел к
Видеросу, подал капитану руку, и оба они исчезли. Мало-помалу с пира
уходили все иноземцы, кланяясь хозяину; иные ушли тайно. Бояре и жильцы
еще пировали, хозяин ходил по палате с озабоченным лицом, подходил к
окнам, всматривался в темноту. За кремлем в сумраке, все более черневшем,
зажглись факелы собиравшейся дружины, потом явственно ударил набат.
- Пошел-таки? Не дай бог!
Воевода приказ-ал зажечь в углу перед образом лампаду, встал на колени
и начал молиться. Гости тихо, не прощаясь с воеводой, расходились.
Окруженный слугами с факелами, на широком резном крыльце стоял князь
Семен Львов. Под темным кафтаном сверкал панцирь, на голове воеводы шлем с
прямым еловцом [еловец - шпиц шишака шлема], рука лежала на рукоятке
сабли. Кругом крыльца пылают факелы, толпятся вооруженные люда, впереди
всех до половины ступеней лестницы остановился с обнаженной саблей Михаил
Прозоровский, ветер треплет его черную бороду, глаза блестят, он кричит:
- Князь Семен, подай нам вора-атамана, Разина Стеньку!
- В моем дому воров нет! - спокойно ответил и еще раз повторил воевода
Львов, не меняя положения.
- Подай вора, князь Семен!
- Князь Михаиле Семенович! Разину Степану великим государем вины
отданы, и казакам его отданы ж, а посему до указа государева, как быть с
казаками впредь, лезть во хмелю навалом с воинскими людьми к моему дому -
стыд, позор и поруха государева указа... Я же того, кто прощен, хочу и
чествую как гостя, и гостя в моем дому брать никому не попущу... Не от сей
день служу я государеву службу. Не жалея головы, избывая крамолу... Ты же,
князь Михаиле, своим бесправьем, хмельной докукой сам кличешь на город
войну!
- Подавай вора, Сенька-князь, или ударим с боем на тебя, заступника
разбойного дела!
- А ударишь с боем, Михаиле, будем биться, пытать - чья возьмет, да
особо судим будешь государем!
- В кольчугу влез? Эк ты возлюбил воровские поминки! Гей, солдаты!
- Есаулы! Примите бой! Мои холопы да караульные стрельцы оружны и
готовы!
Во двор ко Львову вбежал раненый солдат, крикнул:
- Вороти в обрат, князь Михаиле! Слободские мещане пошли на нас, да кои
стрельцы с ними заедино балуются с пищалей.
За воротами двора во мраке шла свалка - крики заглушались пальбой.
Воевода Львов исчез с крыльца...
В горенке князя при свечах слуги, торопливо убирая, таскали серебряную
посуду со стола. Разин встал, когда подступили к крыльцу люди и раздались
голоса. Он постоял у окна, глядя на огни факелов и лица солдат на дворе,
двинул чалму на шапке и, берясь за саблю, шагнул из горенки. За порогом в
сумраке воевода встретил атамана:
- Вертай-ка, гость, в избу!
- Хочу помочь тебе, князь Семен! Не по-моему то - хозяина бить будут, а
я зреть на бой.
- В таком бою твоих есаулов будет, тебе не надо мешаться - охул на меня
падет, пойдем-ка!
Воевода взял свечу, идя впереди, лестницами и переходами вывел атамана
в сад. Свеча от ветра погасла. Воевода шел в темноту, пихнул ногой в
черный тын, маячивший на звездном небе остриями столбов, - открылась
дверь.
- Лазь, атаман! Дай руку и ведай: не я на тебя навалом пошел.
Прозоровских дело... На пиру согласились тебя взять!
Разин пожал, нащупав, руку воеводы.
- Молыть лишне! Знаю, князь. Есаулов тож проведи.
- Уйдут целы. Прощай!
За тыном перед глазами, за черным широким простором, стлалось за линией
каймы с зубцами широкое пространство, мутно-серое, посыпанное тусклыми
алмазами.
- Волга?
Кто-то, осторожно обнимая, придержал Разина.
- Тут ров, батько!
- А, Чикмаз!
- Е-ен самый! Мы как учули набат и давай с Федьком Шелудяком орудовать,
слободу подняли, допрежь узна