Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
риньица, дрожа, села. Полуседые волосы лезли ей на глаза. Сбороздила
волосы прочь иссохшей рукой и крикнула так, как не ожидал сын, громко:
- Дитятко! Ой, не надо!!
- Чого не надо, мама?
Ириньица упала на постелю и тихо, как первый раз говорила, сказала:
- Ой, молиться надо мне, и тебе, голубь, молиться тоже. Отец он твой
был - Степан Тимофеевич!
- Отец? А я почем про то мог знать? Вор да вор - отец? Ай-яй, где его
пришлось повидать! Отец!..
- Истинно отец он твой, а что не сказала - моя вина... Без закону ты им
со мной прижит... Для страху не говорила - будет-де меня корить и не
любить.
- Еще и корить! Так вон он кто - мой отец?.. Не занапрасну тогда
Лазунка, наш гость, сказал: "Будь в отца!" - и учил стреле и на саблях
рубить учил...
- Дитятко! Прахотная, думала я думу... Хошь глазом глянуть хотела...
Выбралась идти, да ноги, боялась, не понесут далеко... И у дверей стоя
четыре денька тому, чула - кричит народ: "Везут!" Ой, ослабела я, уползла
сюда на перину... А нынче, вишь, казнили сокола!.. И мне помирать...
Остатние деньки с тобой я...
- Пошто так, мама? Жить живи, я лекаря сыщу... лечить тебя...
- Нет, Васильюшко. Не ищи ни лекаря, ни знахаря... Сердце исчахло, да и
незачем маяться мне... Теплилось оно, мое сердце, все той же единой
надеждой увидать сокола Степанушку, и вот...
Ириньица, не закрывая глаз и не меняя лица, плакала.
- Эх, мама! Разжалобил тебя, сказал, не знаючи. Ты не плачь. Что
укажешь или пошлешь куда - все сполню... Не плачь, прикажи чего!
- Одну заботу положу на тебя, голубь-голубой... Сходи ты, сыщи товарыща
твоего, кой смелый и ничего не боится. Чула от тебя, такие есть... Я ему
денег дам, что попросит, ай узорочья - ничего не жаль! - лишь пробрался бы
на лобное место и голову, псами-боярами посеченную, Степанушкину, принес.
- Понимаю, мама! Принести?
- Только не ты, дитятко! Человека сыщи такого... Состригу я с той
головы кудерышки да под подушку складу...
- Да, мама, не чула, - сказал я: обрита его голова со лба до темени...
- Ну, так прощусь с ей, дитятко... Легко мне будет, бесслезно... Сходи,
сынок, за таковым удалым!
- Схожу, мама. А ты, родненька, не горюй! И пошто, пошто я раньше того
не знал?! Отец!
Василий быстро поймал на лавке шляпу, подтянул кушаком распахнутый
кафтан, а выйдя в сени, пошарил чего-то недолго.
Ириньица, медленно приподнимаясь, села на постели, провела руками по
лицу и сперва тихо, потом быстрее несколько раз тряхнула головой, как бы
себя убеждая, сказала:
- Ой, баба-лежебока! В путь пора, а ты окисла в дреме?
Стала подыматься на ноги, ее пошатнуло, но с упрямством в лице она
удержалась за кромку тяжелого стола.
- Буде, крепись. Дела много: обрядиться, подрумяниться, брови
подвести... Ой, нерадивая!
Держась за стену, она подошла к шкафу, открыла и сквозь него прошла в
прируб,
В подвале было ведомо время по часам - они висели на стене: гири их
старательно по утрам подымал Василий. Но сегодня он куда-то заторопился,
забыл, и часы стояли. Ириньица не видела часов, перебирала свои сарафаны.
Оделась в белый атласный сарафан с лямками, низанными жемчугом, шитый
золотыми узорами. Переменила шелковую рубаху на белую тонкого полотна,
достала кику полегче, без очелья, надела. Одеваясь, шептала:
- По дружке Степанушке... в белом... не черном... Ух, дай бог силы!
С трудом выбралась в сени, нашла яндову с вином, через край яндовы
выпила вина, закашлялась и, отдышавшись, поела белого хлеба.
- В путь-дорогу! В путь-дорогу, баба! Силы паси-кормись.
Вернувшись из сеней, стала прибирать горницу. Из коника вытащила
скатерть малиновую бархатную, покрыла дубовую доску стола. В другом
трехсвещнике установила и зажгла свечи. Поправила у образов лампадки и
тоже зажгла. Покрестилась, но в землю боялась кланяться - не встать с
полу.
В сенях застучали смелые шаги, вошел сын, поставил на лавку мешок:
- Вот на, мама! Принес.
- Ты? Сам ты?
- А кого еще искать в подмогу?
- Ой, сынок, сынок! Голубь - страшно... И тебя с моих глаз, боюсь,
утянут окаянные...
- Некому тянуть... Казнили, решили дело... Сторожов там нету... В яме
на колье голов много... На тот высокий кол, батюшков, я иную голову вздел,
схожую. Да все обриты, и воронье терзает, ништо!
Ириньица шепотом спросила, подходя, шатаясь на ногах, к лавке:
- Та ли головушка, голубь?
- Та, мама! Она... Чего не веришь?
- Я так, голубь! Я так... сказать...
Мать, раньше чем вынуть из мешка голову, обняла сына.
- Родненькой! Васильюшко! Дай поцолую тебя, соколик мой, и
благословлю... Прости грешную...
- В чем прощать-то?.. Да благословлять пошто? Дай-ка выну я голову,
снесу - тяжелая...
- Нет, сама! Сама, сама я, а ты поди, сынок, да приведи гостя, старца
нашего.
- Он сказал: "Сам прибреду". Чуть не поволок его купец Редькин с
приказчиками, что лари у моста.
- Нет, родной! Сыщи - видишь, чуть не уволокли куда... С батюшкой твоим
был - сыщи его. А я, може, отдохну... сосну мало...
- Опочинь да здрава будь! А ладно, мама, что опять пошла, как тогда,
когда Лазунка был... Одно что-то мне нерадошно...
- Что ж нерадошно, отчего, дитятко?
- Так... я не знаю... Гляжу вот: нарядилась, как на свадьбу, а глаза...
- Что глаза мои, Васильюшко?
- Да все едино как плачут...
- Ой ты, ой! Голубок-голубой... Ой ты, дай бог тебе путь доброй и силу
возростить... и крепким...
Ириньица еще раз обняла сына; сын в ответ на ее ласки тоже обнял мать
торопливо. Уходя, ударил о полу кафтана шляпой.
- Эх, не хотелось бы уходить от тебя! Ну, я скоро, мама...
- Подь, голубь, с богом... Хоть ты и ненадолычко, а старца сыщи. Тут
он, близ где-то...
- Сказал: "Прибреду". Темнеет, придет ужо... Ну, подтить, так иду!
В желтом свете свечей Ириньица стояла у лавки над мешком, высокая, вся
плоская. Желтели клочья волос поседевшие из-под узорчатой красной кики.
Тронула мешок исхудалой рукой и отдернула пальцы, отступила:
- Нет, не то! Нет, не то... иное... иное надо... надо.
Она подошла к сундуку за печкой, открыла углубление в потайную горницу.
Негасимая у образа лампада тускло горела в подземелье. Ириньица, шатаясь,
но уверенно подошла к портрету старика, пошарила рукой справа у рамы,
нажала пружину. Портрет боком двинулся на хозяйку. В открытом шкапу в
стене тускло светилась драгоценная посуда, золотая и серебряная, с
камнями, в узорах. Ириньица, стиснув зубы, из последних сил напрягаясь,
стащила с полки широкое серебряное блюдо с алмазами на верхней кромке.
Блюдо ударило ее по ногам. Она села на пол и, боясь сидеть, скоро встала.
Не закрывая потайного углубления в стене, так же выбралась, волоча за
собой блюдо, и заперла вход.
Подошла, поставила, отодвинув трехсвещники, блюдо на стол. Отдышалась,
тогда пришла к мешку, подсунула под него руки и перенесла к столу бережно.
А когда сгибалась поставить мешок на пол, как помешанная от нахлынувших
обрывков воспоминаний короткого счастья и горя, - запела колыбельную
песню. Голос слабел, срывался, иногда шептал, но она пела и пела:
Старые старушки, укачивайте,
Красные девицы, убаюкивайте,
Спи с Христом!
Спи до утра - будет пора -
Разбудим... Ворогов вон со двора...
Нагнулась, раскинув полотнища мешка, вынула окровавленную голову с
синими губами и закрытыми глазами. Губы распухли, кровь почернела,
облепила усы и бороду. Голова была гладко выстрижена, с левой стороны шла
глубокая кровоточащая борозда. Ириньица поставила голову срезом шеи на
блюдо, пела так же или казалось, что пела, шептала:
Сон ходит по лавке,
Смертка - по избе...
Сон говорит: "Я дремать хочу..."
Смерть взговорила: "Косу точу!"
Опустилась на колени перед столом и навзрыд заплакала:
- Голубь-голубой, мой Степанушко! Вот, вот и свиделись... А сказал
соколик: "Не видаться!" Да что ты, баба, наладилась в путь, а воешь!
Нечего уж тут... лежебока! Берись за работу... Понесу, сокол, твою
головушку по Москве, а упрячу, окручу ее в камкосиную скатерть. Коли
стретят злые - скажу:
- Несу любимое, родное... Не дам его никому - судите заедино с ним...
Закопайте меня в лютую яму... Ой, берись! Буде... слезы... буде!
Цепляясь за стол, поднялась, прошла в прируб, оттуда принесла кувшин
серебряный с водой и на плече полотенце. Плескала водой на измазанную
грязью и кровью голову атамана, корила себя и плакала неудержимо:
- Баба так уж баба! Глаза твои мокрые... ой, на мокром... Голубь...
голубой... умою твое личико водой студеной. А я на торгу была и чула -
стрельцов-то, кои меня выволокли из ямы, истцы-сыщики ищут, всю-то Москву
перерыли, да не нашли... По начальнику весь сыск пошел... он-де пузатой...
Соколик, сыщут тебя, и на дыбу с тобой... Да открой же оченьки!
Обмыла лицо и бороду, лоб и плохо заживший от сабли Шпыня шрам, открыла
Разину глаза. И глянули потускневшие глаза еще раз, не дрогнули больше
брови, хмурые и грозные.
- Вот так! Вот так... Ах, кабы, мой голубь, да словечко молвил - ой,
може, молвишь что бедной бабе?! Нет уж, все прошло, минуло все, кануло, и
жисть... жисть тоже. Пой ты, бессамыга! Пой, а то падешь, и никуда в
путь... Ни... не отдам я тебя, мой голубь, сокол ясной, никакой крале!..
Перлами из жемчугов окручу твою головушку... Прикую сердце твое к моей
кроватке золотыми цепями... Убаюкивать буду: спи, спи!.. Нет же, гляди,
убаюкивать зачну. Пой, баба!
На тех огнях на светлыих
Котлы кипят да кипучие...
Баю, баю-бай!
Да восстань, мое дитятко,
Со стены ты сними свой булатный меч...
Секи, кроши губителей!
Баю, баю-бай...
Гроза пройдет да страшная,
Беда минет наносная...
Кувшин звякнул на полу. Ириньица, широко раскрыв глаза, попятилась к
постели:
- Убит? Ой, убит! Не пройдет, не минет... Окаянные! Истерзали!
Нечестивые и с царем опухлым! Лютые! Подожди, баба... сердце!.. сердце!
Она упала навзничь на постель, слезы высохли, глаза затуманились, с
усилием глядя на мертвую голову, неподвижно уставившую в стену взор,
Ириньица шептала:
- Сон по лавке... сон! Сон по лавке... придет пора... будим... раз...
будим... - Вытянулась, слегка запрокинула голову, кинула одну руку вдоль
тела, другую согнула на грудь...
- Мама! Нашел я его, игреца-гостя, идет ужо. Ты спишь?
Сын, войдя в подвал, говорил все тише и тише, шагнул было, но сел на
лавку пятясь. Оглядывал как будто первый раз горницу; скатерть постелила?
кувшин кинула и воду... а? Обмыла, вишь, мертвое... На столе, на
серебряном блюде, сверкавшем алмазами, стояла голова атамана, и глаза его,
которых не видел сидевший юноша, ему казалось, глядели на сонную Ириньицу,
спавшую тихо.
- Оченно уж тишь! Жуть... Ой, да я часы не поднял! не завел... дай-ка!
Василий встал и оглянулся на дверь. В сенях завозилось. Дверь толкнули,
в подвал, сгибаясь, влез старик в серой бараньей шапке, с домрой в руке.
Юноша махнул ему:
- Мать спит!
Старик снял шапку, перекрестился на икону и, оглядывая горницу,
неслышно ступая лаптями, подошел к столу, осмотрел мертвую голову, шепотом
спросил:
- Ты это, робятко, батюшкину голову принес?
- Я, дед.
- Чтоб не зорили дом и тебя, ежели хватятся, сыщут, поволокут,
ухоронить ее надо...
- Даст ли голову отца мама? Она спит, что ужо скажет?
- Не баско как-то она возлегла, моя хозяйка! Дайкось!
Старик пододвинулся, пригнулся к голове Ириньицы - опустил на пол домру
и шапку из руки, широко двуперстно перекрестился:
- Молись богу, родной, померла мать.
- Ой ты?
Сын, двинув на голове шляпу, обходя стол, припал к груди Ириньицы.
Старик, косясь на него подслеповатыми глазами, подумал: "Ровно как отец
шапку движет".
Сын не заплакал по умершей и шапки не снял.
- Померла, дед? Что с ей творить?
- Ужли, робятко, тебе не жаль родную? Уж коли так, то крепок сердцем
ты!
- Жаль... только я не баба - выть не стану спуста... О могиле завсе
поминала... Иножды уж думал: "Померла?" Послала искать тебя, а на дорогу
обняла, цоловала и крестила... Нынче что творить, говорю?
- Поди, робятко, к попу, снеси какое ему малое узорочье аль лопотину...
Жадны они на мирское, и не все, да много их жадных... Церковной укажет,
что с ей творить. Поди, родной! Я же в сей упряг проберусь, куда и голову
батюшки земле предам... Попу ее казать не можно. Да на болото сброжу,
воткну на тот высокий кол иную голову.
- Заместо отцовой вздел я сам голову, и не ходи на Козье.
- Сказала, что отец тебе Разин, дитятко?
- Сказала, дед!
- То-то. А ты - "вор-атаман".
- Пошто не знал?
- Поди, робятко, за попом! Я тут посижу... Житье-бытье наше удалое с
атаманушкой попомню и про себя молитву сотворю...
- Иду я!
- А узорочье?
- Посулю. Есть что дать.
- Стой, дитятко! Поклонись земно отца твоего голове... Не много таких
отцов на свете, и будут такие не скоро...
Сын, сняв шляпу, склонился перед столом до полу, сказал:
- Прости, родитель, что, не знаючи, лаял тебя!
- Так, так, робятко.
- От сей день буду я думать о воле вольной и другим сказывать ее и
делать что...
- Разумной ты, спаси тя бог! Матушку свою укрой гробными досками с
честью... Ладная была, домовитая хозяйка и на тебя добра не жалела...
Обучили тебя многому умные, а остаток, в миру чего знать, сам дойдешь.
Юноша поднялся во весь рост, надел шляпу. Старик сел на скамью перед
столом.
- Теперь к попу, дед. Завтре матушку схороним по чести, и ты будь со
мной...
- Стой-ко, робя, забуду, гляди! Тут где мешок, не вижу, да лопата, штоб
рыть?
- Под твоей скамлей мешок... Лопата в сенях, от двери два локтя,
справа...
- Тут он, мешок... нащупал. К тебе я приду ночлегу для, озорко одному в
такой тиши с упокойной, да и схороним ее, провожу ее на керсту, а там
пойдем по белу свету: я песни играть про грозного атамана Степана
Тимофеевича, ты же теки на Дон-реку. Чул я от упокойной, знаю: рожон ты на
Москве, Василей, да кровь родителева от Дона-реки... И придет, може, тебе
для время опробовать, сколь отцовой силы в тебе живет?.. Поди, родной!
Юноша ушел. Старик посидел пригорюнясь, погладил обмытую мертвую голову
атамана рукой и, повернувшись к лампадкам, горевшим тускло, начал молиться
да кланяться в землю. Встал с земли, поцеловал в синие губы мертвую
голову, также поцеловал Ириньицу. Неторопливо ощупав мешок, спрятал голову
Разина, взял шапку и, нашарив в сенях лопату, сгорбясь, побрел в сумрак
серой ночи, бормоча:
- Бродить мне привышно... а это сделать безотговорно и надобно!
В ту же ночь, с шестого на седьмое июня 1671 года, у лобного места, где
казнили атамана, звонец церкви Григория, Трошка, подошел к столбу, врытому
у ямы. Там в назидание и устрашение народа прибит был длинный лист
приговора "Разину Степану и брату его Фролке". Потянулся черный пономарь
сорвать лист и вздрогнул - за ним послышались лапотные шаги. Трошка рванул
конец листа, оторвал и, привычно сунув за пазуху, полубегом пошел прочь:
- Испишу, а лист сожгу - не сыщут!
Отойдя, оглянулся, увидал: около ямы, где торчали вверх руки-ноги
казненных да чернела стриженая голова на высоком колу, медленно, не глядя
по сторонам, ходил старик в кафтане, лаптях, мохнатой шапке, сгорбясь,
поглядывал в землю и как будто искал чего...
У себя под трапезной, завесив окошки, пономарь зажег на столе восковые
огарки, очинил гусиное перо и, придвинув чернильницу, списывал кусок
приговора, шевеля русой курчавой бородой, думал:
"Остатки со столба сорву - испишу все..."
Он переписывал:
"Вы, воры, и крестопреступники, и изменники, и губители душ
христианских, с товарыщи своими под Синбирском и в иных во многих местах
побиты, а ныне по должности к великому государю, царю и великому князю
Алексею Михайловичу, всея великия и малыя и белыя Русии самодержцу,
службою и радением Войска донского атамана Корнея Яковлева и всего войска
и сами вы пойманы и привезены к великому государю к Москве, в роспросе и с
пыток в том своем воровстве винились. За такие ваши злые и мерзкие перед
господом богом дела и к великому государю, царю и великому князю Алексею
Михайловичу, всея Русии самодержцу, за измену и ко всему Московскому
государству за разоренье по указу великого государя бояре приговорили
казнить смертью, четвертовать".
СЛОВАРЬ УСТАРЕВШИХ СЛОВ
Аксамит - бархат.
Альбо - либо, или.
Антимонь - сурьма.
Баско - хорошо, красиво.
Бахарь - сказочник-певец.
Бердыш - стрелецкое и вообще пехотное оружие: особый вид топора с
лезвием в виде полумесяца на длинном древке.
Бирюч (бирич) - глашатай, объявляющий царские и княжеские указы.
Богобойные - богобоязненные.
Бортные угодья - лесное пчеловодство, добыча меда диких пчел.
Братина - большая деревянная или металлическая чаша для напитков.
Брашно - еда, угощение.
Бунчук - короткое древко с привязанным конским хвостом, символ власти
атамана, гетмана,
Бурдюга - шалаш, землянка.
Буявая, супорисгая - беспокойная, упрямая.
Вершить - вести дела, исполнять.
Веса - деревни, села.
Виска - виселица.
Вицы - прутья, розги.
Воину - воистину.
Ворворш - пуговицы в виде шариков на шнурке.
Вязень - колодник, узник.
Гирло - устье реки.
Долонь - ладонь.
Доможирить - вести хозяйство по дому.
Дуван - казачья добыча.
Единорог - артиллерийское орудие с особым устройством казенника.
Ера - беспутный, живой, подвижный человек.
Ердань - бассейн, прорубь.
Жаратка - загнетка: в русской печке место для выгребания жара.
Жигало - жало.
Жилец - дворянин, временно призывающийся для несения государственной
службы.
Завилья - узоры в виде завитков.
Загунуть - затихнуть, угомониться.
Замотчанье - промедление.
Здынуть, здымать - поднять, вздымать.
Изветчики - вестники.
Изгада - изжога, тошнота.
Исфагань (Исфахан, Испагань) - в XVII в. столица Персии.
Кальян - восточный прибор для курения табака.
Камкосиный - из камки, шелковой китайской ткани с разводами.
Каптур - шапка, вообще головной убор.
Каторги - галеры, гребные суда.
Келарь - монах, ведающий монастырскими припасами или вообще светскими
делами монастыря.
Киота (киот) - подставка для икон.
Киса - мошна, кошелек.
Клескать - хлопать в ладоши.
Копоский - разборчивый, придирчивый, беспокойный,
Кортель - верхняя женская одежда на меху.
Кошуля - сорочка, рубашка.
Крамарь - торговец.
Кресало - огниво.
Кручной - кружечной двор, кабак.
Крыга - льдина.
Крыж - крест.
Кузня - здесь: кованый сосуд.
Кунтуш - род кафтана с откидными рукавами.
Кюльзюм-море - Каспийское море.
Лагалище - футляр.
Махан - мясо; здесь: конина.
Меледить - подпрыгивать.
Менгун - деньги, плата.
Мултанеи - индийцы.
Мурмолка - шапка.
Мухтояровый - то есть сделанный из бумажной ткани с шелком или шерстью.
Накрачей - барабанщик.
Натодельная - пригодная к делу, подходящая.
Обнос - клевета, ложный оговор.
Однорядка - долгополый кафтан без воротника.
Односумка - подруга.
Озорно - боязно, стыдно.
Озям (азям) - верхняя крестьянская одежда.
Опашень - верхняя мужская одежда: широкий долгополый кафтан с короткими
широкими рукавами.
Ордыны - кочевники.
Оселедец - длинная прядь волос на темени.
Охабень - верхняя одежда с откид