ал воевода, разбить!
   Каретников, покашливая  в  руку,  изредка  махал  отточенным  бердышом,
басил:
   - Перво добыть водку, пить!
   - В кремль! Пущай воевода жалованье даст.
   - За два года пущай даст!
   - То надо-о!
   - Кабаки перво, эх!
   - Водку добыть - пить!
   - Прежде с сотниками расправ!
   - Браты! Мы ж с вами-и!.. Из стрельцов мы...
   - Едино все: спустим - к воеводе шатнете?
   - С вами идем!
   - Вали тын - жги-и!..
   На всех дворах, свободных от поперечного тына, зажглись костры.
   - С клопами да дьяками пали съезжие избы!
   - Не трожь построй!.. Где Красулин?..
   - Красулин с Олешкой, каторжным казаком, дальние громят!..
   - Дьяки сбегли!.. Съезжие для расправы нам гожи!
   - Добро, Чикмаз, чуем!
   - Айда к кабакам!..
   - Стойте ище-е, чуйте!
   Застучали копыта лошадей - в пыльном тумане двигалась конница,  впереди
ее все шире и  ярче  белел,  поблескивая,  колонтарь  воеводы.  Воевода  с
черкесами в пятьдесят и больше человек осадили перед приказом лошадей.  На
пыльной площади лошади фыркали, звенело оружие. Воевода в мисюрском шлеме,
на кауром бахмате, украшенном  золоченой  сбруей  с  кистями;  на  коне  -
черкесский чалдар [попона] с седлом в жемчугах.
   - Бой, што ли? Кладу пищаль к глазу.
   - Стой, не стрели: говорить ладит...
   Воевода, гнусавя, громко заговорил:
   - Служилые! Пошто воруете противу великого государя? Что потребно вам?
   - Жалованье.
   - Пошто давно не даешь?
   - Сами наги, семьи с голоду мрут!
   - Вишь, мы в улядах - опорках, ты в чедыгах, жемчугах...
   - Седни же выдам деньги! Уймитесь, идите в приказ...
   - Отпирай кабаки!
   - Водку добыть - пить!
   - В кабаках, служилые, много смятенья, воровской люд  подметные  письма
чтет, хулит государя! Народ к бунту тягают воры.
   - Спусти сидельцев из тюрьмы да попа Троецкого!
   - Пошто имал дворового князь Львова?
   - Дворовой дан на двор князю Семену. Поп Троецкой в монастыре.
   - Сказывают, поп в тюрьму кинут?
   - Кляп ему в рот забили да уздой взнуздали-и!
   - Поп ладной - дай попа!
   - Тот поп воровской, служилые!
   - Татарских мурз, аманатов спущай!
   - Стрельцов, сидельцев раскую! Аманаты не в моей воле - то от  великого
государя.
   - Спусти мурз! Таборы их ушли, пошто держишь?
   - С нами не тебе говорить, воевода: ты нам не начальник.
   - Говорю с вами, что голов вы посекли по-разбойному, я выше голов!
   - Посекли не всех!
   - Стрельцов из тюрем пущу, жалованье дам - утихомирьтесь!
   - Троецкого попа дай!
   - Мурз татарских спусти!
   - Водку дам! Не чините пожогов, не мятитесь.
   - Водку добыть! Эх, пить будем, браты-ы!
   Воевода с черкесами повернули коней, уехали. Отъезжая в кремль, воевода
приказал запереть город и по площадям послать бирючей.  По  всем  площадям
астраханским пошли бирючи с литаврами. Народ спешил на площади узнать, что
приказывает воевода. Бирючи, ударив в литавры, кричали:
   - Гей, астраханцы! Все  те,  кто  поклонен  великому  государю  Алексею
Михайловичу всея Русии, да идет тот на воеводский двор в кремль.
   Чередуясь с первым, кричал второй бирюч:
   - Астраханцы! Киньте дома и дела, идите,  не  мешкав  мало,  в  кремль,
призывают вас преосвященнейший митрополит Иосиф Астраханский и Терский  да
князь Иван Семенович воевода для ради крестного целования!..
   Толпы горожан с площадей шли Воскресенскими воротами в кремль. Войдя  в
кремль,  толпа  за  толпой  приворачивала,  теснясь  в  часовне  Троицкого
монастыря, что у ворот рубленая,  обширная,  в  шесть  углов.  Часовня  не
вмещала всех, но кто попал  туда,  тот  спешно  прикладывался  к  образам,
зажигал купленную тут же свечу. Угрюмые лики святых бесстрастно глядели на
мятущихся людей. Многие каялись вслух иконам и  выходили.  У  выхода  всех
крестил никонианским крестом монах, большой и хмурый, как древние  образа.
На обширном дворе воеводы ждали  люди.  Жужжали  голоса.  Тут  были  среди
горожан дети боярские, жильцы-дворяне и капитаны-немцы, стрельцы же - лишь
которые  остались   верны   присяге.   Кругом   большого   дома   воеводы,
гостеприимного для иностранцев, сплошные рундуки с  балясами  [балконами],
лестницы снаружи из верхних палат на точеных столбах. Лестницы крыты тесом
и жестью.
   - Сходят?
   - Что-то говорят!
   На нижнее  крыльцо  сошел  митрополит  с  крестом,  в  золотом  саккосе
[длинной ризе]. Митрополита вели под руки  два  священника,  один  из  них
поддерживал золотой крест.  За  митрополитом  -  воевода  в  посеребренном
колонтаре, в шлеме и при  мече.  Когда  сошли  чины  на  открытое  широкое
крыльцо, горожане, кроме иностранцев-капитанов, поклонились в землю.
   - Саккос на преосвященном даренной патриархами!
   - Какими?
   - Антиохийским да...
   - Чуете, говорит что?
   Упершись на  посох,  сверкая  на  трясущейся  голове  митрой,  усеянной
венисами  и  лалами,  митрополит  говорил  неторопливо  и  тихо,   передав
священнику тяжелый крест:
   - О, людие православные! Великая беда,  смятение  идут  на  город  наш.
Стрельцы убили начальствующего ими  голову  Кошкина  Ивана  и  иных  слуг,
верных великому государю, всех начальников... чают к бунту. Вас же, верные
сыны горожане, и стрельцы, и  капитаны,  молю  аз,  грешный  раб  Христов,
крепко стоять за дом пречистыя богоматери... Не  убойтесь  на  этом  свете
подвига. Кто же примет кончину безвременную, постояв за  святыни,  а  паче
власти государевы, того взыщет господь в царствии небесном милостию...
   - Будем, отец наш, стоять за город!
   Замолчал Иосиф-митрополит, заговорил воевода:
   - Горожане! Капитаны, стрельцы! Ведомо вам уже давно, что  круг  города
мятутся толпы казаков и беглых холопей Стеньки Разина, богоотступника! Сей
воровской  атаман  попрал  милости,  прощение  великого  государя,  -  его
посланные уже есть ко мне, требуют  сдать  город!  Его  крамола  сказалась
седни: стрельцы избили смертно  начальников,  самовластно  разбили  царевы
кабаки, пьянствуют и бунтуют. Ими послышано,  что  не  дальне  время,  как
увидим мы воров под стенами Астрахани с таранами и лестницами! Вас я  молю
вместе с преосвященнейшим  Иосифом,  отцом  нашим,  готовиться  к  защите!
Ладьте на стены котлы, смолу и что потребно огню! Носите в башни  камни  и
воду. Стойте крепко за дом пречистыя богородицы! Я же исполню все,  что  в
силах моих, - выдам стрельцам жалованье и ждать буду, что они уймутся... Я
исполнил их требование, только что спустил тюремных сидельцев, не  спустил
лишь двоих: воровского попа Троицкой церкви и беглого холопа Семена  князь
Львова, кой мною повешен...
   - Будем стоять крепко! Будем мы биться с ворами!
   - Старайтесь! Он ужо, как тихо зачнет, сожмет поборами...
   - Ту-у, молчи!
   - Я не бунтую, а говорить нынче можно.
   - Людие православные!  Целуйте  крест  святой,  что  будете  стоять  за
город...
   Горожане расходились, по городу  шли  караулы,  направляясь  к  главным
воротам Астрахани. В часовне Троицы монахи готовились  служить  всенощную.
Монастырский двор обширный, с тыном, обросшим  виноградниками,  -  широкие
ворота его  всегда  были  открыты.  Иные  из  горожан,  особенно  женщины,
расположились близ часовни, ждали службы. В темноте город  жужжал  и  жил.
Недалеко от  Вознесенских  ворот,  близ  Спасо-Преображенского  монастыря,
стрельцы из кабака выкатили бочки с водкой, пили на  улице  и,  чтоб  было
светло, деревянный большой построй кабака зажгли.  Горожане  мимоходом  из
кремля пробовали тушить пожар, стрельцы отгоняли горожан:
   - С пожогом нам веселее!
   - Близ едина лишь стена монастырска каменна!
   - Город не пожжем, пейте с нами!
   Многие из горожан приставали к стрельцам и пили.

   Прясла кружечного  двора  горели  огнями  факелов.  Как  черные  свечи,
воткнуты факелы меж жердей -  на  пряслах  стены.  Целовальники,  опасаясь
побоев, сбежали, кинув двор на хозяйничанье стрельцов. В питейной избе  за
стойкой вели счет в  свой  карман  "напойные  деньги"  стрельцы.  В  огнях
факелов по стенам и прилепленных к стойке сальных свечей скакали скоморохи
с настоящими медведями и  ряжеными  козами.  За  длинным  питейным  столом
появились среди стрелецких шапок и бархатные, красные,  с  кистями  сынков
[всех людей, приходивших от Разина с подметными листами, называли сынками]
Разина. На столе зажелтели подметные  листы;  никто  не  читал  их,  кроме
переодетых воеводиных сыщиков. Сыщики подбирали осторожно письма, говорили
меж собой:
   - Рукописанье Митьки-подьячего!
   - Вор окаянной!
   - Чуй, что бархатная шапка лжет!
   Бархатные  шапки  кричали  похабные  слова  про   воеводу,   восхваляли
богатство, щедрость и славу боевую  грозного  атамана:  "Как  он,  батько,
плавает по синю морю на кошме чудодейной и на ней же по небу летает".
   - А ждите. Седни в Астрахань залетит весь огнянной!..


   20

   Дозор по городу вел и понуждал горожан, кои не шли в работу  к  стенам,
князь Михаил Семенович с конницей в черных бурках. Князь  Михаил  ездил  с
факелом в  руке,  с  обнаженной  саблей  в  другой;  черкесы  с  фонарями,
притороченными к луке седла, чтоб не  гасли  свечи,  ехали  шагом.  Черный
воздух был недвижим и тепел.  Князь  заскакивал  на  черном  коне  вперед,
бороздя сумрак мутным отблеском факела, панциря и посеребренного  шлема  с
еловцом. Горожане, подвластные воеводе, таскали и возили к стенным  башням
воду, котлы и камни. Черный город, шлыкообразный вверху, понизу то  серел,
то мутно белел в бродячих огнях. На стенах города зажглись костры, освещая
рыжие башни и полуторасаженные зубцы стен. Под командой  матерого  конного
стрелецкого десятника с широким безволосым, безбровым лицом,  Фрола  Дуры,
по городу, кроме князя Михаила, ездили конные стрельцы.  От  кабаков  и  с
кружечного пьяные стрельцы шли  в  кремль.  Воевода  еще  не  запер  ворот
кремля, ждал с  донесением  нужных  людей  и  сыщиков.  Сойдясь  на  дворе
воеводы, стрельцы кричали:
   - Закинь, воевода, город крепить!
   - Подай жалованье!
   Прозоровский в колонтаре, сложив  мисюрский  шлем  на  синюю  с  узором
скатерть стола, сидел на совете в горнице. Против него за столом - древний
митрополит. Саккос и митра лежали, отсвечивая радугой драгоценных камней в
огнях от свечей, на скамье в  углу  горницы.  Приглаживая  черную  рясу  с
нагрудным крестом левой, правой рукой  старик,  привычно  в  крест  сложив
пальцы, двигал неторопливо по камкосиной скатерти  и  говорил,  топыря  на
воеводу клочки седых бровей, тряся полысевшей головой:
   - Ох, сыне! Давно надо было укрепить город...  Ныне  же  нужное  время,
много нужное! Мутятся люди. Слышишь, как ломят дом твой?
   - Я, отец святой, ко всему худчему уготовлен.
   - А паства, сыне? Твоя паства воинская, моя же - всечеловеческая...  Ту
и иную мы распустили, яко негодные пастыри.
   - Не иму вины в том, отче! В стрельцах не волен был. Боярами да великим
государем не мне одному - всем воеводам указано: "Порядков стрелецких чтоб
не ведать..."
   - А худо сие! Воински дела правь, да воинскую  силу  не  ведай...  Како
так?
   -  Такова  воля  великого  государя!  Теи   делы   сданы   головам   да
пятидесятникам и иным. Гей, подкрепиться нам дайте! - встав  и  подойдя  к
дверям горницы, приказал воевода. - Еще прибавить огню!
   Тихо, почти неслышно на зов князя вошла с поклонами воеводша, внесла на
серебряном подносе хмельной мед,  коврижки,  виноград  и  белый  хлеб.  За
хозяйкой, также чуть слышно, двигались две девицы черноволосые, в нанковых
сарафанах, с повязками цветной тесьмы по головам. Поставили  на  стол  два
трехсвещника, зажгли свечи.
   - Того жду, господин мой Иван Семенович!
   Воеводша в зеленом атласном шушуне [род короткого кафтана], в кике,  по
алому бархату золотые переперы (решетки), приложила бледное лицо к  желтой
руке повыше кисти, сказала чуть слышно:
   - Благослови, преосвященнейший владыко, грешную...
   Митрополит не взглянул на боярыню  -  он  считал  грехом  останавливать
глаза на женщинах, - перекрестил  перед  ее  грудью  воздух  и  в  сторону
уходивших девушек перекрестил так же. Воеводша поклонилась мужу, сказала:
   - Господин мой, князь Иван  Семенович!  Слышишь  ли?  Стрельцы  гораздо
хмельны и огнянны с факелами, лезут, шумны. Имя твое поносят, ломят двери,
жалованье налегают...
   - Ой, Федоровна, боярыня, чую, денег нет дать им,  а  слово  сказано  -
дать!
   Митрополит поднял над столом желтую руку.
   - Сыне мой, друже, Иван-князь! Выди к бунтовщикам, вели идти им на двор
к монастырю у часовни Троицы. Я же иду в монастырь,  из  своей  казны  дам
деньги.
   - Отец духовный! Много задолжен без того я тебе...
   - Тленны блага земные, сыне! Живы станем, ту сочтемся, преставимся богу
- господь зачтет.
   Боярыня, уходя, не заперла дверей горницы, в двери почти вбежал  юноша,
земно поклонился воеводе, потом так  же  митрополиту.  Старик  перекрестил
подростка. Юноша сказал воеводе:
   - Батя! Пусти меня оружного на стены, хочу быть ратным.
   Воевода встал, погладил сына по темно-русым длинным волосам,  заботливо
одернул на юноше измятую синюю чугу и, строго глядя в зеленоватые  большие
глаза подростка, ответил:
   - Жди, Борис! Не пора  идти  из  дому  -  не  чуешь  ты,  как  хмельные
бунтовщики дом ломят?
   Сын ушел, воевода вышел на балкон. За окнами мотались головы и  факелы,
с треском гудело дерево дверей, звенели заметы.
   - Эй, пожога пасись, воевода-а!
   - С добра подай наши деньги-и!
   Прозоровский перегнулся через балясы перил, крикнул  в  пестрый  сумрак
двора:
   - Робята! Идите к часовне Троицы - из монастыря дадут деньги, а  вы  не
мешайте молящимся!
   - Добро!
   - Хто молится - пущай!
   - Мы же будем кадить - у святых бороды затрешшат!
   Митрополит, отведав кушанья,  стоял,  стуча  посохом  в  пол,  призывая
слугу.
   Воевода, вернувшись, тряс головой и кулаками:
   - В иные времена за скаредные речи и  богохуленья  быть  бы  многим  на
пытке... Нынче вот молчать надо...
   - Великие беды грядут на нас, сыне!
   Вошел митрополичий служка, поклонился  воеводе,  взял  вещи,  саккос  и
митру, подошел к  старику  и,  поддерживая,  повел  из  дому.  Воевода,  с
трехсвещником провожая митрополита, говорил:
   - Мыслю я и надеждой малой утешен - выплатим деньги, многие  утихомирят
себя... Беда лишь в  том,  что  воров  из  тюрем  расковали,  от  этих  не
уберечься бунта. Одного повесили на стене... Посланца-разинца...
   - Сыне мой, не едины стрельцы... Молись богу, да спасет нас!  Горожане,
недалек час, идя ко кресту, целуя святыню, злые лики являли. От горожан  и
иных многих погибель наша...
   - Да, отец! Князь Семен - явный изменник: не идет с  нами  и  нигде  не
являет себя ратоборцем государева дела. Дом же его на Балчуге есть, из его
дома ворота тайные за город, ко рвам... Пасусь его, отче!
   - То лишне мыслишь, Иван! Князь Семен не дерзнет с ворами идти...
   - Благослови на ночь, святый!
   - Не святый, аз грешный... Во имя господа благословляю раба  Ивана.  Не
мятись! Пути господни не прейдеши без воли его.
   Проводив  за  двери  митрополита,  Прозоровский  вернулся  в   горницу.
Жена-княгиня, видимо, ждала его, вошла следом за ним.
   - Федоровна! Скажи дворецкому Тишке, чтоб приказал обрядить моего  коня
в боевую справу да немедля конюшие  привели  бы  бахмата  на  монастырский
двор. Иду дать стрельцам жалованье, а после быть надо у стен города...
   Боярыня заплакала, обняла мужа.
   - Сумнюсь о тебе, хозяин мой, Иван Семенович!
   - Не духом  падать...  крепиться  надо,  Федоровна!  Пожили  в  грехах,
должно, время пришло принять за то, что бог сулил. Прости-ко!
   Князь позвал двух  домочадцев-слуг  да  подьячего  Алексеева,  вышел  к
часовне. Стрельцы на площади, раздвинув  круги  меж  себя,  плясали.  Иные
кричали, зловеще светя факелами, отсвечивая топорами:
   - Кидай, чернцы, молебны петь!
   - Тяните панафиду воеводе!
   - Жалованье дайте, коли же воевода казну растряс!
   По монастырскому двору видно  было  в  широко  открытые  ворота  шедших
черных людей с сундуками и мешками.
   - Браты-ы, гей!
   - Казна еде-е-т!
   - Ай да певуны кадильные!
   - Под рясой порток нет, да, вишь, деньги брячут!
   На ширине монастырского двора поставили стол и скамью  для  воеводы,  с
боков  на  подставках  фонари  зажигали  монахи.  Воевода  сел   рядом   с
Алексеевым, из сундуков  брал  горстями  деньги,  клал  на  стол,  считал.
Алексеев на длинном, склеенном из полос  листе  записывал  имя,  отчество,
прозвище и чин получателя. Получив деньги, стрельцы уходили  со  двора  на
площадь в круг пляски.
   - Скушно посуху ноги мять!
   - Эй, браты! Кто денежной, айда на кружечной, там скоморохи и музыка!
   Получившие жалованье ушли из кремля.


   21

   Объезжая с черкесами белый город, от белых  каменных  лавок  и  амбаров
торговой площади армян, персов  и  бухарцев,  князь  Михаил  разъехался  в
кружечный двор, окруженный огнями факелов. Вооруженные пьяные стрельцы  на
глазах князя прошли нестройной толпой по обширному двору в питейную  избу.
В сенях избы громкий голос пел хмельно и басисто, тонкие голоса подпевали,
издалека на отдельных местах песни ударяли в накры [барабан].

   Волки идут за удалыми в ход,
   Гей, выходите с ножами вперед!
   Скормим бояр мы, дьяков отдадим,
   Хижы, поместья, суды запалим!
   Память боярам вчиним...

   Ударили в накры, продолжали:

   Будет пожива волкам здесь ли, тут!
   Чуют удалых, волки идут.
   Жги! Пали!

   Снова били в накры.
   Князя разозлила песня и вид пьяных стрельцов, он дал команду:
   - Эй, не въезжая на двор кружечного, стройтесь... Не выпускайте с двора
питухов! Покажу, как играть воровские песни... Доскачу  конных  стрельцов,
разом здесь всех мятежников решим!
   Сверкая панцирем и саблей, князь отъехал. Горцы на расстоянии  друг  от
друга в десять локтей выстроились кругом  двора.  Отыскивая  стрельцов  на
потухающем пожарище  кабака,  близ  Спасо-Преображения,  князь  наехал  на
человека в синем жупане и запорожской шапке; от  головней  пожарища  шапка
ярко рыжела.  Человек,  так  показалось  князю,  воровски  озирался,  шел,
подпираясь недлинным копьем. Заметив князя с факелом, в панцире, свернул в
сторону спешно; князь поскакал: по воздуху веяла пышная  борода,  светился
шлем. Михаил Семенович крикнул:
   - Стой, вор!
   Князю показалось, человек прибавил шагу,
   - Стой, дьявол!
   Человек в казацком  платье  приостановился,  повернул  бледное  лицо  с
пятнами:
   - Пошто, князь Михаиле, гортань трудишь? Я астраханец Федька Шелудяк!
   - Ты вор! В воровском платье.
   - Хожу, какое сошлось.
   - Лжешь! То рухледь - дар от вора Стеньки?
   - Не дарил! Не твое дело!
   - А вот! - князь поднял над головой тяжелую саблю с  золоченой  елманью
[елмань - утолщение на конце сабли].
   - На, прими! Не жаль.
   Шелудяк взмахнул копьем, древко фукнуло ветром, кинутое сильной  рукой.
Сабля князя и тело с падающим факелом запрокинулись. Человек, оглянувшись,
быстро исчез во тьме. Князь не упал с коня, ноги запутались  в  стременах,
губы прошептали:
   - Ра-а-ту-й...
   Он все больше  оседал  затылком  на  спину  коня.  Конь  остановился...
Широколицый Фрол  Дура  со  стрельцами  разъехался  в  князя.  Стрельцы  с
фонарями и факелами осветили место кругом, но никого  не  было.  На  коне,
изогнувшись на спину, лежал Михаил  Семенович.  Древко  татарского  копья,
поблескивая, желтело, его острие пронзило  горло  князю  под  подбородком,
прошло до затылка, задержалось стальным подзатыльником шлема.
   - Беда, парни! Вот беда! И кто тыкнул?
   - Конной, должно? Поганой: вишь, копье татарско!
   - Парни, почуйте да сыщите, нет ли ездового кого?
   Стрельцы, рассыпая огнями, поехали в разные  стороны.  Фрол  Дура  снял
князя, не слезая с коня,  уложил  младшего  Прозоровского  поперек  седла,
зацепил большим сапогом поводья княжеской лошади. Забрав  убитого  и  ведя
лошадь, поехал ступью в кр