жженные  ярыжками
факелы. При  огне  от  пляшущих  ломались  тени,  опрокидываясь  в  ночное
синедышащее море. Плясали долго, атаман не мешал. Когда  кончили  плясать,
Разин, подняв чашу, крикнул:
   - Гей, соколы! За силу Петры Мокеева все пьем!
   - Пьем, батько!
   - За Петру-у!
   Разин позвал:
   - Чикмаз, астраханец!..
   - Тут я, батько!
   - Иди, с нами пей!
   Чикмаз подошел, Разин, чокаясь и обнимаясь с Мокеевым, сказал Чикмазу:
   - Знаю! Ловок, парень, и ядрен, без слова худа, только  сила  Петры  не
наша, человечья... Чья - не ведаю... Но не человечья его сила!
   Чикмаз выпил ковш вина и, утирая сивую всклокоченную бороду, сказал:
   - Есть, батько, во мне такая сила, какой ни в ком нет!
   - Пей, парень, еще ковш и поведай, какая та сила!
   Чикмаз выпил другой ковш, снова утер рукавом кафтана бороду, сказал:
   - Сила бою моего, батько, иная, чем у того, кто с тобой ходит!
   - Не вразумлюсь!
   - Да вот! Ежели на бочку сядет - ударю, богатырь  падет,  не  высидеть!
Пущай даже в кафтане сядет кто...
   - Бахвалишь и тут! - сказал Мокеев. - Я нагой усижу, от разе што  брюхо
гораздо водяно?
   - Усидишь - пять бочонков вина ставлю!
   - Где у тя бочонки?
   - Добуду! Голову на меч, а добуду у бусурман.
   - Эх, ты! Стрелец, боец!
   Мокеев пошел на палубу. Ярыжки с факелами обступили  его.  Он  разделся
догола и в ночных тенях, при свете факелов, казался  особенно  тяжелым,  с
отвислым животом, весь как бронза. Чикмаз, особенно  торжественный,  будто
палач перед казнью, крикнул:
   - Казаки! Сыщите отвалок для бою. С Петры выиграю  вино  -  будем  пить
вместях.
   Принесли отвалок гладко струганного бушприта в сажень.
   - Сколь бить, голова?
   - Черт!.. Не зови головой, сказывал тебе - иной  я.  Бей  пять!  Высижу
больше, да, вишь, черева повисли и в брюхе вьет.
   Бывший палач отряхнулся, одернул  кафтан,  но  рукавов  не  засучал.  С
ухваткой, ведомой только ему, медленно занес над  Мокеевым  отвалок  и  со
свистом опустил. Мокеев крякнул:
   - Отмените бьет! Не как все, едрено, дьявол!  -  и  все  же  вынес,  не
пошатнувшись, пять смертельных для другого человека ударов.
   - Сотник Петр Мокеев выиграл! -  с  веселым  лицом  крикнул  Чикмаз.  -
Робята! Пьем с меня  вино-о...  -  захохотал  пьяно  и  раскатисто,  кидая
отвалок.
   Мокеев встал с бочки, охнул, пригнулся, шарил руками, одевался медленно
и сказал уже протрезвевшим голосом, как всегда, неторопливо и кротко:
   - Ужли, робята, от того бою Чикмазова я ослеп?
   Ликующие победой Мокеева пьяные казаки, помогая  надевать  ему  платье,
шутили:
   - Петра! Глаз не то место, чем робят рожают, - отмигаетца.
   - Добро бы отмигатца, да черева огнянны, то со мной впервые!..
   - Побил Чикмаза! Молодец, Петра,  пьем!  -  громко  сказал  захмелевший
атаман.
   - Нет, батько, я проиграл свой зор.
   - Что-о?
   - Да не зрю на аршин и ближе...
   - То злая хитрость Чикмазова?
   Разин вскочил, и страшный голос его достиг затихшего берега:
   - Гей, Чикмаз, ко мне-е!..
   - Чую, батько! - Чикмаз подошел.
   - Ты пошто окалечил моего богатыря? Не оборол! Так зло  взяло?  Говори,
сатана, правду!
   - Не впервой, батько, так играем! По сговору, не навалом из-за  угла  и
на твоих очах...
   - Ну, дьявол, берегись!
   Глаза Разина метнули в  лицо  Чикмазу,  рука  упала  на  саблю.  Чикмаз
пригнул голову, исподлобья глядя, сказал, боясь отвести глаза от атамана:
   - Пущай, батько, Петра скажет. Велит - суди тогда!..
   - Гей, Петра!
   Мокеева казаки, держа под локти, привели к Разину.
   - С умыслом бил тебя Чикмаз? С умыслом, то конец ему!
   - Не, батько! Парня не тронь. С добра. Ты знаешь, я сел и сам вызвался,
а бил деревиной, как все...
   Разин заскрипел зубами:
   - Цел иди, Чикмаз, но бойся! Эй, нет ли у нас лекаря?
   Подошел черноусый казак самарский, распорядчик пира.
   - Тут, Степан Тимофеевич, в трюму воет  ученый  жид,  иман  у  Дербени,
скручен, а по-нашему говорит; сказывал, что лекарь ен...
   - Кто же неумной ученых забижает? Царь твердит московскую силу  учеными
немчинами да фрязями. У меня они будут в яме сидеть? То не дело!
   - Жидов, батько, не терплю! Я велел собаку скрутить, - ответил Сережка.
   - Открутите еврея, ведите сюда: за род никого не забижаю, за веру тоже!
   В длинном черном балахоне, со спутанными пейсами, в крови, грязный, без
шапки подошел взъерошенный еврей, поклонился, низко сгибаясь:
   - Чем потребен господарю?
   Разин приказал:
   - Дайте ему вина! Еды тож.
   Еврею дали блюдо мяса, кусок белого хлеба и кружку  вина.  Мяса  он  не
стал есть, выпил вино, медленно сжевал хлеб.
   - Теперь сказывай, что можешь?
   - Господарь, прошу меня не вязать... Бедный еврей  никуда  не  побежит,
честный еврей! Я могу господарю хранить и учитывать его сокровища: золото,
камни еврей понимает лучше других...
   - Хранители, учетчики у меня есть - мне надо лекаря.
   Еврей качнул головой:
   - Вай, господарь атаман, и лекарь я же...
   - Ну вот, огляди его! - Разин показал на Мокеева, сидевшего с опущенной
головой: - У него избиты черева - оттого ли он потерял зрение? Скажи!
   - Надо, господарь, чтоб казак был голый.
   Мокееву помогли раздеться. От груди до пупа его живот был синий.  Еврей
ощупал Мокеева, приложил ухо против сердца, сказал:
   - Оденься!
   - Ну, что скажешь, лекарь?.. Надолго или навсегда он потерял зор?
   - Господарь, бог отцов моих  Адонай  умудрил  меня,  ему  я  верю,  его
почитаю и слушаюсь, он повел меня в Мисраим [по-древнееврейски -  Египет],
и там по книгам мудрецов учился я познавать врачевание. Эллины, господарь,
учили, что около пупка человека жизнь, называли то место  солнечным  -  от
схожего слова: солнце - жизнь...
   - Запутано судишь, но я слушаю, говори как можешь.
   - Древние мудрецы Мисраима учили тоже, что около пупка жизнь человека и
смерть. Они называли это иным словом: созвездие - в том  месте  сплетаются
жилы. Если те жилы рассечь мечом, жизнь исчезнет.
   - Б...дослов! Я и без тебя знаю, что посечь черева смертно.
   - Не гневайся, господарь. Поранить те жилы  или  избить  много  -  опас
оттого большой.  Есть  жилы  в  том  месте,  ведающие  слух,  иные  ведают
зрение... У казака порвана жила зрения...
   - Берешься ли ты врачевать есаула?
   - Врачевать, господарь, берусь! Много ли  будет  от  врачебы  моей,  не
знаю, да поможет мне бог отцов, берусь, атаман!
   - Иди с ним в трюм. Требуй, что надо. Поможешь есаулу, я тебя награжу и
отвезу, куда хочешь, на свободу... Мое слово крепко!..
   - Повинуюсь господарю и благодарю!
   - Гей, слушайтесь еврея! Чего потребует, давайте! Где ты, Федор?
   - Чую, батько!
   - Ты все справы знаешь, проводишь учет и порядок, -  отведи  Мокеева  с
евреем в чистое место, в трюме есть  такое,  дай  еврею  умыться  и  белую
одежду дай!
   Еврей поклонился атаману:
   - И еще много благодарю господаря!


   7

   Атаман с княжной, есаулами и казаками  уплыли  с  ханского  корабля  на
атаманский струг. На корабле остались  у  караула  пять  человек  казаков,
среди них Чикмаз. В трюме Петр Мокеев с лекарем-евреем, да в услугу им два
ярыжки. В синей, как бархат, мягкой и  теплой  тьме  огней  на  палубе  не
зажигали.  На  корме  с  пищалью  высокий,  отменно  от  других,   Чикмаз,
старавшийся держаться в одиночку; остальной дозор на носу корабля. Казаки,
приставив  к  борту  карабины,  усевшись  на   скамьи   гребцов,   курили,
рассказывая вполголоса про житье на Дону и Волге. Один Чикмаз  привычно  и
строго держал караул, возвышаясь черной статуей над бортом.  Корабль  тихо
пошатывали вздохи моря. В синем на воде у кормы скользнуло черное.  Чикмаз
крикнул сурово:
   - Гей, заказное слово! Или стрелю!
   - Не-е-чай! - ответило внизу.
   В борт, где стоял Чикмаз, стукнул крюк с веревкой, въелся в дерево.  По
веревке привычно ловко  вползла  коренастая  фигура  с  трубкой  в  зубах,
пышущей огнем.
   - Во, не узнал! Все мекал - куды мой Федько сгинул?
   - Пули не боюсь,  хоша  бы  стрелил.  -  Коренастый,  покуривая,  встал
поодаль, голова на черном широкоплечем теле повернулась на нос корабля.
   - Стой ближе... не чую... - сказал Чикмаз.
   Коренастый придвинулся почти вплотную, прошептал:
   - А ну, досказывай про себя... Я тебе на пиру все сказал...
   - Скажу и я! Ведомо ли  тебе,  Федор,  служил  я  боярам  на  Москве  в
стрельцах, от царя из рук киндяки да сукно получал за послуги.
   - То неведомо...
   - Вот! Перевели в палачи - палачу на Москве дело хлебное: за поноровку,
чтоб легше бил, ежедень рубли перепадали...
   - Вишь ты!
   - Да... Вскипела раз душа, одним махом кнута на  козле  засек  насмерть
дворянина,  а  за  тое  дело  шибнули  меня  в  Астрахань,  вдругорядь   в
стрельцы... В  стрельцах,  вишь,  обидчик  был:  полуголова,  свойственник
Сакмышева, коего нынче в Яике утопили, обносчик и сыском ведал, - рубнул я
его топориком, тело уволок в воду, башку собаки сгрызли,  а  гляжу  -  мне
петля от воеводы! Я к атаману... Да зрю, и здеся в честь не попадешь.  Сам
знаешь: вместях бились с гилянским пашой, Дербень зорили, не менее  других
секли армян, персов, а все без добра слова... Норов же мой таков:  выслуги
нет, значит, держи топор на острее... Петруха Мокеев атаману зор застит  -
силен, что скажешь, в Астрахани его силу ведал, да мы чем хуже его?
   - За себя постоим!
   - Как еще постоим! Иному так не стоять... Хмелен  я  был,  а  во  хмелю
особенно злой деюсь и не бахвалю - от моей  руки,  Федор,  никто  изжил...
Людей кнутом насмерть клал неполным ударом... Ядрен Мокеев, да с пяти боев
не стать и ему. Атаман в него, что девка, влюблен: вишь, чуть не посек,  и
знаю, будет в худчем гневе от Петрухиной смерти. Утечи мне надо! Без  тебя
утечи - в горах пропасть, что гнусу в море; в горах - знаю я  -  кумыки  с
тобой водят приятство.
   - Ясырь им менял, дуваном делился.
   - Тебе за твою удаль тоже невелика от атамана честь.
   - Невелика? А забыл, в Яике, как и меня чуть не посек?
   - Вот то оно... Пили, клялись, надумали утечи. Идешь?
   - А ино как? Я только что на берегу двух аргамаков  приглядел:  уздечки
есть, кумычана в горах седла дадут. Свинец, зелье,  два  пистоля  и  сабля
запасены...
   - У меня справлено тоже - пистоль и сабля. Текем, друг? По спине мураши
скребут: а ну, как атаман наедет? Мокеев же в худом теле сыщется - беда!
   - Куда ладишь путь?
   - В Астрахань. Ныне другой, Прозоровской, воеводит,  битого  полуголову
не сыскали...
   - Я на Дон к Васе Лавреичу...
   - Кто ен?
   - Сказывал тебе про Ваську Уса?
   - О, того держись, Федор! В Астрахани будешь, сыщи меня: в беде  укрою,
в радости вином напою.
   Чикмаз снял с плеча пищаль, поставил к борту:
   - Прости-ко, железна жонка, в Астрахани другую дадут!
   Коренастая фигура, царапнув борт, стукнула ногами внизу. Высокая за ней
тоже скользнула в челн. Когда черное плеснуло в  ширину  синевы,  на  носу
дозорный крикнул:
   - Э-эй!
   - Свои... тихо-о...
   - Пошто караул кинули-и?
   - Проигран-ное Мо-ке-е-ву ви-но-о добы-ть!
   Казаки заговорили, пошли по борту:
   - Задаст им Сергей Тарануха - наедет дозор проверить!
   - Чикмаз, а иной кто?
   - В костях приметной, ты не познал?
   - Не, сутемки, вишь...
   - Федько Шпынь, казак!
   - О, други, то парни удалые - вино у нас скоро будет!..


   8

   Трубами и барабанным боем сзывались казаки на  ханский  корабль.  Разин
сидел с Сережкой и Лазункой, пил вино на ханском  ложе.  Вошли  к  атаману
Серебряков, Рудаков и  новый  есаул  Мишка  Черноусенко,  красивый  казак,
румяный, с густыми русыми бровями. Наивные глаза  есаула  глядели  весело,
девичьим лицом и кудрями Черноусенко напоминал Черноярца. Разин сказал:
   - А ну, Лазунка, поштвуй гостей-есаулов вином.
   Лазунка налил ковш вина, поднес севшим на коврах внизу есаулам. Подошел
самарский казак Федько, приглядчик за атаманским добром и порядком:
   - Батько, Петра Мокеев подымается.
   - Радость мне! Должно, полегчало ему?
   - Того не ведаю - лекарь там.
   Медленно, с толстой дубиной в руке, по корме к атаману шел Мокеев.
   - Добро, Петра! Иди, болящий.
   - Иду, Степан Тимофеевич, да, вишь, ходила становят.
   - Все еще худо?
   - Зор мой стал лучше, только в черевах огневица грызет.
   Мокеев подошел, сел тяжело.
   - Пошто в колонтаре? Грузит он тебя!
   - В черевах огнянно, так железо студит мало, и то ладно...
   - Лазунка, вина Петре!
   - От тебя, батько, опробую, только в нутро ништо не идет.
   Мокеев, перекрестясь, хлебнул  из  поданного  ковша,  вино  хлынуло  на
ковер.
   - Видишь вот! Должно, мне пришло с голодухи сгинуть.
   - Что сказывает лекарь?
   - Ой, уж и бился он! Всю ночь живых скокух для холоду на брюхо клал,  и
где столько наимали - целую кадь скокух? Мазями брюхо  тер,  синь  с  него
согнал, и с того зор мой стал лучше, а говорит: "В кишках вережение  есть,
то уж неладно..."
   Казакам, дозору на корме судна, Разин крикнул:
   - Гей, соколы! Чикмаза-астраханца взять за караул.
   Из дозора вышел казак, подошел, кланяясь:
   - Батько, сей ночью Чикмаз утек с казаком Федькой Шпынем, дозор кинули,
текли в сутемках. Сбегая, дали  голос:  "Что-де  идем  к  бусурманам  вина
добыть!" Становить их было не мочно.  Утром  ихний  челн  нашли,  взяли  с
берега, был вытащен до середины днища на сушу.
   - И тут сплоховал! Перво - дал играть игру, кою еще  под  Астраханью  я
невзлюбил, другое - не указал  палача  имать  тут  же...  В  мысли  держал
оплошно, что-де из чужих,  гиблых  мест  сбегчи  забоитца,  да  про  Шпыня
недомекнул - бывалой пес! Горы ему ведомы, горцы, должно, знают  его.  Эх,
сплоховал Стенько! Воры убредут без накладу. Иди, сокол!
   Казак ушел.
   - А не горюй, Степан Тимофеевич! Чему быть - не миновать. Сколь  раз  я
бой на бочке высиживал, и ништо было... Тут же сел, как рыбина, -  рот  не
запер... Игра эта тогда ладно сходит, когда человек напыжится, тогда брюхо
натянуто - дуй, сколь надо... Я, вишь, перепил и обвиснул, удары ж были не
противу иных.
   - Эх, Петра! Не легше от того мне, что обвиснул ты. Воры убрели,  и  не
пора нынче ногти грызть... Созвал я вас, есаулы-молодцы, вот: иные из  вас
ропщут, пошто я не держу слова, не посылаю послов шаху. А надо  ли?  Пущай
круг решит: хотим мы  сести  на  Куру-реку,  то  путь  от  Шемахи...  Горы
перешед, подхватит степь, тою степью в ступь  коня  два  дни  ходу...  Зде
Кура-река течет ширью с Москву-реку, по  той  реке  деревни,  торги  есть,
базары... Сказывали мне бывалые люди: тут через реку долгой паром  слажен,
как мост на цепи сквозной... На том перевозе купцы деньги  дают  с  вьюка.
Только сядем за шаха -  на  промысл  гулебный  нам  не  ходить...  То  еще
проведал я: шах много зол на розоренье Дербени... Хан гилянской, не дождав
его указу, сам наскочил. Дербень же мы наскоком разгромили. Не  серчаю  на
Петру Мокеева и названого брата Сергея - их дело Дербень, только после  ее
шаху посольство не надобно. А думаю я еще разгромить берег и,  укрепясь  в
заповеднике, перезимовать в Кизылбаше  да  на  Куму-реку  отплыть,  а  там
уплавить на Дон.
   - Посольство, батько, шаху и так не надобно.
   - Вот и я решил то же, Петра.
   - Вишь, шах крепко слажен с Москвой... В Астрахани был,  ведал,  что  к
шаху от Москвы, от шаха в Москву завсе гончие были: кои с  товарами  купцы
шаха, от нас целовальники,  прикащики  за  товарами.  А  ну,  скажем,  шах
приберет нас в сарбазы, так ему тогда с Москвой сказать  -  прости!  Знает
он, какие головы казаки, а сыщики царские завсе вьют коло шаха, в уши  ему
злое дуют про казаков! Нет, с шахом нам не кисель хлебать...
   - Ты, Петра, видишь правду, я тоже. Дума моя о том - не  слать  послов.
Да и как кину я боярам народ русский? Кровь отца и брата не смыта -  горит
на мне, волков надо накормить досыта боярским мясом, и в Москве быть  мне,
казнить или самому казниться, а быть!
   Встал Сережка:
   - Батько! В Русии не жить нам - на  Дону  матерые  казаки  жмут,  тянут
вольных к царю... Москва руки на  Дон  что  ни  год  шире  налагает...  За
зипуном идти к  турчину,  каланчи  да  цепи  сквозь  воду,  много  смертей
проскочить, мимо Азова и  ходу  нет!  На  Волге  место  узко,  в  Яике,  в
Астрахани головы да воеводы... Здесь же жить сподручно: Кизылбаша  богата,
место теплое, жен коих возьмем, иных с Дона уведем, семьи тоже;  морем  не
пустят, то не один Федько Шпынь горы знает - ведаю горцев и я, а на Москву
путь нам не заказан!
   Встал Серебряков:
   - Так, Степан Тимофеевич, и я мыслю, как Сергей, твой брат!
   - Соколы! А как шах с нами не смирится?
   - Смирится, батько! Что зорили городы, это только силу ему нашу  кажет,
устрашит: "Не приму-де казаков, разорят Перейду". Примет! Ходил я с Иваном
Кондырем веком, много  зорили  тезиков,  а  Ивана  шах  манил,  -  добавил
Григорий Рудаков, старик.
   - Эй,  соколы,  надо  бы  претить  вам,  да  Серега,  Иван  и  Григорий
поперечат, одни мы с Петрой за правду. Ну, кого же брать к шаху?
   - А то жеребий! - крикнул Сережка.
   - Ждите! Сколь людей наладить: из казаков ли то или из есаулов?
   - Казаки ништо скажут - из есаулов!
   - Ладьте ежели жеребий двум! Больше не дам, дам третьего в  толмачи  из
тех персов, что  без  полона,  добром  пришли  служить  мне...  Говор  наш
смыслит, речь шаху перескажет, того и буде! Тебя, Петра, болящего, не шлю,
в жеребий не даю...
   - Ставь и меня, батько! На бой я долго негож, може навсегда, а сидя  на
месте, смерть принять хуже, чем за твою правду!
   - Вишь вот, други! Петра мекает, что у шаха -  смерть...  Надо  послать
людей маломочных; сгинете вы, удалые советчики, мое дело будет гинуть. Тут
еще сон видал нехороший; не баба я - снам не верю, только тот сон не  сон,
явь будто.
   - А ну, батько, какой тот сон?
   - Скажи, Степан Тимофеевич!
   - Да вот... Лежа  с  открытыми  глазами,  видел,  что  свещник  у  меня
возгорелся, а свечи в ем, что посторонь середней,  одна  за  одной  зачали
гаснуть... Иные вновь возгорались и меркли -  долго  то  длилось...  Потом
одна середняя толстая осталась, и свет тое свечи кровав был...
   Лазунка сказал:
   - Тут, батько, Вологженин. Чует  он  тебя,  сны  хорошо  толкует.  Гей,
дедко!
   Из угла ханской палаты вышел старик в  бараньей  шапке,  с  домрой  под
мышкой.
   - Ты чул, дидо, сон атамана? Толкуй! - приказал Сережка.
   Разин велел дать старику вина.
   - Пей и не лги! Правды, сколь ни будет жестока, не бойся.
   - Того, атаманушко, не  боюсь!  Ведаю,  справедлив  ты.  Что  посмыслю,
скажу. - Старик передал Лазунке пустой ковш, утер мокрую бороду, сказал: -
Кровава свеща - сам атаман, свещи посторонь - те, что  ближни  ему  боевые
люди: один пал, другой возгорелся...
   - Вот, ежели правда, соколы, то как  я  пошлю  есаулов  к  шаху...  Что
значит, дидо, огонь мой кровав?
   - То и младеню ведомо, атаманушко! Кровью гореть тебе на  Руси...  Свет
твой кровавый зачнет светить сквозь многие годы.  Ты  не  дождался,  когда
потухл он?
   - Нет, старик!
   - Вот то... И ежели в тебе сгаснет - в ином возгорится твой свет...
   - Добро, старой! Пей еще,  сказал  так,  как  надо  мне,  знаю:  боевой
человек кратковечен, вечна лишь дорога к правде... На той дороге  кровавым
огнем будет светить через годы, ино столетия наша правда!
   Серебрякову, подставившему ковш, налили  вина,  он  поклонился  Разину,
сказал:
   - Ты без жеребья спусти меня, батько, к шаху! Я поведаю ему твою правду
так, что и Москву кинет, даст нам селиться на Куре.
   - Эй, Иван! И шах тебя замурдует? Ведь легше мне, ежели руку,  лишь  не
ту, что саблю держит, отсекли... Я глазом не двину, коли надо спасти тебя,
- дам отсечь руку.
   Серебряков поклонился, сказал:
   - А все ж спусти!
   - Без жеребья не налажу, Иван!
   - Сергей, мечи жеребьи!
   - Лазунка, черти! Идти Ивану, Григорию, Петру ставить ли, батько?
   - Ставь, Сергей! За правду перед шахом мне прямая дор