ыльца  пушки  в  стародавние
времена лежали на месте не выстроенного еще  тогда  Василия  Блаженного  и
были обращены жерлами на Москву-реку. Сотни удалых голов сведены отсюда на
Лобное место, и не много было таких, побывавших здесь, кому не сломали  бы
ребер клещи палача. Раза три в год по царскому указу шорники  привозили  в
приказ воза ремней и дыбных хомутов [кольцо из войлока;  надевалось  сзади
на руки с ремнями, за ремни тянули на дыбу,  чтоб  вывернуть  руки].  Окна
приказа, как во  всех  курных  постройках,  вдоль  бревна,  узкие  кверху,
задвигались ставнями без слюды и стекол - сплошными.  Летом  из-за  духоты
окошки не задвигались, а любопытных гнали со двора палками. Москва была во
многом с садами во дворах, только  на  проклятом  народом  дворе  Земского
приказа, вонючем от трупного духа, не было ни деревца.
   Тын, окружавший двор до  половины  стояков,  обрыт  покато  землей.  На
покатую землю, к тыну, богаделенские божедомы каждое  утро  тащили  убитых
или опившихся в кабаках Москвы. Со слобод для опознания мертвых тоже  сюда
волокли, клали головой к тыну: покойник  казался  полулежачим.  Безголовых
клали к тыну  ногами.  Воеводы  Земского  приказа,  сменяя  один  другого,
оставляли с мертвыми старый порядок:
   - Пущай-де опознанных родня земле предаст.
   В этот день небо безоблачно. Но солнца, как перед дождем, нет: широкая,
почти слитая с бледным небом, туча шла медленно и заслоняла блеск  солнца.
После заутрени на Земском дворе пестрели заплатанной одеждой и  лохмотьями
божедомы, старики, старухи, незаконнорожденные, бездомные малоумки-детины.
Они, таская, укладывали по заведенному порядку к тыну мертвецов и  боялись
оглядываться на Земский приказ. По сизым,  багровым  или  иззелена-бледным
лицам мертвых бродили мухи, тучами жужжали  в  воздухе.  Воронье  каркало,
садясь на острия тына, жадно глядело, но  божедомы  гнали  птиц.  У  иных,
долго лежавших на жаре покойников около носа, рта и  в  глазах  копошились
черви. От прикосновения с трупов ползла одежда, мазала гноем нищих.
   - Не кинь его оземь!
   - А чого?
   - Того, розваляется - куды рука-нога.
   - Да бог с ним, огнил-таки!
   - Родных  не  сыщет  -  троицы  дождетца,  зароют,  одежут  [на  троицу
собирались жертвователи-москвичи, хоронили, одев в рубахи, непогребенных].
   - Не дождется! Вишь, теплынь, и муха ест: розваляется...
   - Дождется, зароют крещеные.
   Ни двору, строго оглядываясь, шел дьяк в синем колпаке,  в  распахнутой
летней котыге. Он остановился, не подходя к нищим.
   - Эй, червивые старцы, бога деля призрели вас люди - вы же  не  радеете
кормильцам.
   - Пошто не радеем, дьяче?
   - Без ума, лишь бы скоро кинуть: безголовых  к  тыну  срезом  пхаете...
Голов тож, знаю я, искать лень... Иная, може, где под мостом аль  рундуком
завалилась.
   - Да, милостивец, коли пси у убитых головушек не сглонули, сыщем.
   - Сыщите! И по правилам, не вами заведенным, не валите срезом к тыну  -
к ступням киньте.
   - Дьяче, так указал нам класть звонец, кой мертвеньким чет пишет.
   - Сказывает, крест на вороту не должен к ногам пасть, а у иного  головы
нет, да крест на шее иметца.
   - По-старому выходит - крест к ногам!
   - Безумному сказывать, едино что воду толочь. Ну вас в подпечье!
   Дьяк, бороздя посохом песок, ушел в приказ.
   - Не гордой, вишь! С нами возговорил.
   - Должно, у его кого родного убили?
   - Седни много идет их, дьяков, бояр да палачов чтой-то.
   - Нишкни, а то погонят! Вора Стеньку Разина сюды везут.
   - Эх, не все собраны мертвы,  а  надо  ба  сходить  нам  -  вся  Москва
посыпала за Тверски ворота.
   - Куды ходить? Задавят! Сила народу валит глядеть.
   - Сюды, в пытошные горницы, поведут вора?
   - Ум твой родущий, парень!
   - Чого?
   - Дурак! Чтоб тебе с теми горницами сгореть.
   - Чого ты, бабка?
   - Вишь, спужал Степаниду... В горницах, детина, люди людей чествуют,  а
здеся поштвуют палачи ременными калачи!
   - Забыл я про то, дедко!
   - Подь к окнам приказа, послушай - память дадут!
   - Спаси мя Христос!
   Подошел в черном колпаке и черном подряснике человек с записью в руках.
   - Ты, Трофимушко, быдто дьяк!
   - Тебя ба в котыгу нарядить, да батог в руки.
   - Убогие, а тож глуму предаетесь - грех вам! Сколь мертвых сносили?
   - Ой, отец! Давно, вишь, не сбирали, по  слободам  многих  нашли  да  у
кремлевских пытошных стен кинутых.
   - Сколь четом?
   - Волокем на шестой десяток третьего.
   - Како рухледишко на последнем?
   - Посконно!
   - Городской?
   - Нет, пахотной с видов человек.
   - Глава убиенного иметца ли?
   - Руса голова, нос шишкой, да опух.
   - Резан? Ай без ручной налоги?
   - Без знака убоя, отец!
   - Пишу: "Глава руса с сединкой, нос шишковат - видом опоек кабацкий..."
Сине лицо?
   - Синька в лице есть, отец!
   - То, знать, опоек!
   Пономарь каждое утро и праздники между утреней и обедней переписывал на
Земском мертвых; попутно успевал  записать  разговоры,  причитания  родных
убитых, слова  бояр,  дьяков,  шедших  по  двору  в  приказ.  Хотя  это  и
преследовалось строго, но он с дрожью в руках и  ногах  подслушивал  часто
пытошные  речи  -  писал  тоже,  особенно  любил  их  записывать:  в   них
сказывалась большая обида на бояр, дьяков и судей. Пономарь  часто  думал:
"Есть ли на земле правда?" Счет мертвецов пономарь сдавал на руки бирючей,
кричавших на площадях слобод налоги и приказания властей.  Не  давал  лишь
тем своих записей, которые в Китай-городе  читали  народу  царские  указы,
"особливые". После неотложных дел бирючи оповещали горожан:
   -  Слышьте,  люди!  На  Москве  убитые  -  опознать  на  Земском  дворе
вскорости.
   Переписчика называли звонец Трошка. Он еще усерднее  стал  делать  свое
добровольное дело, когда за перепись  покойников  его  похвалил  самолично
царский духовник, в церкви которого Трошка вел звон. Пономарь хорошо  знал
порядки Земского двора и по  приготовлениям  догадывался  -  большого  ли,
малого "лихого" будут пытать. Теперь он прислушался, отодвинулся  в  глубь
двора от толпы божедомов и воющих по мертвым горожан и тут же увидел,  как
во двор приказа, звеня оружием, спешно вошел караул стрельцов  в  кафтанах
мясного цвета - приказа головы  Федора  Александрова.  Караул  прогнал  со
двора божедомов и городских людей. На  пономаря  в  черном  подряснике  не
обратил внимания, считая его за церковника, позванного в приказ с крестом.
   По площади за собором Покрова встала завеса пыли:
   - Ве-езу-ут!
   - Ой, то Стеньку!
   - Страшного! Восподи Исусе!
   Во двор приказа двигалась на просторной телеге,  нарочито  построенной,
виселица черного цвета. Телегу тащили  три  разномастных  лошади.  На  шее
Разина  надет  ошейник  ременной  с  гвоздями,  с   перекладины   виселицы
спускалась цепь и была  прикреплена  кольцом  железным  к  ошейнику.  Руки
атамана распялены, прикручены цепями к столбам виселицы.  Ноги,  обутые  у
городской заставы в опорки и рваные штаны, расставлены широко и прикручены
также цепями к столбам виселицы. Посредине телеги вдоль  просунута  черная
плаха до передка телеги, в переднем конце плахи воткнут отточенный  топор.
Справа телеги цепью за железный  ошейник  к  оглобле  был  прикручен  брат
Разина Фролка в  казацком  старом  зипуне,  шелковом,  желтом,  он  бежал,
заплетаясь нога за ногу  и  пыля  сапогами.  Фролку  не  переодевали,  как
Разина, с него сорвали только палачи в свою пользу бархатный синий  жупан,
такой же, какой был на атамане. Прилаживая голову, чтоб не давило железом,
Фролка то багровел лицом, то бледнел, как мертвый, и мелкой  рысцой  бежал
за крупно шагающими лошадьми. Хватаясь  за  оглоблю,  чтоб  не  свалиться,
время от времени выкрикивал:
   - Ой, беда, братан! Ой, лихо!..
   Голова атамана опущена, полуседые кудри скрыли  лоб  и  лицо.  С  левой
стороны головы шла сплошная красная борозда без волос.
   - Ой, лишенько нам!
   - Молчи, баба! В гости к царю везут казаков - то  ли  не  честь?  А  ты
хнычешь... Да сами мы не цари, што ли?! Вишь, вся  Москва  встречу  вышла.
Почет велик - не срамись... Терпи!..
   - Ой, лишенько, лихо, братан!
   - Попировали вволю!  Боярам  стала  наша  честь  завидна...  Не  смерть
страшна! Худо - везут нас не в Кремль, где брата Ивана кончили... Волокут,
вишь, в Земской на Красную...
   У ног атамана, справа и  слева,  по  два  стрельца  с  саблями  наголо,
кафтаны на стрельцах мясного цвета. Стрельцы крикнули Разину:
   - Не молвить слова!
   - Молчать указано вам!
   Разин плюнул:
   - Народу молчу - не надобен боле; сказываю брату.
   - Молчать!
   Пономарь, отойдя за приказ, увидал, что в конце  двора  один  малоумный
божедомок,  Филька,  остался  возиться  над  мертвыми:  он  гонял   ворон,
налетевших клевать трупы. Детина с красным лицом, дико тараща глаза, бегал
за птицами, махая длинными рукавами рваной бабьей кацавейки:
   - Кыш, кыш! Пожри вас волки!
   Обернувшись  к  воротам  и  заметив   телегу   с   виселицей,   атамана
прикованного и бегущего Фролку, начал бить в ладоши да плясать, припевая:

   Воров везут!
   На виселицу,
   На таскальницу!
   Будут мясо жарить,
   Пряженину стряпать!

   - Этот ничего не боится - юродивой!
   Пономарик подошел к малоумку, тряхнул русой курчавой головой и,  строго
уперев в потное лицо парня черные любопытные глаза, сказал:
   - Чему смеешься, шальной? Плачу подобно  сие  зрелище!  Плачь,  Филька!
Плачь скорее!
   - Ой, дядюшка Трофим! А можно по ворам плакать?
   - Надо плакать! Не бойсь - плачь.
   Парень, изменив лицо, завыл и побежал навстречу срамной  телеге,  крича
громко:
   - Бедные вы! Горемышные! Беднюсенькие разбойнички, израскованные!..
   Караульные стрельцы, изловив бегущего, толкнули вон за ворота, поддав в
зад ему сапогом.
   - Вот те, дурак!..
   Парень упал в воротах, обронил не по ноге обутые опорки и босой  убежал
прочь, громко причитывая:
   - Беднюсенькие! Ой, ой, мамонька!.. Кайдальнички!
   "Кабы таким быть, всю бы  правду  можно  было  кому  хошь  сказать",  -
подумал пономарь.
   Страшная телега пропылила по  двору  и  боком  повернула  к  приказному
крыльцу. Телегу окружили караульные стрельцы, подошли два палача в  черных
полукафтанах, окрученные вместо кушаков кнутами. Вышли из приказа кузнецы,
сбили с Фролки цепь. Стрельцы отвели Фролку в сени приказа.
   Старший кузнец, бородатый, в кожаном фартуке,  с  коротким  молотком  и
клещами, пыхтя влез на телегу, сбил с Разина цепи.
   - Эх, густобородый! Колокола снял - чем звонить буду?
   - За тебя отзвонят! - ответил кузнец.
   Стрельцы крикнули:
   - Молчать!
   Когда же атаман слез  с  телеги,  подступили  к  нему.  Он,  нахмурясь,
отогнал их, махнув рукой:
   - Не лапать!.. Свой путь знал - ваш ведом.
   Широкая дверь приказа захлопнулась, звякнули засовы. По стене здания  к
пытошным избам пробирался, оглядываясь, черный пономарь. Встал недалеко от
окон, ждал, слышал Фролкины мольбы и стоны. Начал писать, когда ругательно
заговорил Разин. Потом услыхал треск костей и свист кнута.
   - На дыбу вздели? Спаси бог!..
   Пономарь считал удары, насчитал  сто,  потом  страшный  пономарю  голос
воеводы, князя Одоевского. Разин говорил спокойно и  ругательно.  Пономарь
записал его слова руками все более и более дрожащими,  спрятал  исписанный
листок за пазуху, из колпака достал  другой  и  с  опаской  оглядел  двор.
Караульные стрельцы ушли вместе с Разиным в приказ, кузнецы возились около
телеги, отпрягли лошадей и увели. Больше никого не было на дворе. Пономарь
снова приникнул около окна. Теперь он не слышал  слов,  слышал  лишь,  как
трещит подпекаемое на огне тело, слышал, как громко дышит Разин и плюется,
матерясь. Потом голос воеводы, злой, с бранью:
   - Скажешь ли хошь мало, вор?!
   - Чего сказать тебе, дьявол!.. Все знаешь. А вот слушай...
   Атаман заговорил; его слова с дрожью в теле записал Трошка-пономарь.
   - Палач, бей ноги! - крикнул воевода.
   Трещали кости громче, чем на дыбе, - пономарь понял:
   "Ослопьем бьют!.. Ноги?.."
   - Ломи, сволочь!.. Помогай палачу... На лобном мене работы -  безногого
снесете...
   - Скажешь ли что еще?
   - Иди к... матери!..
   Пономарь перекрестился и, пятясь, дрожа  всем  телом,  пошел  от  окна,
медленно, чтоб не зацепить, не стукнуть и  незаметно  уйти.  Он  разбрелся
взад пятками на пушку, сел на нее,  поднялся  уходить  и  вдруг  прирос  к
земле, одеревенел...
   На  крыльцо  вышел  сам  воевода  Земского   приказа.   Раскинув   полы
скорлатного кафтана, шарил волосатыми руками в пуговицах шелковых  штанов,
бормотал громко, отдувался:
   - Фу, упарился! Не человек! Сатана, оборотень! Окромя  лая,  ни  слова!
Государю не можно казать пытошную запись - сжечь надо.
   Увидав черную  фигурку  пономаря,  не  стесняясь  того,  что  делал,  и
продолжая делать, заорал:
   - Ты зачем здесь, поповский зауголок? А?!
   Пономарик почувствовал, как стал  маленьким,  будто  муха,  задрожал  с
головы до ног, присел и, отодвинувшись немного, пал в землю,  стаскивая  с
головы колпак, запищал не своим голосом слезно:
   - Прости грешного, воевода-князь! Увяз я тут с записью убойных.
   Из колпака, когда пономарь его сорвал с головы, упала бумага.
   - Я тя прощу! Разом все грехи скажешь. Ты кто есть?
   -   Воевода-милостивец,   есмь   я   причетник   и   звонец    Григория
Неокесарийского церкви, государева-царева духовника.
   - Андрея Савиновича?
   - Его, его, милостивец-князь!
   - Не ладно, что протопоп тут. Волоки ноги, сволочь! Уж кабы не  Андрей,
я б те дал память, чтоб знал, как водить ушами у пытошных  срубов...  мать
твою вдоль - пшел!!
   Пономарь не помнил  пути,  по  которому  его  целого  вынесли  ноги  из
страшного места. Он очнулся  у  себя  в  подвале  под  трапезной.  Наскоро
рухлядью, попавшей под руку, завесил окна. В  углу  от  горевшей  лампадки
перенес огонь и на столе зажег две восковых свечи. Дрожь в руках  и  ногах
не переставала, он сунулся на скамью к столу, охнул:
   - Ох ты, господи!.. Целого унесло? Уй,  батюшки!  Не  сиди,  Троха,  не
сиди, делай! Ох ты, господи!..
   Пономарь скинул колпак, вскочил, присел  к  лавке,  из  коника  вытащил
пачку бумаги, бормотал:
   - Пытошная? Да! Еще пытошная?.. Да! А  та  самая,  кою  велит  брюхатой
сжечь?.. Она где? Да где ж она?.. Уронил! Ой, уронил! - Пономарь съежился,
весь похолодев, и вдруг вспомнил:
   - За пазухой!.. Тут? Слава те, владыко!  Ой,  как  на  пытке,  на  огне
жгли... ноги ломили... Спаси мя! - Холодной  рукой  выволок  из-за  пазухи
смятые листки: - Сжечь! Сжечь! Поспею?..  -  Оглянулся  на  дверь,  встал,
задвинул щеколду и, разгладив листки, читал то,  что  говорил  на  допросе
Разин:
   "Ха-а! Мой тебе клад надобен? Тот клад не в земле, а на земле. Тот клад
- весь русский народ! Секите меня на клочье, не дрогну. Живу  я  не  вашей
радостью... Пожога вам не залить по Руси ни  водой,  ни  кровью,  от  того
пожога, царевы дьяволы, рано ли, не ведаю, но  вам  конец  придет!  Каждая
сказка, песня на Волге-реке сказывать будет, что жив я... Еще приду! Приду
подрать все дела кляузные у царя да с голутьбы неволю скинуть,  а  с  вас,
брюхатые черти, головы сорвать! И метну я те головы ваши с царем заедино в
Москву-реку, сволочь!.."
   Прочитав, пономарик перекрестился:
   - Сжечь? А  може,  не  придут  искать?  Ой,  Троха,  сгоришь  с  такими
письмами!
   Церковный сторож прошел мимо, в окно прокричал старческий голос:
   - Занавесился! Чай, спишь, Трофимко? Скоро звонить...
   - Чую, Егорушко!
   Пономарь, торопливо скомкав записки,  сунул  их  за  образ  Николы,  на
божницу.
   - Може, потом сожгу, ежели, бог даст, самого не припекут.
   Надев колпак, Трошка-звонец вышел на двор и полез  на  колокольню.  Чем
выше поднимался он, тем легче казался на ногах; воздух другой, и людей  не
опасно. Он подумал, встав на любимые подмостки к колоколам:
   "Опаску пуще держать буду, списывать пытошное не кину же, правду ведать
надо и коим людям сказывать... Кабы седни не налез пузатого черта воеводу,
прости бог, и страсти моей не было бы..."
   Пономарь глянул на Москву-реку, на Кремль; в сизоватом тумане, искрясь,
рыжели главы соборов. Спускаясь к горизонту, выбрело солнце.
   - А ну, Иван Великой! Звони первой, пожду я...
   Подле Ивана Великого сверкали главы и цепочки золоченых  крестов  храма
Воскресения. С южной стороны Кремля, на Ивановой площади,  белел  стенами,
пылал золотом, зеленел  крышами  и  башенками  пестрый  храм  черниговских
чудотворцев Михаила и Федора, а там столб  колокольни  одноглавой,  узкий,
серый, тянулся ввысь к золоту других - мученика Христофора церковь.
   - Прости бог! Хоть ты, песий лик, угодник, - звони!
   Но колокола кремлевские молчали. Молчал Успенский, Архангельский собор,
молчал Николай Гостунский, и Чудов монастырь молчал.
   - Рано, знать, окликнул меня Егорушко?..
   Оглядел звонец Трошка Москву-реку, рыжий от заката ее заворот за Кремль
отливал медью с сизым. Из-за кремлевских стен  по  воде  брызгали,  ползли
золотыми змеями  отблески  церковных  глав,  а  против  Кремля,  на  своей
стороне, за Москвою-рекой,  почти  у  ног  Трошкиной  колокольни,  каркало
воронье, стучали топоры плотников.  Недалеко  от  берега  стрельцы,  белея
полтевскими кафтанами, копали большую яму, втыкали в  нее  колье.  Таскали
близ ямы тесаные бревна, взводили лобное  место.  Два  подгнивших  прежних
лобных чернели в стороне; около них  в  вырытых  ямах  пестрели  головы  и
черепа казненных, засиженные воронами.
   "Вот те правда, звонец! - подумал, вглядываясь  в  работу  стрельцов  и
плотников, пономарь... - Вишь, привезли... Как зверей оковали, а сказывают
сие "именем государя". Что он делал?  Народ  от  крепости  слободил?  Бояр
вешал... Ежели я и послушал у пытки,  да  за  то,  вишь,  чуть  самого  не
утянули, как лихого. Теперь так: пытаешь за  правду  -  пошто  же  боишься
народу показать? А коли боишься,  понимай:  творишь  неправду,  беззаконие
чинишь, от страху перед правдой народ изводишь..."
   Прислушался пономарь и как бы задумался:
   "Молчит Кремль. Так нате, бояра! Я атаману Разину панафидное  прозвоню.
Заливай, голубчики, поплакивай!.. Сказывай  народу,  как  тяжко  за  тебя,
народ, заступаться... Э-эх! Прогонит меня на сей раз протопоп от звона!"
   На полянке за Москвой-рекой долго плакали колокола протяжно и гулко.
   Мимо идущие крестились, говорили:
   - Кто-то большой нынче помер!
   Кремль тоже звонил - мрачно, торжественно, славя мощь и правду царскую.
   Сходя с колокольни, Трошка-звонец не слышал больше стука топоров, -  на
Козьем болоте лобное место Разину было готово.


   3

   В теремном дворце, в палате сводчатой, расписной  по  тусклому  золоту,
царь принимал донских атаманов. Одет был царь в малый наряд Большой казны:
в зарбафный узорчатый кафтан до пят, шитый жемчугами, унизанный  лалами  и
изумрудами по подолу, а также и по широким концам рукавов. Наряд  был  без
барм и нарамников. На голове шапка с крестом, но не  Мономахова.  И  сидел
царь не на троне, а на кресле  голубом,  бархатном.  Дебелое  лицо  его  с
окладистой черной бородой и низким холеным  лбом  сегодня  веселое,  глаза
глядели на все приветливо.
   По лавкам, с боков палаты, сидели бояре с посохами в  золотых  парчовых
кафтанах и летних мурмолках.
   Царский посох с крестом на рукоятке стоял у отдельного стола, где сияла
алмазами шапка Мономаха. Дьяков в палате не было.
   Кинув бараньи шапки на  лавки,  не  доходя  царской  приемной,  бороздя
атаманскими и есаульскими посохами по  полу,  кланяясь  царю  ниже  пояса,
вошли в палату казаки: седой и бритый с усами вниз, с серебряной серьгой в
ухе атаман Корней Яковлев, в бархатном красном жупане с  кованым  кружевом
по подолу, длинном до пят, и под жупаном в голубом запоясанном кафтане;  с
ним рядом, худощавый, бородатый и костистый, в  таком  же  наряде,  Михаил
Самаренин и так же точно одетый, с