. Я те вот! - Мокеев шагнул к персу.
   - Педар!.. - крикнул перс и в трех шагах от Мокеева упал без  движения.
Лазунка пулей сбил с него шлем, разворотив череп.
   - Ой, и меток, черт!
   Перешагнув перса, Мокеев забрался на другой корабль.
   - Проспал!
   Мохнатый, из-под палубы, с левого плеча,  вывернулся  горец,  сверкнули
глаза  и  огонь  пистолета.  Мокеева  тяпнуло  в  грудь;  пуля,   встретив
препятствие, взвизгнула прочь.
   - Педар сухтэ! - Желтая рука сверкнула сталью.
   Мокеев как бы отпихнулся резко и коротко наотмашь, лезвием  топора,  не
взглянув вниз, под ноги, звеня подковами, скользя в крови, пошел.
   Горец, лежа на палубе, сучил ногами, мелькали  медные  носки  башмаков,
его голова, брызжущая мозгом и кровью, была разрублена поперек.
   - Мать твою! Где ж бой?! - Шагнул еще и, привычно сгибаясь, пряча  руки
с топором назад, остановился. Поперек палубы, раскинувшись, как  хмельной,
лежал Черноярец: светлые волосы запеклись в крови, наискосок веселого лица
застыла кровавая лента.
   - Такого парня? А, дьяволы!..
   - Соколы - кру-у-ши!
   По зеленеющему, дышащему влажными искрами, несется голос, и, как  бы  в
ответ атаману, пуще треск, звон железа и запахи моря, смешанные с  запахом
крови.
   - Ихтият кун, султан-и Гилян! [Опасайся, повелитель Гиляна!]
   - Живы - иншалла!
   - Иа, великий хан!
   Мокеев слышит рокочущие чужие слова, корабль завален казацкими  трупами
- по мертвому и мягкому лезет мимо пальмовой  палаты...  На  носу  корабля
рубятся казаки и стрельцы.
   Там же, недалеко к золоченому  носу  корабля,  окруженный  мохнатыми  в
шлемах, отбиваясь и нападая, бьется с разницами  чернобородый  в  голубом.
Под голубым, сверкая, звенит кольчуга. Казаки отступают от кривой сабли  -
сабля чернобородого брызжет кровью,  голубой  рукав  до  локтя  мокрый,  в
крови.
   - Алла, ашрэф-и Иран! [За бога, благородная Персия!]
   - Пусти-ко, робята! - Мокеев взмахнул топором: - Вот те блин с печи!..
   Сабля чернобородого, взвизгнув, сверкнула кусками в море.
   - Редко гостишь! Ешь!..
   Второй удар - резкий и рушащий, как молния.  От  него  из-под  голубого
белым  огнем  брызнули  кольца   панциря,   светлый   шлем   запрокинулся;
чернобородый осел,  голубое  на  нем  быстро  мокло,  чернело  -  туловище
расселось от левого плеча до пояса.
   - Иа алла!..
   - Благородный хан!..
   Мокеев повернул назад, выругался крепко. Впереди горцы, сбросив  бурки,
падали в море, казаки рубили их. Назади, куда  шел  Мокеев,  кроме  своих,
живых и убитых, никого не было. Море заливало палубы вражьих кораблей.
   - Бражник! Черноярца проспал и бой тож.
   Мокеев швырнул топор. Еще бегали люди, кричали, где-то сказали чужие:
   - Иншалла!
   Свои кричали:
   - Кто ен? Пестрой, как кочет!
   - Брат хана али сын! Перст его знает!
   - А хан?
   - Самого хана Петра Мокеев посек до пят!
   - Бою не видал, а хана убил? Лгут!
   - Мы-то живы. Волоцкого с Черноярцем уходили...
   - У хлеба, брат, не без крох!
   - Эх, Петруха! Двух есаулов проспал...
   Грянуло в воздухе:
   - Соколы-ы! В челны забирай рухледь и ясырь.
   - Чуем, ба-а...
   - Велит! Ташши ханское из избы корабля...
   - А ну и кораблик! Хоро-о-ш.
   Стали слышны всплески волн - шум боевой улегся.
   Из тумана с мутно желтеющих берегов доносило пряным  запахом  неведомых
растений. Перекатываясь зелеными всплесками, искрилась вода.
   - Эх, брат! Да тут и  помереть  не  жаль  -  не  то  что  на  Москве...
хорошо...



В ПЕРСИИ

   1

   Рыжий, длинноволосый, с маленькой, огненного цвета, бородой  клином,  в
полосатом, по серому белым, кафтане без кушака, с медным крестом нательным
под ситцевой рубахой, ходит по  базарам,  площадям  и  кафам  человечек  в
Исфагани с утра до поздней ночи. Встречаясь с персами знакомыми, весело, с
оттенком шутовства на  веснушчатом  лице,  кричит,  машет  синим  плисовым
колпаком:
   - Салам алейкюм! [Здравствуй!] - и, не слушая ответа приветствию, лезет
в ближайшую гущу людей, везде болтает по-персидски бегло,  иногда  говорит
по-арабски и, протараторив мусульманскую  молитву,  незаметно  отплюнется,
скажет себе:
   - А, чирей те на язык, Гаврюшка!
   Если б не его бессменный русский киндяшный [киндяк  -  бумажная  ткань]
кафтан и  колпак  московский,  так  издавна  знакомый  персам,  да  вместо
тупоносых исфаганских малеков [башмаков] рыжие  сафьянные  сапоги,  то  по
говору, изученному юрким странником в совершенстве, его бы всяк признал за
перса, хотя петушиной фигурой он мало похож на тезика. Перед православными
редкими часовнями рыжий истово бьет поклоны, ставит свечи  и,  попросив  у
монаха деревянного масла,  мажет  им  ладони  рук  и  волосы.  Вид  рыжего
глуповато-кроткий, только черные крысьи, узко составленные глаза  зорки  и
таят нередко затаенную злобу. Смеясь,  он  шмыгает  глазами  по  сторонам.
Персы-торговцы, сидя на своих прилавках, шутят с ним и охотно дают  курить
кальян - он знает их поговорки и молитвы.
   Забравшись в гущу базара, в грохот и шум, где ничего не  слышно,  кроме
извозчиков с возами на быках или верблюдах, увешанных узлами,  не  смолкая
орущих во всю глотку: "Хабардор!" - рыжий  лезет  по  каменным  лестницам,
извилистым, пахнущим чесноком, лимоном  и  потом,  забирается  в  каменные
лавки, расписанные яркими красками, где делают чернила, сундуки и  продают
книги, перебирает арабские,  персидские  книги,  особенно  любит  книги  с
"кунштами [иллюстрациями] фряжскими", торгуется, часто  повторяя:  "Бисйор
хуб!"
   Проходя по пыльным, жарким от горячего камня улицам, с уклоном в  гору,
под гору, где непременно во втором этаже каменных  плоскокровельных  домов
устроены для проходящих отхожие, откуда жидкий навоз течет поперек  улицы,
смешиваясь с пылью до поры раннего утра, когда приедут в фурах  огородники
подбирать унавоженную землю, рыжий, шагая через  жужжащих  мух  и  вонючие
лужи, шутит:
   - Аллах возлюбил бусурмана, - вишь, угораздил не ниже как с  колокольни
кастить! - Оглянется, непременно прибавит: - Зато и вера их поганая...
   Завидев проходящую персиянку в чадре и штанах, бежит за ней,  думая  на
бегу:
   "Авось с энтой поговорю?"
   Сорвав с головы колпак, потушив на худощавом лице крысьи глаза,  шепчет
внятно:
   - Курбанэт шавам! [Я жертва твоя!]
   Персиянка, покосясь на него из-под чадры, ответит:
   - Отойди, гяур!
   Рыжий, отстав, ворчит:
   - У, бусурман, Гаврюшка, сын Колесников, не мять тебе бабьих телесов!
   К ночи, побывав везде, где можно, рыжий залезал в свою каменную конуру.
Перед окном без стекла и рамы, с одной  лишь  нанковой  синей  занавеской,
сдвинутой на сторону, вместо стола  -  гладкий  большой  ящик,  повернутый
верхом вбок; перед ним табурет черного дерева. Усевшись,  ощупав  табурет,
рыжий, найдя табак, начинал курить трубку  с  кабаньей  головой,  медленно
присасываясь к чубуку. Лицо его,  беспечное  днем,  делалось  другим,  как
будто бы, куря, рыжий собирал в памяти все виденное им за  день.  Покурив,
густо отплюнувшись на каменный пол, лез в  ящик,  тащил  оттуда  склеенные
листы бумаги, нащупывал медную чернильницу, гусиное перо - клал.  Зажигал,
стуча в темноте по кресалу, две свечи, иногда плошку с нефтью,  и  начинал
писать обо всем, что видел, слышал в столице шаха Аббаса.
   Сегодня, как всегда, в Тайном приказе узнал, что с торгового двора едут
в Астрахань за государевой недочетной  по  товарам  казной  целовальник  и
приказчики. Сунув трубку, упер острые глаза в бумагу, сухая рука  привычно
побежала по листам. Написал подьячий в Москву по неотложному делу:

   "Я,  доброжелатель  мой,  государев  боярин  большой,  Иван   Петрович,
дожидаючи, маюсь, а воровских посланцев к величество шаху  Аббасу  нет  и,
должно, не будет вскорости; шаха Аббаса в Ыспогани нету, и, мекаю я,  воры
тоже в том известны. От тутошних послышал, - молвь тезиков много  понимаю,
- что Стенька Разин с товарыщи шарпают по берегам Гиляни и крутятся  -  то
тут, то зде... где что приглядят. Я же всеми меры жду их  не  упустить,  а
как будут, пристану к ним, "что-де толмачом вашим буду". Инако к шаху  мне
пути нет. С ними же дойду шаха, скажу ему слово великого государя,  как  и
указано тобой мне, милостивец боярин, и я чего для государевой службы  рад
хоть голову скласти. А чтоб не вадить  время  впусте,  такожде  по  твоему
приказу, боярин Иван Петрович, в междуделье делом малым промышляю. И нынче
я, холоп твой, пошел к  людям  Тайного  приказу,  что  на  государев  двор
кизылбашской товар прибирают, глядел у их книги записные,  да  лаял  меня,
малого человека, а твоего, боярин, и  государева  холопа,  стольник  Федор
Милославский, а как я ему, боярин, твой тайный  лист  вынул,  то  и  тебя,
милостивец, заедино лаял же, ногой топтал, а кричал: "что-де он  государев
шурин и никого не боитца, сыщиков-де зачнет ужо по хребту ломить!"  Одначе
я  того  мало  спугався,  расспросил  целовальников,  что  с  князь  Федор
посыпаны: Ваську Степанова да с ним ту в Ыспогани в целовальниках терченин
Митька Яковлев, а сказали, убоясь имени великого государя и твоего тайного
листа, что-де, проезжаючи Тевриз-город, покрали у их на Кромсарае из лавки
русских товаров:
   Перво: собольих пупков три сорока по семи рублев - итого 21 р.
   Другое: шесть сороков по шти рублев - итого 36 р.
   Третье: одиннадцать сороков по пяти рублев - итого 55 р.
   Четверто: шесть сороков по четыре рубли - итого 24 р.
   А хто те товары крал, тот вор поймался  на  Кромсарае  ж  и  отведен  к
базарному дараге [начальнику базарной полиции] с краденым,  и  по  приводу
того вора целовальники Васька Степанов да Митька Яковлев, приходя к хану и
иным тевризским владетелям, о сыску тех пупков били  челом,  и  против  их
челобитья у того вора сыскано  и  отдано  целовальникам  только  пол  осма
сорока, ценою по три рубли с полтиною.
   Всего же великому государю царю Алексию  Михайловичу,  всея  великие  и
малые  и  белые  Русин  самодержцу,  учинено  убытку  от  служилых   людей
небреженья - сто двадцать два рубли.
   И еще, боярин-милостивец,  Иван  Петрович,  есть  утех  служилых  людей
порухи, да о том плотно  не  дознался  -  всеми  меры  буду  дознавать.  А
сказывали  мне  целовальники:  "что-де,  когда  крали  собольи  пупки   на
Кромсарае, были-де мы хмельны гораздо от  тевризского  вина,  а  тое  вино
ставил нам стольник Федор Милославский за послугу". Какую  послугу  делали
ему - о том не сыскал, да сыщу.
   Боярин-милостивец! Кои вести соберу о  ворах,  испишу  без  замотчанья,
лишь  бы  попутчая  на  Москву  чья  пала.   Такожде   ты   о   кизылбашах
любопытствуешь много, то о их свычаях и поганой вере, о зверях и  кафтанах
их, и челмах - обо всем  особо  испишу.  Жалованное  от  тебя  и  великого
государя из Тайного приказу мне за подписом моим дали - пять рублев десять
алтын три деньги.
   Не сердись, боярин-милостивец, что не все прознал! Кладу к тому  многое
старанье и  докуку.  Подьячей,  а  твой  холоп,  милостивец  боярин,  Иван
Петрович,
   Гаврюшка Матвеев, сын Куретников,
   в тайных делах именуемый Колесников".


   2

   Разин молча пил. Кроме Лазунки, никто не смел приступиться к нему, даже
Сережка - и тот, издали взглянув на атамана, уходил прочь. На стругах тихо
говорили:
   - О Волоцком да Черноярце батько душой жалобит.
   Грозный ко всем, Разин был ласков с Лазункой  и  даже  хмельной  иногда
слушал его:
   - Батько, а закинь пить!
   - Э-эх! Пришел я в окаянную  Кизылбашу  за  золотом,  да  чует  душа  -
растеряю свое узорочье. Вишь вот, Лазунка: два каменя  пали  в  море,  два
диаманта!
   - Ой, батько, хватит на тебя удалых!
   Скрипя зубами, Разин углубился в трюм атаманского струга; не  раскрывая
даже узких окошек на море, не зажигая огня, пил, спал и вновь пил. Иногда,
крепко хмельной, уставя дикие глаза  куда-то,  тянул  из  кармана  красных
штанов пистолет, стрелял в стену  трюма.  Пуля,  отскочив,  барабанила  по
бочонкам и яндовам.
   - Наверху - море, солнце, ветер. Прохладись, батько!
   - Лазунка, к черту, - в тьме душе светлее. Иван, Иван! Михаиле...
   На корме атаманского судна сидели, курили двое седых: Иван Серебряков и
Рудаков Григорий.
   - Беда, как пьет атаман!
   - В породу, - отвечает Рудаков  и,  припоминая  бывальщину,  скажет:  -
Много Тимоша Разя пил, больше других пил, ой, больше! Иной  раз  приникнет
душой, голову уронит, а спросишь: "Пошто так, казак?" -  скажет:  "Хлопец,
сердце щиро - зато горе людское крепко чует..."
   Струги проходили медленно в виду берегов, повернувшись назад, к острову
Чечны. На носу стоял  за  атамана  Сережка,  он  почти  не  велел  грести,
рассматривал берега, поселки и города, будто изучая их. По берегам  ездили
на вьючных верблюдах купцы с товарами. Казаки говорили:
   - А кинуться ба в челны да пошарпать крашеных?
   - Тут крашеных мало, больше лезгины.
   Сережка слышал говор казаков, но молчал, вперяя зоркий глаз в даль.
   В медленно проплывающих мимо городах шумели  базары,  их  шум  покрывал
всплески моря, рев верблюдов и надоедливо пилящий уши крик ослов. А  когда
прерывался, стихал к вечеру шум, слышался с  мечетей  монотонный,  тягучий
говор муллы, виднелась его фигура в чалме и борода, уставленная вверх:
   - Нэ деир молла азанвахти!.. [Я зову вас!..]
   Утром струги медленно плыли мимо большого  прибрежного  города.  Все  в
городе четко и  ясно  -  город  белый,  из  белого  камня.  В  море  стоит
наполовину затопленная башня; за ней, начиная с  берега,  лежат  торчмя  и
стоят большие плиты  с  надписями,  а  что  на  плитах  сечено,  никто  не
разбирает - древнее христианское кладбище. К плитам,  отгороженные  рядами
камней,  приткнуты  могилы  мусульман,  виднеются  покосившиеся   каменные
столбы, обросшие мхом, с чалмами каменными. За кладбищем серая мечеть,  за
мечетью поперек города стена, за стеной круче в гору белые плоские дома, и
в глубине узких улиц опять белая  стена,  также  поперек.  За  ней  домики
города тянутся в горы. Перед горами две башни белых, на вершинах гор  лед.
Облака,  курчаво  копошась,  вьются,  перегоняемые  ветром,  среди  хмурых
отрогов.
   Сережка стоит пригнувшись, запорожская шапка  на  затылке  -  его  глаз
по-орлиному ушел в глубину улиц белого  города.  За  ним  по  палубе  звон
подков и ленивая, как будто волочащая ноги походка. Голос трубой:
   - Глянь, атаман!
   Сережка оглянулся. Есаул Мокеев Петр тыкал себя в грудь:
   - Вишь, батько дал мне золочену цацу...
   - Знаю, Петра! Хошь быть по чину атаманом, тогда  сойду  с  атаманского
места без спору! Ставай! Нет? Так што надо?
   Сережка снова воззрился на город.
   - Не то ты говоришь, атаман!
   - А што?
   - Глянь пуще! Ту  красу  атаманску  черт  мохнатый  дунул  из  пистоля,
изломил в ей все узорочье... Я таки пихнул его топоришком.
   - Пихнул? Ха, маленько?
   - Черт с ним - пал он. А дар атамана изогнул окаянной, не спрямишь век.
   - Ото безумной! Да кабы не угодил  по  бляхе,  прожег  бы  тебя  сквозь
горец, как Волоцкого!
   - Може, и не прожег бы... Вишь, бой я тогда проспал... Рубанул  одного,
черну бороду с пятнами на роже, да и  топор  со  зла  кинул  -  сечь  было
некого...
   - Ты гилянского хана посек, честь тебе изо всех: лихой  боец  был  хан,
наших он положил много!
   - Ну, плевать честь! А вот не гневается ли атаман, что я тогда хмельной
мертво дрыхнул?
   - Всяк бился, и каждому на долю бой пал... Ты же,  говорю,  пуще  всех!
Ой, дурной ты, уйди-ко, мешаешь только.
   - А нет, не уйду! Чуй, атаман, бою мне на долю мало, и вот  вишь:  этот
бы городишко нынче взять да разметать? Учинил бы я  любое  Тимофеевичу-то,
а? Давай, Сергеюшко! Робята  справны,  заедино  винца  шарпанем  -  кумыки
близ... От Гиляни мы  взад  пошли,  а  горцы  без  вина  не  живут...  Кои
Мухаммедовы и не пьют, да купцам вино держат...
   - Свербит, Петра, и меня тая ж дума, только боюсь - батько осердится...
Сказывал: давать себя будет в подданство шаху, а город тот шахов, и тезики
в ем живут...
   - Ну, черту в подданство! Шах Москву гораздо  любит,  бояре  да  сыщики
завсе живут в Ыспогани... С шахом миру у нас не бывать! Помни слово.
   - А все же без батьки как зачинать бой? Охота, право слово, к ему же не
идти! Спит и пьет...
   - Пошто ему сердчать? Полно, Сергеюшко! Коли в городу  бобку  [игрушку]
найдем, скорее есаулов смерть забудет, а  бобка,  та,  что  ясырка,  може,
сыщется баская? Уж я не упущу, голову складу,  а  не  упущу!  Ты  подумай:
чужой город - что вор, у огня взять нече, у вора, коли  чего  краденого  с
собой нет, хоть шапка худая сыщется. Так зачинать?
   Сверкнуло кольцо в ухе. Сережка кинул о палубу  шапку,  крикнул,  скаля
зубы:
   - А ну, зачнем!
   - Гей, робята-а!
   По стругам прокатилась дробь барабанов...


   3

   Вечером в городе догорали пожары.  От  разрушенных  строений  вилась  и
серебрилась пыль. От белого города остались лишь поперечные  стены,  плиты
на могилах да три башни - одна в воде, две у подножия гор - и  мечеть.  На
струги по брошенным сходням казаки тащили вьюки шелковой ткани, скрученные
ковры, утварь - серебро и медь. Катили бочонки с вином и бочки  с  пресной
водой. Потускневшие  к  ночи  цвета,  голубые,  серые,  малиновые,  иногда
оживлялись радостным оскалом зубов, блеском золота и драгоценных камней.
   На корме по-прежнему, не принявшие участия в  грабеже,  сидели,  курили
двое седых - Серебряков с Рудаковым. Серебряков сказал:
   - К Чечны-острову понесло струги?
   - Надобно заворотить к Гиляни, да ужо что скажет новый атаман - справим
путь...
   - А город-то ладно пошарпали!
   - Винца добыли, а ино черт с ним!
   На носу струга в мутно-синем стоял Сережка,  его  голос  резал  звонкую
даль:
   - Гей, бабий ясырь не вязать, едино лишь мужиков скрутить!
   - Есть, что хрестятся, атаман!
   - Хрещеных не забижать, браты-ы!
   - Кой смирной - не тронем!
   На берегу бубнил голос:
   - Робята-а, кинь плаху-у!
   Мокеев Петр стоял, держа в могучей лапе узел, -  при  луне  фараганский
ковер отливал блестками.
   - Клеть медну с птицей, вишь, сыскал!
   - Оглазел ты с бою?! Велика птица-т, зри - баба в узле!
   - Робята-а, худы сходни - кинь пла-а-ху...
   - Чижол слон! Кидай двойной сходень.
   - Давай коли - подмоги-и!
   Накидали толстых плах. Струг задрожал. Мокеев перешагнул борт.
   Не меняя узла в руке, откинув только часть ковра, подошел к Сережке.
   - Глянь, атаман!
   Сережка оглянулся и свистнул:
   - Добро, Петра!
   В ковре сидела полуголая женщина. Косы сверху вниз пестрили нежное, как
точеное, тело. На правой холеной руке женщины от кисти  до  локтя  блестел
браслет, в ноздре тонкого носа вздрагивало золото с белым камнем. Женщина,
качая головой сверху вниз, слезливо повторяла:
   - Зейнеб, Зейнеб, иа, Зейнеб!
   - Должно, мужа кличет?
   - Петра, толмач растолкует, кого она зовет...  И,  черт  боди,  где  ты
уловил такую?
   - Хо! Я, атаман, как приметил, что ее на  верблюда  пихают,  кинулся  -
вот, думаю, утеха Тимофеичу. Крепко за ее цеплялись, аж покрышку с  головы
сорвали у ее какие-то бородачи. Зрю,  много  их.  Да  бегут  еще  -  сабли
востры, сами в панцирях. И давай сечь; кто не  отскочил  -  лег!  Топор  о
кольчуги изломил, бил обухом, потом кинул, а с остатку бил, что чижолое  в
руку попало, - взял свое... Поцарапали мало, да ништо-о!
   - Эх, добро, добро!
   Сережка встал на нос струга выше, подал голос:
   - Дидо Григорей! Заворачивай струги в обрат к Гиляни-и!
   - Чуем, атаман!
   - Гей-ей, казаки! Вертай струги-и!
   Город, мутно дымящийся туманами пыли и пожаров,  разносимых  ветром  из
ущелья гор, казался большим потухшим костром, Над развалинами, зеленоватые
при луне, одиноко белели башни, да торчала серая мечеть. Из одной  дальней
башни с вышины кто-то закричал:
   - Серкешь!
   - Азер, азер! [огонь] - ответило снизу.
   В развалинах еще иногда вспыхивал огонь.
   - Серба-а-з шахсевен!