для поклона.
   Снова мечутся по стенам домов, по серому снегу  пятна  света  и  черные
тени людей, лошадей и оружия... Вслед за боем часов на  Спасских  воротах,
за стуком колотушек сторожей у жилецких домов звенит властный голос:
   - Эй, решеточный! Кого пропущал?
   И застуженный голос покорно отвечает:
   - Дьяка, князь Юрий, пропущал да попа к  тому,  кто  при  конце  живота
лежит... Палача еще, и не единого палача-то, много их шло... все с огнем и
листами... Лихих людей не видал...
   - Ну, отворяй! Увидишь человека в казацкой одежде -  тащи  во  Фролову.
Теперь, стрельцы, на Серпуховскую заставу!..


   21

   Киврин за столом в своей  светлице,  перед  ним  ларец.  Старик  тяжело
дышит, обтирает шелковым цветным платком пот с лысой головы, иногда сидит,
будто дремлет, закрыв глаза. Одет боярин поверх  зеленого  полукафтанья  в
мухтояровую шубу на волчьем меху, бухарский верх - бумага с шелком, рыжий.
Старику нездоровилось, и немчин-доктор не велел вставать,  но  он  все  же
встал, приказал Ефиму одеть себя, вышел  из  спальной  один,  без  помощи.
Вслед за собой велел принести ларец с  памятками;  теперь  сидя  перебирал
образки, крестики дареные, повязки камкосиные, шелковые пояса,  диадемы  с
алмазами. Алмазы Киврин всегда называл по-иностранному диамантами.
   - Вот пояс камкосиный, подбит бархатом. Шит, вишь, золотом в  клопец...
[особая вышивка] Диаманты на нем мало побусели... Бери-ко себе -  жениться
будешь, опояшешься... Возьми и помни: даю, что честен ты, Ефимко!
   - Эх, боярин, самому тебе такой годится - вещь, красота!
   - Бери, говорю! Мне все это не в гроб волокчи. Человек - он жаден: иной
у гроба стоит, да огребает, что на глаза пало... Зрак  тусклый,  руки-ноги
не чуют, куда бредут... во рту горечь... Ничего бы, кажись,  не  надо,  да
гоношит иной. Я же понимаю... Только одно: не женись, парень, на той, коей
я груди спалил... как ее?
   - Ириньицей кличут, боярин, ино та?
   - Та, становщица воровская. Ты был у ней?
   - Ладил быть, боярин, да не удосужился...
   - Прознал я во что: по извету татя Фомки  пойманы  воры  за  Никитскими
вороты, на пустом немецком дворе, с теми ворами стрельцы  двое  беглые.  И
сказывали те стрельцы, что вор Стенька Разя тую жонку  Ириньицу  из  земли
взял - мужа убила.  Вишь,  кака  рыбина?..  Вот  пошто  она  к  тому  вору
прилепилась: от смерти урвал, а смерть ей законом дадена. Поздоровит мне -
я ей лажу заняться, ежели тебе не тошно будет! Как ладнее-то, сказывай?
   - А ничего не надумал я, боярин!
   - Что вор? Дал ты мою грамоту князю Юрию? Себя не помнил я - лежал...
   - То сполнил, боярин! Князь тут же,  не  мешкая,  конно,  с  стрельцами
Яковлева приказу  всю  ночь  до  свету  пеших  по  Москве  и  на  заставах
опрашивал... Много лихих сыскал, да тот Разя не поймался...
   - Ушел же?! - Боярин привстал на мягкой скамье и упал на прежнее место.
   - Утек он, боярин...
   - Тако все! Поперечники наши много посмеялись над нами  и  ныне,  поди,
чинят обнос перед государем на меня и князя Юрия... Во што! Я сказал вору:
"Полетай! Большая у тебя судьба", - и мыслил: "Лети из клетки в клетку". А
вышло, что истцы правду сказали: спущен вор Квашниным  да  Морозовым...  И
вышел мой смех не смех - правда... Ефим!
   - Слышу, боярин!
   - Скоро неси мою зимнюю мурмолку. Да прикажи наладить  возок:  поеду  к
государю грызтись с врагами.
   Дьяк ушел за шапкой, боярин гневно стучал костлявым кулаком по столу  и
бормотал:
   - Кой мил? Морозов, Квашнин или же я? Гляну, кто из нас надобен царю, а
кого послать черту блины пекчи? Ушел вор... ушел!
   Дьяк принес высокую зимнюю соболью шапку, подбитую изнутри бархатом; по
соболиной шерсти низаны зоры из жемчуга с драгоценными камнями.
   Шатаясь на ногах, Киврин встал, запахнул шубу, дьяк надел ему на голову
шапку, боярин взял посох и, упираясь в пол, пошел медленно. На сером  лице
зажглись злобой волчьи глаза.
   Дьяк забежал к двери.  Когда  боярин  стал  подходить  к  выходу,  упал
старику в ноги; боярин остановился, заговорил угрюмо и строго:
   - Ты, холоп, пошто мне бьешь дольно челом?
   - Ой, Пафнутий Васильич, боярин, родной мой! Недужится тебе, и весь  ты
на себя не схож... Ой, не иди! Скажут бояре горькое слово, а  что  скажут,
то всякому ведомо. Да слово то тебе непереносно станет, черной  немчин  не
приказывал  тебя  сердить,  и,  паси  бог,  падешь  ты?..  Ой,  не   езди,
боярин-отец!
   - Здынься! Дело прежде, о себе потом, ныне я и  без  немчина  чую,  что
жить мало. Сведи до возка, держи под локоть... Вернешь  наверх  в  палаты,
иди в мою ложницу, шарь за именным образом Пафнутия  Боровского,  за  тем,
что Сеньки  Ушакова  дело,  -  вынешь  лист...  писан  с  дьяками  Судного
приказу... там роспись: чем владеть тебе из моих денег и  рухляди,  а  что
попам дать за помин души и божедомам-кусочникам...  Потерпит  бог  грехам,
вернусь от царя, отдашь и положишь туда же, а коль в  отъезде,  держи  при
себе. Утри слезы - не баба, чай! Плакать тут  не  над  чем,  когда  ничего
поделать нельзя... Веди себя, как вел при мне, - не бражник ты и бражником
не будь... не табашник, честен, и будь таковым, то краше  слез...  Грамоту
познал многу - не кичись, познавай  вперед  борзописание,  не  тщись  быть
книгочеем духовных  книг,  того  патриарх  не  любит,  ибо  от  церковного
книгочейства многое сумление в вере бывает, у иных и еретичество.  Все  то
помни и меня не забывай... Дай поцелуемся. Вот... тако...
   - Куда я без тебя, сирота, боярин?
   - Знай, надобно вскорости сказать царю, кого  спустили  враги,  ино  от
того их  нераденья  чего  ждать  Русии.  Хоть  помру,  а  доведу  государю
неотложно... Веди! Держи... Ступени крыльца нынче как в тумане.


   22

   На царском дворе, очищенном от снега, посыпанном песком, на  лошадях  и
пешие доезжачие псари с собаками ждали царя на охоту. На обширном  крыльце
с золочеными,  раскрашенными  перилами  толпились  бояре  в  шубах  -  все
поджидали царя и, споря, прислушивались. Больше всех спорил Долгорукий:
   - Кичиться умеете, бояре, да иные из вас разумом шатки! Афонька  Нащока
меня не застит у государя - есть ближе и крепче.
   - Ой, князь Юрий! Иван Хованский не худой, да от тебя ему чести мало...
   - Князь Иван Хованский (*37) бык, и рога у него тупые!
   - Нащока, князь Юрий, умен, уже там что хочешь...
   - Афонька письму зело свычен, да проку тому грош!
   - Эй, бояре, уймитесь!
   - Государь иде!
   Царь вышел из сеней на крыльцо; шел  он  медленно;  разговаривал  то  с
Морозовым по правую руку, то с Квашниным, идущим слева. Одет  был  царь  в
бархатный серый кафтан с короткими рукавами, на  руках  иршаные  рукавицы,
запястье шито золотом, немецкого дела на голове соболиный каптур, воротник
и наушники на отворотах низаны  жемчугом,  полы  кафтана  вышиты  золотом,
кушак рудо-желтый, камкосиный, на кушаке кривой нож в  серебряных  ножнах,
ножны и рукоятка украшены красными лалами и  голубыми  сапфирами,  в  руке
царя черный посох, на рукоятке золотой  шарик  с  крестиком.  Царь  сказал
Морозову:
   - Кликни-ка, Иваныч, сокольника какого.
   - Да нет их, государь, не вижу.
   - Гей, сокольники!
   - Здесь, государь!
   Бойкий малый в синем узком  кафтане  с  короткими  рукавами,  в  желтых
рукавицах, подбежал к крыльцу.
   - Что мало вас? Пошто нет  соколов?  Погода  теплая,  не  ветрит  и  не
вьюжит.
   - Опасно, государь: иззябнут - не полетят. А два кречета есть, да имать
нынче некого...
   - Как, а куропаток?
   - На куроптей, государь, и кречетов  буде:  густо  пернаты,  не  боятся
стужи.
   - Все ли доспели к ловле?
   - Все слажено, великий государь!
   Царь подошел к ступеням, бояре толпились,  старались  попасть  царю  на
глаза - кланялись, царь не глядел на бояр, но спросил:
   - Кто-то идет ко мне?
   - Великий государь, то боярин Киврин!
   - А!.. Старика дожду!
   Тихо, с одышкой, Киврин, стуча посохом, словно стараясь его воткнуть  в
гладкие ступени, стал подыматься на высокое крыльцо.  Чем  выше  подымался
старик, тем медленнее становился его шаг, волчьи глаза метнулись по  лицам
Морозова  и  Квашнина,  жидкая  бородка  Киврина  затряслась,  посох  стал
колотить по ступеням, он задрожал и начал кричать сдавленным голосом:
   - Государь! Измена... спустили разбойника...
   Царь не разобрал торопливой речи боярина, ответил:
   - Не спеши, подожду, боярин!
   - Утеклецом... вороги мои Иван Петров... сын... Квашнин!
   Киврин, напрягаясь из последних сил, не  дошел  одной  ступени,  поднял
ногу, споткнулся и упал вниз лицом, мурмолка боярина скользнула  под  ноги
царю.
   Царь шагнул, нагнулся, хотел поднять старика, но к нему кинулись бояре,
подняли; Киврин бился в судорогах, лицо все более чернело, а губы шептали:
   - Великая будет гроза... Русии... Разя, государь... Спущен!..  Крамола,
государь... Квашнин...
   Киврин закрыл глаза и медленно склонил голову.
   - Холодеет!.. - сказал кто-то.
   Старика опустили на крыльцо; сняли шапки.
   - Так-то, вот, жизнь!
   - Преставился боярин в дороге...
   Царь снял каптур, перекрестился, скинув рукавицу.
   Бояре продолжали креститься.
   - Иваныч, отмени ловлю. Примета худая - мертвый дорогу переехал.
   Морозов крикнул псарям:
   - Государь не будет на травле, уведите псов!
   - Снесите, бояре, новопреставленного в сени под образа.
   Бояре подняли мертвого Киврина. В обширных сенях с  пестрыми  постелями
по лавкам, со  скамьями  для  бояр,  обитыми  красным  сукном,  опять  все
столпились над покойником. Царь,  разглядывая  почерневшее  лицо  Киврина,
сказал Квашнину:
   - На тебя, Иван Петрович, что-то роптился покойный?
   - Так уж он в бреду, государь...
   - Пошто было выходить? Недужил старик много, - прибавил Морозов.
   - Вот был слуга примерный до конца дней своих.
   Выступил Долгорукий:
   - Государь! Ведомо было покойному боярину Пафнутию, что, взяв от него с
Разбойного - вот он тут, Иван Петрович Квашнин, - отпустил  бунтовщика  на
волю, бунтовщик же оный много  трудов  стоил  боярину  Киврину,  и  считал
боярин долгом боронить Русию от подобных злодеев. Сие  и  пришел  поведать
тебе, великий  государь,  перед  смертью  старец  и  мне  о  том  доводил.
Печалуясь, сказывал покойный, что недугование  его  пошло  от  той  заботы
великой. И я, государь, с конным  дозором  стрельцов  по  тому  делу  ночь
изъездил, а разбойник, атаман соляного бунта, великий государь,  утек,  не
пытан, не опрошен, все по воле боярина Ивана Петровича...
   - Так ли, боярин?
   - Оно так и не так, государь! А чтоб было все ведомо тебе и не во гнев,
государь, то молвлю - беру на себя  вину.  Разю,  есаула  зимовой  донской
станицы, отпустили без  суда,  государь,  ибо  иман  он  был  в  Разбойной
боярином Кивриным беззаконно...
   Квашнин переглянулся с Морозовым.
   Морозов сказал:
   - Есаула Разю, великий государь, спустил не Иван Петрович, а я!
   - Ты, Иваныч?
   - Я, государь! А потому спустил его, что на Дону по нем  могло  статься
смятенье. Что Разя был в солейном бунте атаманом, то оное  не  доказано  и
ложно... Не судили в ту пору, не имали, нынче пойман без суда,  и  отписку
решил покойный дать тебе, великий государь, по сему  делу  после  пытошных
речей и опроса. Где  то  и  когда  видано?  Что  он  был  в  поимке  оного
бунтовщика на Дону и многое отписал по скорости ложно -  всех  казаков  не
можно честь  бунтовщиками.  Теперь  и  прежь  того,  при  твоем  родителе,
государь, донцы и  черкасы  служили  верно,  верных  выборных  посылали  в
Москву, а что молодняк бунтует у них, так матерые казаки умеют ему укорота
дать... Вот пошто спустил я Разю, вот пошто стою за него: беззаконно и  не
доказано, что он вор.
   - Что ты скажешь, Юрий Алексеевич, князь? - спросил царь.
   Долгорукий заговорил резко и громко:
   - Скажу я, великий государь, что покойный Пафнутий Васильич сыск  ведал
хорошо! И не спуста он имал Стеньку Разю. Русь мятется, государь. Давно ли
был соляной бунт? За ним полыхнул псковский бунт.  Сколь  родовитых  людей
нужу, кровь и обиды терпело? Топор, государь, надо Русии... кровь лить, не
жалея, - губить всякого, кто на держальных людей  ропотит  и  кривые  речи
сказывает. Хватать надо, пытать  и  сечь  всякого  заводчика!  Уши  и  око
государево должно по Руси ходить денно и нощно... Того вора, Разю Стеньку,
что спустил боярин Борис Иванович, - того вора, государь, спущать было  не
надобно! И вот перед нами лежит упокойник, тот, что до  конца  дней  своих
пекся о благоденствии государя и государева рода, тот, что,  чуя  смертный
конец свой, не убоялся смерти, лишь бы сказать, что Русию надо спасать  от
крамолы.
   - То правда, князь Юрий! А так  как  новопреставленный  назвал  боярина
Квашнина, в нем видел беду и вину, то Квашнина боярина Ивана я перевожу из
Земского в Разрядный приказ (*38): пущай над дьяками воеводит,  учитывает,
сколь у кого людишек, коней и достатка на случай ратного сбору... Тебя же,
князь Юрий Алексеевич Долгорукий, ставлю от  сей  день  воеводой  Земского
приказу замест Ивана Квашнина.
   Квашнин поклонился, сказал царю:
   - Дозволь, государь, удалиться?
   - Поди, боярин!..
   Квашнин, не надевая шапки, ушел.
   Царь перевел глаза на Морозова:
   - Надо бы Иванычу поговорить с укором, да  много  вин  боярину  допрежь
отдавал. Обычно ему своеволить... Придется отдать и эту.
   Морозов низко поклонился царю.
   - Да, вот еще: прикажи, Иваныч, перенести с  честью  новопреставленного
боярина к дому его.
   - Будет сделано по слову твоему, государь!
   Царь спешно ушел, ушел и Морозов, кинув пытливый взгляд на Долгорукого.
   Бояре,  делая  радостные  лица,  чтобы   позлить   князя,   поздравляли
Долгорукого с царской милостью.
   Князь, сердитый, сходя с крыльца, сказал гневно:
   - Закиньте, бояре, лицемеровать, самим вам  будет  горше  моего.  Когда
придется  в  Разрядном  приказе  перед  Квашниным  хребет   гнуть,   тогда
посмеетесь!  Нынче,  вишь,  ведаете,  что  дружить  с   боярином   Борисом
Ивановичем и Квашниным не лишнее есть!
   Долгорукий уехал.
   Челядинцы царские принесли в сени гроб, бояре стали разъезжаться.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


НА ВОЛГУ

   1

   "От царя и великого князя Алексия Михайловича, всея великия и  малыя  и
белыя Русии самодержца, в нашу отчину Астрахань боярину нашему  и  воеводе
князю Ивану Андреевичу Хилкову, да Ивану Федоровичу  Бутурлину,  да  Якову
Ивановичу Безобразову, и дьякам нашим Ивану Фомину да Григорию  Богданову.
В прошлом во 174 году (*39) мая  во  втором  числе  посланы  к  вам  наши,
великого государя, грамоты о проведыванье воровских Козаков и  о  промыслу
над ними, которые хотят идти с Дону  на  Волгу  воровать,  чтоб  однолично
воровских Козаков отнюдь на море и на морские проливы не пропустить и чтоб
они на Волге для грабежей не были..."

   На Дон из Посольского приказа была послана грамота  от  25  марта  1667
года:

   "Послать от войска донского в Паншинский и в Качалинский  городы  особо
избранных атамана и  есаула  и  заказ  учинить  крепкий,  чтоб  козаки  со
Стенькой Разиным под Царицын и иные места отнюдь не ходили".

   Воевода Андрей Унковский из Царицына в 1667 году доносил:

   "Стенька Разин с товарыщи на  воровство  из  Черкасского  пошел  же,  и
войско ему в том не препятствовало".

   В хате Разина чисто прибрано. В углу  черные  образа  на  клинообразной
божнице по серебряным венцам завешаны  шитыми  полотенцами,  глиняный  пол
устлан пестрыми половиками.
   Олена, нарядная,  в  новой  плахте,  в  красных  штанах,  в  сапогах  с
короткими голенищами, прибирала стол.
   - Ты бы подсобил, Фролко, или Гришутку покликал - где он?
   Черноволосый, с девичьим лицом,  уже  тронутым  морщинами  около  карих
глаз, Фрол ответил женщине  бренчаньем  струн  домры,  потом  приостановил
игру, сказал:
   - Твой Гришутка с ребятами побежал за город - играют в войну.
   Снова забренчали струны.
   - Чого брежчишь? Ужо придет, наиграешься - жди!
   - А ну его, лисьего хвоста, волчьего зуба! Не люблю, Олена,  Корнея,  и
Стенька его не любит.
   - Ой, лжешь! Стенька батьку хрестного любит и почитает...
   - И покойный отец Тимоша не любил... В ночь, как помереть  ему,  я  его
хмельного вел по  Черкасскому,  говорил:  "Берегись  Корнея,  Корней  дуже
хитрой". Давно уж то было, да хорошо помнится.
   - Не хитрой был - не был бы столь годов атаманом, а то без его совета и
круг  не  бывает.  -  Олена   засмеялась,   подразнила   Фрола,   подходя,
растопыривая над головой казака полные руки.
   - Стара стала, а обнять, что ль?  Вишь,  много  ты,  Фролко,  на  девку
походишь - оттого, должно, не женишься.
   Фрол опустил глаза.
   - Не женюсь и в помыслах не держу,  -  прибавил  чуть  слышно:  -  Тебе
забава, а я тебя сызмальства люблю...
   - Любишь? Ой, да не казак ты!
   - Не лежит сердце к казачеству: война, грабеж. Где казаки, там  смерть,
а они лишь похваляются, что нещадны ни к младеню, ни к старику.
   - Кабы Стенько тебя чул - согнал бы с хаты.
   Фрол рванул струны. Олена отошла к столу,  поправила  яндову  с  вином,
одернула скатерть.
   - Чего струны тревожишь?
   - Вишь, эти пищат - не могу терпеть.
   В углу у дверей стояла большая  ржавая  клетка,  из  нее  пахло  тухлым
мясом. Два ястреба сидели на жердочке клетки один против  другого,  но  их
разделяла проволочная сетка, и ястреба,  срываясь  с  жердочек,  бились  в
сетку, впивали крючкообразные когти, норовя достать  один  другого,  и  не
могли - вновь садились, свистели заунывно:
   - Фи-и-и... Фи-и-и...
   - Махонькие были, а выросли - все сцепиться пробуют... Тебе бы, Фролко,
в пирах домрачеем ходить...  Стенько  не  такой.  У,  мой  Стенько  грозен
бывает!
   - Стенько по роду пошел. Батько Тимоша удалой был: с  Кондырем  Ивашкой
(*40) Гурьев достроить цареву купцу не дал... сказывали...
   - А ты не в породу. Ха-ха... девкой, вишь, тебя рожали, да  сплошали...
ха-ха-ха... - колыхалась  полная  грудь  Олены,  колыхался  живот  недавно
беременной - топырилась спереди плахта.
   Солнце било в хату жарко и вдруг померкло на  короткое  время.  Высокая
фигура атамана степенно прошла в сени хаты.
   Взмахнулись концы половиков у дверец.
   Корней-атаман, сняв  шапку  с  бараньим  околышем,  перекрестился  всей
широкой пятерней.
   - Эге, плясавица! Поздорову ли живешь, дочка?
   - Садись, хрестный, испей чего с дороги.
   - С дороги? Бугай те рогом! Не велык шлях.
   Сверкнуло серебро в ухе, атаман сел к столу, заслонив солнечный свет.
   - Э, да вона вечерница альбо денница? Домрачей у дела. Гех, Фрол! Круты
казацкую, круты.
   Фрол, перебирая струны, тихо подпевал:

   А то было на Дону-реке,
   Что на прорве - на урочище.
   Богатырь ли то, удал казак
   Хоронил в земле узорочье...
   То узорочье арменьское,
   То узорочье бухарское -
   Грабежом-разбоем взятое,
   Кровью черною замарано,
   В костяной ларец положено.
   А и был тот костяной ларец
   Схожий видом со царь-городом:
   Башни, теремы и церкови
   Под косой вербой досель лежат...

   - О кладе играешь? А ты, Фролко, песни не дослушал сам. Я от бандуриста
чул, от темного старца, еще в  младости  моей;  совсем  не  так  та  песня
играется... Тай по-украиньски вона граетця...
   Фрол не ответил атаману.
   - Ты плясовую круты!

   Гех, свыня квочку высыдела,
   Поросеночек яичко снес!

   - О, так! О, так! Олена, пляши!
   - Грузна я стала, стара, хрестный.
   Атаман топнул ногой.
   - А ну, грузен медведь, да за конем в бегах держится - пляши!
   Олена плавно прошлась по хате. Ее  тяжелые  волосы  растрепались,  лицо
загорелось, глаза померкли.
   Фрол, наигрывая плясовую, боялся глядеть на невестку. Атаман, глотая из
ковша хмельное, притопывал ногой, потом вскочил из-за стола и крикнул:
   - Фролко, выди, - два слова хрестнице скажу и уйду!
   Казак не посмел перечить атаману - взял с лавки шапку, вышел.
   Корней хмельна зашепта