Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
хитрыми глазами, полуседой и рыжеватый
Логин Семенов. За ними четыре есаула в суконных долгополых жупанах,
темных. Под жупанами расшитые шелками, почти такой же длины кафтаны
красные, скорлатные. У кушаков есаулов подоткнуты ременные плети; есаулы,
как и атаманы, с черными посохами, набалдашники посохов плоские,
серебряные. Все, как атаманы, так и есаулы, при саблях под жупанами,
черкесских, без крыжей. За атаманами и есаулами черноволосый усатый писарь
в синем кафтане, также без шапки.
Когда кончили церемонию отдельных поклонов царю, атаман Корней, тряхнув
седой косичкой на голом черепе и склоняя голову в сторону писаря, сказал,
отстраняя казаков с дороги:
- Чти, хлопец, пройдя вперед, великому государю наше казацкое послание
всей реки.
Писарь, шагая тяжелыми сапогами и стукнув закаблучьем сапог,
поклонился, начал громко и раздельно:
- "Божиею милостью великому государю, царю и великому князю Алексею
Михайловичу, всея великия и малыя и белыя Русии самодержцу - старшина
казацкая и все войско донское челом бьет..."
- Читай, служилой, и кое выпусти лишнее, не труди много нашими
поклонами великого государя! - тихо сказал писарю Михаил Самаренин.
Писарь, как бы не слыша атамана, читал:
- "По твоему, великого государя, приказу и по грамотам ходили мы,
холопи твои, под Кагальник-город для вора, изменника Стеньки Разина и
брата ево Фролки. И милостию, государь, божиею и помощью атамана Корнея
Яковлева того вора Стеньку Разина и брата ево Фролку в Кагальнику-городке
взяли и у нево, вора, в то же время взяли три аргамака серых да три ковра
на золоте, и которые, государь, люди с тем вором, изменником Стенькою на
Волге были, и они нам, холопям твоим, в расспросе сказали, что-де те
аргамаки и ковры везли из Кизылбаш в бусе к Москве купчины в дар тебе,
великому государю. И те, государь, аргамаки и ковры послали мы, холопи
твои, к тебе, великому государю, нынче же заедино с ворами, изменником
Стенькой Разиным и братом ево Фролкой, а воров-изменников, и аргамаки, и
ковры повезли к тебе, великому государю, к Москве наши атаманы матерые
казаки - Корнило Яковлев, Михайло Самаренин, Логин Семенов да есаулы..."
- Ну, буде, писарь. Ковры золотные, кизылбашские, великий государь,
самолично мною сданы на руки дьякам Тайного приказу, кои ведают заморскими
товарами, аргамаков же атаман Логин Семенов приказал казакам отвесть в
Конюшенный приказ, и цедулу о том имеем. Воров тоже, оковав у заставы:
Стеньку на срамную телегу, Фролко по-за телеги приковав, сдали стрельцам
Земского приказу, - проговорил Корней.
Царь, махнув рукой, сказал:
- Знаю о том, атаманы-молодцы, кого и что привезли вы. - Перевел глаза
на Корнея Яковлева и прибавил: - Тебя, старый, буду вот поносить худыми
словами при всех. - Царь говорил, не меняя веселого лица, он радовался
безмерно, так как с кремлевской стены видел своими глазами, когда
провозили на Красную площадь грозного атамана.
- Приму все на старую голову, великий государь!
Хитрый старик низко поклонился.
- Допрежь лая на твою голову опрошу: правда ли довели мне сыщики, что
ты, старый атаман, с моим государевым супостатом, изменником Стенькой,
ночами пиры водил и дары имал? А дарил он тебе шубу рысью, шапку соболью и
саблю кизылбашскую адамашку?
- Правда-истина, великой государь! Пировал со Стенькой, и не раз
пировал, и посулы его имал, кои названы... А спрошу я тех, кто довел: как
же было по-иному делать? Как вернул он, великий государь, правда, на малое
время, не дойдя до Синбирска, от самарских гор, и тут все матерые казаки
страху приняли... Сила у его большая - гикнет, и конец нижнему Дону. Он
же, вор, дома матерых казаков зорил, а коих и в воду сажал, и мне же
первому грозил: "Посажу Корнея в воду!" Церковка строилась - спретил,
попов погнал: "Сажают с Москвы-де попов, потом воевод посадят с дыбой,
чего на вольном Дону не бывало!" С молодняком свои порядки установил, и мы
молчали, великой государь. Попрекал нас, что "девок боярышнями-де уделали,
чиберками [рукодельницами], заперли по горницам, чтоб над шитьем слепли да
горбы наживали, а я-де хочу всех молодых с моими казаками перевенчать, как
на Астрахани, без разбору - матерый казак или то голь перекатная". И
венчал, государь, без попов, как в старину, на майдане, по сговору. Я с
ним пировал, оберегая государевы порядки, и дарил он меня, государь... А
как посекли его твои, государевы, воеводы под Синбирском да погубили
казацкую голутьбу, и вернул он не к нам, а в Кагальник...
Корней остановился, как бы обдумывая, что сказать.
- Говори, атаман, я внимаю.
- Так вот, внимай, великой государь! Приехал я к нему гостем, пустил он
меня. Оглянул я Кагальник и диву дался: укрепы в ем наделаны таковы, что
год стой под городом и жги голую землю - везде бурдюги изнарыты,
строеньишко поверх земли легкое - рядишки для торгов, а в городке, чую по
звону оружия, людей еще немало, и Гуляй-Поле у них под боком - там не
избыта крамола. И стал я снова пировать с изменником, государь, и познал
я, что посечен он крепко - рука правая сабли не держит. А как в пущий
хмель он вошел, я и пустил в город матерых казаков, да втай дал приказ
подтянуть войско, которое в Черкасске слезно умолил стоять за тебя,
великого государя. Пировали мы с ним, обнявшись ходили, и ласково звал он
меня хрестным. Я же мекал, государь, захватить изменника Стеньку со всем
его родом и коренем...
- Так, атаман! Так когда-то делал любимый мой боярин Ховрин.
Один боярин встал, поклонился царю и поправил его:
- Киврин Пафнутий, великий государь!
Корней-атаман тоже сказал:
- Киврин, великий государь. И стоял он встарь у меня же.
- Боярин и ты, атаман, я знаю, что сказал: боярин Ховрин, пошто, того
не ведаю, родителя моего просил именовать себя Кивриным.
Боярин поклонился и сел.
Атаман продолжал:
- И тут, государь, не выдержали сговора со мной матерые, зазвали в
Кагальник верное войско, заране времени бой заварили. Воровская Стенькина
жонка Олена с двумя детьми - один уж казак и ружья свычен, другой
недоросль - укрылись в бурдюгу да палить по нас зачали и немало матерых
уклали... Я указал ночью обрыть их в бурдюге, огня пустить в нутро - так и
кончились, не попали на суд твой воровские, государь, сородичи... Связали
мы изменников, свезли в Черкасской, а Кагальник ровно с землей сделали.
Ковры и аргамаков, о ких пишут казаки, тогда же взяли. Взяли, да чую я,
шевелится Гуляй-Поле. Хоша рейтары твои, великий государь, в подмогу нам
пришли по моей же грамоте и просьбе, да чуялось мне: крови много будет, а
под шум и схитят, гляди, изменника. И зачал его я в своем дому от матерых
укрывать да пировать зачал, и валялся он в моем дому пьяной... Я же
выжидал. Матерые стали кричать про меня, государь, что я изменник твоему
имени, - терпел все... А как сговорил его, что поедем с ним и Фролкой в
Москву бить головами и государь-де царь наши вины отдаст, усомнился он, но
вышел к голутьбе и не приказал ей в бой идти: "Приеду-де из Москвы,
тогда..." Для утехи матерым обрядил я в его одежду Фролку и на паперти
Черкасского, оковав, посадил. Ночь пала, спустил. И вез я их, великий
государь, изменников, в шелку-бархате, и грозу от Дона отвел... Пировал я,
великий государь, - кто иное скажет! - с изменником дружбу вел.
Царь встал с места:
- Подойди, атаман Корней Яковлев, да облобызаю тебя за послугу и ум!
Старик, уронив посох, спешно подошел к царю, царь поцеловал его в
голову, а хитрый старик, поцеловав царскую руку, пал в землю:
- Теперь, великий государь, вольный Дон голутвенный не колыхнется!
Голову с него сняли, а руки-ноги пойдут вразброд. Покорны будут имени
твоему государскому!
- Спасибо, старик! Подарки тебе у меня на всякий случай есть, и знал я,
что прав ты.
- Суди, государь, милостиво, а я сказал тебе, не кривя душой, правду.
- Всем вам спасибо, атаманы-молодцы, есаулы и казаки! Еще пришлите к
Москве тех, кто были со Стенькой-изменником на Волге и о чем писали: "Кои
люди у вас в расспросе были".
- На Дону, великий государь, - сказал Корней, - сыскался вор-есаул
Ларка Тимофеев, то его дошлем особо.
- Верю и ждать буду. Отныне тоже укажу вам: не принимать на Дон в
казаки беглых холопей с Москвы и иных городов, а для порядка, чтоб мое имя
стояло у вас высоко, налажен мною на Дон воевода Косогов с войском драгун
и рейтар.
Атаманы и есаулы поклонились царю в землю.
Вышел из смежной палаты дьяк, вынес свертки кроваво-красного кармазина.
Первый кусок подал атаману Корнею и громко, торжественно проговорил:
- Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея
великия и малыя и белыя Русии самодержец, жалует тебя, атамана Корнилу
Яковлева, отрезом доброго кармазина на кафтан!
Корней поклонился царю низко, принял подарок. Поименно называя, с той
же речью дьяк обратился к Самаренину и Семенову. Есаулам без длинной речи
выдали вышедшие из той же палаты дьяки свертки сукна на кафтаны, ценностью
и цветом по чину. Царь подошел к столу, стоявшему в стороне, взял с него
бархатную кису с золотыми кистями и, подозвав кивком головы Корнея
Яковлева, сказал:
- И еще жалую тебя, атаман Корней Яковлев, из своих царских рук сотней
золотых червонцев.
Не дожидаясь поклонов, прибавил, улыбаясь:
- Крамола изжита. Службу атаманов, есаулов и донских рядовых казаков
похвалю особой грамотой на Дон, а вас, атаманы матерые, зову нынче со мной
и боярами к трапезе.
Махнув рукой первому дьяку, прибавил:
- Дьяк, есаулов отведи на чашный двор, и пусть пируют во здравие наше.
4
Близ крестца улицы, узкой, пыльной, обставленной по сторонам ветхим
тыном, обрытой пересохшими канавами, вонючей от падали ободранных козлов,
кошек и собак, сидел, привалясь к тыну спиной, уперев ноги в лаптях о дно
заросшей канавы, старик в сером кафтане, в серой бараньей шапке, сдвинутой
на подслеповатые глаза, перебирал струны домры и, бренча, подпевал:
На реку на Волгу широкую
Вылетал, слетал сизой сокол...
В небеса ен не глядел, властям не кланялся.
Зачерпнул он долонью воду рудо-желтую -
Под Саратовом, Царицыном, Свняжеском!
Взговорил ко Волге, вопрошаючи:
"Ой, пошто. Волга-мать, нерадошна!
Ай, зачем мутишь со дна пески да рудо-желтые?" -
"Я по то верчу, пески кручу -
Подмываю камин-горы подсамарьские,
Что встает со дна меня красавица...
Та ли девка красная не пашинска:
Турска ль роду али перского..."
И услышала глас богатырь-реки,
Плавью со дна выставала сама девица...
Не румянена лицом, не ваплена,
Косы черны раскотынились...
Вишь, в воде лежать - остудной быть!
И не зреть солнца, не видети,
Холодеть, синеть грудиною,
Похудать, отечь личиною...
Да сказала девка таковы слова:
"Ты ли, сокол, богатырь-боец?
Зрю: недужным стал, нерадошным.
Аль по мне, девице, опечалился?
Ой, с печали сердце ссохнется,
Сила-удаль поуменьшится!..
И тогда насядут вороги,
Лиходеи все, насильники,
Биться будешь, не жалеючи...
Не теряй ты, сокол, кудри, мною чесанны, -
За кудрями снимут буйну голову...
Голову, головку, буйну голову-у!.."
С огородов, сквозь тын, по всей Стрелецкой слободе несло запахом
печеного хлеба, так как простолюдинам летом "пожара для опас" не давали
топить печи в домах, они пекли хлеб на огородах и пустырях.
Старик примолк, настраивая домру, столь же старую, как и сам он, а за
его спиной по-за тын кто-то, сидя в углублении земли перед печью, говорил
громко и жалуясь:
- С тяжбой наехала родненька, кум... в Кремль пошли на соборы глянуть.
Дошли мы до церкви мученика Христофора, я поотстал, а кум орет во всю
Ивановску площедь: "Что-то, куманек, ваши московские иконники замест
угодничья лика пса на образ исписали?.."
- Вот дурак-от! Христофор завсе с песьим ликом пишется.
- Я ему машу рукой: молчи-де! Ой, и натерпелся... Гляди, уволокли бы в
Патриарший разряд...
- И отколе экое чудо? Святых не разумеет.
Старик, настроив домру, снова запел ту же песню. С казни Разина, от
лобного места, разбродилась толпа горожан, густела около игреца, слушала.
В толпе стоял широкоплечий высокий юноша. Он и раньше стоял, а теперь
придвинулся ближе. Лицом худощав, над губой верхней начинались усы, из-под
белой шляпы, расшитой на полях узорами, лезли на лоб темны кудри.
Малиновый скорлатный кафтан распахнут; опершись на батог, молча слушал
игру старика.
Толпа зашевелилась и раздалась. К канаве вплотную пролез человек, с
виду купец, широкоплечий, приземистый, с отвислым животом, в синей
долгополой сибирке аглицкого сукна. За купцом протолкались, встали около
него приказчики в серых фартуках и валеных шляпах, похожих на колпаки. Над
Москвой все шире и шире загудел из Кремля колокольный звон. Вслед
кремлевскому звону недалеко с полянки зазвонила церковь Григория... В
торжественный и плавный звон настойчиво вплелся заунывный похоронный...
Купец, как и многие люди, держа снятую с отогнутыми полями шляпу в руке,
крестясь, заговорил:
- Дивлюсь я, народ православной! Вот уж кой день писец покойницкой
Трошка звонит неладно! Чуете? во!.. во!..
- Как не чуять, торговой человек? Звонит, быдто архиерея хоронят.
- Еще что! Как седни вора Стеньку везли на лобное место из тюрьмы с
Варварского крестца, звонил же все так. А звоны в тое время ни гукнули...
один он...
- Да... баловать таким делом не по уставу.
- И чого этта протопоп ему спущает?
- Кой день, как государев-царев духовник уехал к Троице!
- К Сергию?
- Куды еще? К Троице.
- Ну, и вольготно звонцу шалить колоколами.
- Нет, православные! Тут дело патриарше, не шалость пустая.
- Патриарший разряд сыщет.
- Коли доведут - сыщет!
- Сыскать про Трошку надо. А коли же сыскивать, православные, так
чуйте: старик тож неладное играет, да еще в повечерие: грех велик!
- На старика поклеп! Наигрывает старой сколь жалостно, одно что в
вечерю...
- А чуете ли, кого поминает?
- Волгу!
- Девку еще!
- А сокола сизого? Да сдается мне, замест сокола поминает вора Стеньку,
казнили коего по государеву указу, четвертовали. Чуйте, православные! Его
поминает.
- Лжешь на старца, пузатой!
- Зато не нищий: и пузат, да богат!
- Всяк про себя деньги копит. Иной нищий богаче купца.
- Чуйте, православные: "властям не кланялся", "вороги насядут,
потеряешь буйну голову!".
- Оно впрямь, схоже!
- И Волгу-реку со Царицыном, Свияжском, камнигоры самарские - про то
нынче сказывать не можно: там бунты идут. Играть же указом воспрещено -
чуйте, православные!
- Ну, чуем! Что из того?
- То! А може, не то?
- То ли, не то, а я, православные, делаю почин. С тем шел сюда, чтоб
старого безбожника, кой в повечерие бунтовские песни играет, в Разбойной
сволокчи. Эй, парни, бери!..
- Пров Микитич, подмочь мы можем, да только...
- Чого только?
- Подмогем до крылец в Кремль, а в Разбойной не пойдем - с дьяками суди
ты!
- Волоките! Сам все улажу. Ну-ка, мохната шапка зимня, с нами, и музыку
бери!
Купец, помогая приказчикам, выволок домрачея из канавы на дорогу.
- Да чего вы, божьи люди? Стар и убог, чай, сами видите? Играю нищеты
деля: може, кто алтын кинет?
- Там тебе гробных рублей (*65) дадут. Волоки, парни!
- Идем, дедко!
- Эх, пошто трогаете старца!
- Пропущай!
Юноша кинул батог, двинул на голове шляпу. Толпа не расступалась,
старика тащили медленно, улица была плотно забита людьми.
- Чого мешаете, православные?
- Волоки, нам што!
- Не дело это... старого.
Парень из толпы тронул юношу за рукав:
- Вася! Гостя нашего... старца...
- Пожди, Куземка! Дай им взяться ладом. Где робята?
- Тут, с народом.
- Кличь!
И, раздвинув толпу, засучил к локтям сборчатые рукава. Толпа отхлынула.
Приказчики, оглянувшись, выпустили из рук старика. Купец закричал:
- Вы, парни, чого? А?!
- Не видишь, что ли, Пров Микитич?
- Чого?
- Люди хлынули прочь, а первой кулашной боец в дело вязнет.
- Какой еще? Волоки!
- Васька Ирихин - слышь, какой!
- Эй, православные, подмогите парням.
- У нас ребра и так щитаны.
Люди все больше редели, кто-то сказал:
- Тащи, пузатой, коли затеял!
- Нагляделся, вишь, казни, так на всякого рад скочить...
- Мы Разбойной обходим.
- Черта с таким народом послужишь государю!
- Не государю, а твоей чести.
- Тьфу, сволочь!
Купец, ругаясь, отступился и спешно, не то от зла или боясь толпы,
ушел.
Приказчики задержались; сняв шапки, поклонились старику:
- Прости нас, дедушко!
- Велел, а дело наше подневольное!
- Ништо взять у старого...
- Шальной он у нас! Вишь, в гости норовит пролезть.
- Такому не быть гостем! Знаем его лари - мелковат торгом.
- У черта ему гостем быть!
- Старается - крамолу ищет...
Толпа, переговариваясь, разошлась.
Юноша подвинулся к старику.
- Пойдем-ка, дед, к матке: чай, по нас соскучала!
- Поволокли... а чудно!..
- Сразу видал, что этот к тебе неспроста лезет. Все ждал, когда возьмет
да городские подмогать зачнут. А я мекал - гикну ребят... Только скоро
тебя спустили... Люблю бой!
Звон колокольный заливал воздух Москвы, улицы и закоулки. Над низкими
домами гудело медью, и в медный, веселый гуд, не смолкая, упрямо вливался
заунывный похоронный звон.
- Ты куда, дед?
- Да иду, робятко, надо мне задтить на Архангельске подворье к монашкам
- земляки есть, а кои прибыли из Соловков: Азарий-келарь да
Левонтий-поп...
- Пошто они тебе?
- Вишь ты, Васильюшко. Пожил я у вас - пришел от имени батюшки.
Сказнили его нынь, а теперь идти мне...
- Это вора-то Стеньку?
- Ой, робятко, молчи! Не вор он... не говори так... В тепле у вас, в
доброй жире пожил, и слава богу. Посужу с монашками: може, еще потрудятся
во славу атамана Соловки-то! Потрудятся ужо...
- Идем к нам! Снова, гляди, уловят... По Москве нынче много таких
черевистых ходит... имают людей.
- Не уловят, даст бог! Решетки в городу не замкнут скоро - светло; а я
часик, два, три поброжу...
- Тебя, ежели, где искать?
- Не ищи, Васильюшко! Сам прибреду.
5
Ириньица лежала, закинув исхудалые руки за голову. Василий вошел, сел
на лавку; не раздеваясь, кинул рядом с собой расшитую шляпу. Свечи горели
в одном трехсвещнике: две из них догорали, одна, высокая, ярко
потрескивала, оплывая. Василий встал, взял две свечи из столешного ящика и
зажег, вынув огарки. Делал он все очень тихо, бесшумно. Ириньица
прошептала, не открывая глаз:
- Где ж летал, мой голубь-голубой?
- Эх, мама! Не чаял я, что услышишь... Мекал - спишь. Был и видал - ой,
что!
- Скажи, сынок... чую...
- А вот! Тут, не дально место, на Козьем, вора Стеньку Разина на куски
секли... Перво, палач ему правую руку ссек, потом левую ногу, а вывели
заедино с ним, вором, его брата Фролку, да, вишь, не казнили...
пристрастия для привели скованна. Фролка от тое казни братней в ужастие
пришел и слезно закричал: "Знаю-де я слово государево!" Он же, вор
Стенька, весь истерзанный, да из отруба руки, ноги кровь бьет вожжой,
рыкнул на Фролку что есть силы - всему народу в слух пало: "Молчи, собака!
Шлю тя к матери и со словом государевым заедино..." Тогда палач его по
стриженой голове тяпнул и нараз ссек, а потом... Ты что, мама?!
И