Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
л:
- Сколь годов маню и нынче не забыл - идешь ли со мной, бабица?
Нонешнее время пришло, на што тебе надею держать?
- На мужа надею кладу, батько...
- Мужу твоему мало с тобой любоваться.
- Пошто так, хрестный?
- Не ведаешь от мужа? Скажу: в верхние городки много холопей с Москвы
беглых сошло... Голутьба к Стеньке липнет, он ее мушкету обучил и в море
взял а потом Доном на Волгу вернул. Хотели матерые задержать их; пошто
держать? Хлеб съедают, своих теснят... Я дал волю: лети, сокол, с
куркулятами. Заказано от Москвы пущать Стеньку на Волгу, а что мне Москва?
Нам, матерым казакам, без голутьбы на Дону шире.
Атаман шагнул к Олене и тихо, со злобой прибавил:
- Гех! Он теперь Москву задрал, долго Стеньке не бывать дома...
Олена заплакала, опустила руки.
- Садись, баба! - Атаман сел.
Олена опустилась на скамью, к ней Корней придвинулся, положил ей на
плечо тяжелую руку. Отблеск серьги в красном ухе атамана резал Олене
глаза, она отвернулась.
- Не отвертывайся, слушай, что скажу; старше ты стала, подобрела,
парнишку подрастила, и я старее гляжу, но кину жену от другого мужа,
остачу сдам чекан и бунчук пасынку, а не приберут его казаки - молод, то
Самаренину (*41), и мы с тобой в азовскую сторону... гех!
- Хрестный, буду я мужа дожидать, пущай Стенько меня и Гришку с
собой...
- Куда ему волочить тебя? На шарпанье? Грабеж и бой? Недолго гулять
твоему Стеньке - уловят! А ты, вишь, еще брюхата...
- Нет, хрестный!
- Гех, Олена! Мы с тобой к салтану турскому, - давно манит меня, а то к
польскому крулю за гетьманом Выговским, - подавай-ко нам, круль, цацкы:
золото, жемчуг. Ладами голубыми да красными увешал бы, як богородицу...
э-эх!
- Не... хрестный...
- Знай все! У Москвы когти, что у ястреба, - вон вишь, как железо дерут
в клетке? Услышишь скоро - почнут писать на Дон, на Волгу, в Астрахань:
"Имай вора!" И поймают, замучат в пытошной башне аль где... Знай, ежели ты
с ним будешь, и тебя на дыбу, рубаху сорвут, и эк по голым пяткам - эк,
вот, эк, - атаман постучал в стол сжатым кулаком.
Олена зажмурилась.
- И Гришку твоего и того, кто родится, как детей псковских воров,
собаками затравят. Москва - она боярская, у ей жалости не ищи... Со мной
уедешь - не обижу ни тебя, ни детей твоих, люба ты мне, сдавна люба!
- Ой, хрестной, хоть помереть, не жаль...
Атаман встал.
- Я еще зайду, ты думай, - страшное твое, сказываю, зачинается только.
Вошел Фрол, сел на прежнее место. Корней-атаман, слегка хмельной,
попыхивая дымок трубки на седые усы и красное лицо, сказал, скосив глаза
на казака:
- В плахту бы тебя, Фролко, нарядить, в кику, да боярским боярыням в
теремах песни играть... игрец! Це не казак и не буде казак!..
Толкнул сильной рукой дверь и обернулся:
- Ты, Фролко, этих вот ястребов со всей клетью тащи ко мне, - пора
обучать, будут гожи гулебщикам.
- Хрестный, забранится Стенько: его птицы.
- Сказывал я, Олена, - не до птиц будет твоему Стеньке.
Грузно шагая, заслонив свет в окошках, атаман ушел. Молчала Олена,
опустив голову, в ней накипали слезы. Молчал Фрол, и слышно было, как мухи
слетались к хмельному меду на столе. Фрол начал щипать струны, они запели.
Он сказал:
- Вот завсегда так! Атаман, как упьется, зверем станет... злой он. А не
упился, хитрой глядит...
Олена не ответила и уронила на руки голову.
2
С раската угловой башни Черкасска далеко в степь прокатился гул
выстрела из пушки.
Атаман Корней на черном коне ехал в степь унять расходившуюся кровь.
Городом белая пыль пылила в глаза и делала красный кунтуш атамана седым.
Шумели, трещали камыши по низинам. В степи с неоглядной мутно-знойной
ширины несло в лицо гарью травы. Корней, покуривая, вгляделся в степь.
- Так их, поганых сыроядцев!
Он думал о татарах, скрытых в степи для грабежей. Пожар заставляет
татарские сакмы [воинские тропы] отодвигаться прочь от казацких городов.
С выстрелом из пушки сонный от зноя Черкасск ожил.
- В поле, казаки!
- Батько зовет!
- Охота! Будем слаживаться.
Выделялись лучшие стрелки из казаков. Мелькали плети, синели кафтаны с
перехватом - ехали в степь. Красный кунтуш атамана далеко виден: Корней
встал с лошадью на верху кургана, стрелки подъезжали к кургану,
располагались у подножия. В камышах, низинах и перелесках затрещали
выстрелы загонщиков. Атаман с кургана подал голос:
- На сполох по зверю бить из пищалей, мушкетов без свинцу-у!
- Знаем, батько!
- Эге-ге-ге!
- Угу-гу-гу!
В стороне, из камышей, от озер, выкатились на луг два крупных бурых
пятна.
- Ого-го-го!
- Ве-е-при-и!
Пасынок атамана, тонкий, сухой и смуглый, на пегом коне первый поднял
пику наперевес. Задний кабан свернул в сторону, передний шел навстречу
пегому коню Калужного.
- А ну, парень!
Ворчал атаман, вглядываясь, заслонив рукавом от солнца глаза, и
отдувался - из степи несло душной, жаркой гарью. Калужный направил пику -
зверь близко; казак с силой опустил пику, но промахнулся; зверь, не видя
охотника, почуял опасность, отвернул, сделав неожиданный прыжок в сторону,
успел резнуть клыком брюхо лошади. Пегий конь под Калужным взвился на
дыбы, обдавая траву кровью и внутренностями, захрапел, пал на бок, казак,
перебросив ноги, врос в землю и, не целясь, выстрелил из мушкета. Пуля
ободрала щетинистый бок зверю, кабан бешено хрюкнул, открыв длинную пасть
- сверкнули клыки, он метнулся, но был остановлен пикой наскакавшего
казака... Кабан, пронзенный пикой в живот, быстрей, чем ожидали, согнул
непокорную шею, куснул древко; оно хрястнуло, переломившись. Калужный
кинулся на кабана, выстрелил из пистолета в ухо зверю - от головы кабана
пошел дым... Зверь, тихо хрюкая, осел в траву.
- Собак, хлопцы, уйдет другой! - кричал атаман.
Желтеющая стена ближних камышей, извиваясь, кое-где трещала. Треск
камыша замирал и таял, как потухающий костер, - кабан исчез в зарослях
болот.
- Упустили зверя.
- Да, не сгонишь, ушел!..
Стрелки от кургана двинулись в луга. Крупный русак мелькал в траве
желтовато-серой шерстью. По зайцу много охотников опорожнили ружья, но он
невредимо шмыгнул на холм к ногам лошади атамана. Корней молодо согнулся в
седле, взметнув плетью; русак заклубился с переломленным хребтом под
лошадью, плача грудным ребенком.
- Прыткий ухан!
Корней поправился в седле, оглядывая луга, меняя на черкан плеть.
Казак гонит волка - вот-вот конец зверю, лошадь под казаком споткнулась
в травянистой рытвине... Светло-палевый зверь, прижав уши, ушел, но сбоку
кургана голоса и шум, а вверху один красный. Палевый зверь - быстрее
стрелы на курган, навстречу ему с коня, как огонь, метнулось красное,
сверкнула сталь... Зверь, завизжав, пополз на брюхе с кургана, из головы
его лилась кровь, мешаясь с мозгом. Душный ветер с простора степей нагнал
к охотникам в поле тучу кусливых мух с красно-пегими крыльями. Укушенные
лошади лягались, дыбились, мотали головами. Атаман, съезжая с кургана,
сдерживал пляшущего коня, крикнул:
- Съезжай, казаки-и! Зубатка налетела, щоб ее... э-эй!
- Чуем, батько!
Калужный ехал с поля на чужой лошади. Слуги в тачанку подбирали в поле
убоину.
По зеленому синели кафтаны вслед красному на вороном коне.
У ворот атаманского дома охотники, соскочив с коней, поворачивали их
глазами в город, кричали:
- Го, гоп!
Лошади, фыркая, пыля копытами белый песок, шли без седоков по своим
станицам. Атаман на крыльце, закурив трубку, оглянулся.
- В светлицу, атаманы-казаки. Съедим, что жинка справила...
3
На длинных столах, крытых сарпатом [миткаль с цветной выбойкой] с
выбойкой, высокая с худощавым, строгим лицом жена атамана сама укладывала
ножи, расставляя чаши и поставцы с яндовами. Смотрела на каждую вещь
долго, словно запоминая ее. Слуги приносили водку и кушанья.
Кутаясь в женский кунтуш с золотым усом на перехвате, атаманша хмуро
оглянулась на мужа. Корней, шагнув к столу, ткнул широкой рукой с
короткими пальцами в скатерть.
- Не беден атаман, чтобы в его доме сарпатом столы крыть!
- Не камкосиную ли прикажешь скатерть? Зальете, бражники, да люльки
высыпете - сожжете...
- У, скупая жинка, седатая! - пошутил атаман, пряча глаза от жены.
Женщина дернула плечом, проговорила торопливо, слыша шумные шаги и
голоса гостей:
- Бисов дид! З молодыми кохался?..
Гости, входя, кланялись хозяйке. Атаман упрямо тряхнул головой;
забрасывая привычно седую косу на плечо, крикнул:
- Садись, матерые казаки и все гулебщики!
Высокая женщина, не отвечая на поклоны, степенно прошлась по светлице,
приказала мимоходом слуге зажечь поставленные в ряд на дубовые полки свечи
- ушла. Атаман, не садясь, проводил глазами жену, подошел к двери, крикнул
в сени:
- Хлопцы караульные, кличьте в мою хату молодняк песни играть, тай
бандуриста и дудошников.
- Чуем, батько!
Корней раздвинул одну из киндячных с узорами занавесок; на окне лежал
раскрытый букварь с крупными буквами, разрисованными красным сиянием:
"Буки - бог, божество". Атаман сбросил на пол букварь, проворчал:
- Глупо рожоно, не научишь! - и пнул книгу.
Пыльная, дышащая теплом, пропахшая потом и дегтем, кланяясь атаману,
пролезла за ковер на двери в другую половину молодежь.
- Гости, пей, гуляй, я ж дивчат погляжу...
Проходили девки. Иные в желтых длиннополых свитах, иные в плахтах, в
белых мелкотравчатых рубашках, волосы заплетены у всех в косу, снизу
перевязаны лентами, у иных на концах кос были кисти, а то и банты. У
которой из девок в волосах сзади повыше косы торчал цветок, атаман
протягивал к той девке руку, гладил по голове, брал цветок, нюхал.
- Э-эх, купалой пахнет. А купався Иван, тай в воду упав...
Пропустив всех девок и сунув собранные из волос девичьих цветы за
кушак, атаман сел на скамью за стол. Гости, не дожидаясь хозяина, пили и
ели; атаман, подымая ковш с вином, крикнул:
- Пьем, атаманы-молодцы, за малую гульбу, что нынче в поле была, -
кабан убит доброй! Конь запорот, да о коне казаку не слезы лить.
Смуглый пасынок атамана подвинулся на скамье к вотчиму, чокаясь:
- Ништо, батько, сыщу коня. Бувай здоров!
- Ладно, парень, не ищи, дам такого... А теперь, атаманы-молодцы, пьем
за государя, царя Московского!
- Пьем, батько Корней!
- Отзвоним чашами за то, что крепка рука у Московии, что она и в Сибирь
дикую лезет, и татарву согнула. А еще, браты, кличьте на пир пысьменного.
- Он тут, батько, ждет зова, песий брат, чарку любит.
- Гей, пысарь!
Вошел в длиннополом синем кафтане писарь, поклонился казакам, ему дали
место на скамье в конце стола.
- Пей, пысьменный! - крикнул атаман, подымая ковш. - На гульбе нашей не
был, и гулебщина тебе несподручна, а попьешь-поешь - нам сгодишься.
Писарь встал и поклонился кругу:
- Завсегда готов служить!
- И лить чернило замест крови?
- Перво, атаманы-молодцы, покудова не упились, займемся делом.
- Батько, дело прежде всего.
- То ладно, Кусей! А где Бизюк, не вижу казака?..
- Бизюк упился, батько, ото дремлет...
- Эх, лихой был казак, а стар стал - мало хмелю несет, и вот дело мое к
вам какое, атаманы-молодцы: ведомо всем вам, матерые низовики, что ближний
наш казак Стенько Разин чинит?
- Ворует на Волге!
- То оно! От его промысла все мы должны ждать немалых гроз войску... А
своровав противу Москвы, хрестник мой домой оборотит.
Калужный крикнул, подымая свой ковш:
- Кто, батько, ворует противу великого государя, тому казаку дома не
бывать!
- Где бы ни был мой хрестник, атаманы-молодцы, а ведомо мне - оборотит
на Дон.
- Пущай оборотит, - закуем его и Москве дадим!
- Не забегай, Родион, - оборвал атаман пасынка, - додумаем все вместе.
Помнить надо, что державны на Дону с голутьбой злы и утеснительны.
Голутьба же глядит к тому, кто ей люб, и голутьбы в трижды больше
матерых...
- А ведомо ли батьку, - вставил свое слово заслуженный казак Самаренин,
- что Мишка Волоцкой (*42) да Серебряков вербуют людей идти к Стеньке?
- Не ведомо мне было бы, казак, то Мишка и волк Серебряков Ванька с
нами зверя ловили бы и на пиру моем сидели.
- Ото придет Стенько, то, думно мне, не взяться нам за него, и ладно
будет, если он за нас не примется...
- То и я думаю, Михаиле, не можно взяться, и беречься Стеньки
занадобится, - ответил Самаренину атаман, - но Москву озлить не можно.
Сговорно Москва дает Дону хлеб, справ боевой... Служилых людей у Москвы
довольно. Ежели, озлясь, закроет Москва пути на Дон торговому люду. Дон
оголодает...
- То ты знаешь лучше нас!..
- Стенько пошел на Волгу. Волга - часть утробы московской: по ней торг
с Кизылбашем и в терские города да в Астрахань. Не попусту немчин в Москву
послов шлет и волжский путь покупает. Свейцы, фрязи тоже потому ж в Москву
тянутся. Из-за пути в Кизылбаши. Учинится на Волге Стенько сильным, Москва
нам то в укор зачтет и измену с нас сыщет...
- Думай, как лучше, батько Корней, мы тебе во всем сдаемся!
- А думаю я нынче же снять хоть малую часть вины нашей - дать отписку
царицынскому воеводе!
- Во, вот!
- Гей, пысарь, пиши.
- Прямо пиши в Царицын!
- А бумага у его?
- Атаманы-казаки, не шукать бумагу, - весь справ с собой.
Кое-кто вылез из-за стола, сняли с полки свечи, поставили, опростали
место, обступили писаря плотно. Корней-атаман, сверкая золотой жуковиной
на большом пальце правой руки, заговорил:
- "Во 174 году в мае 5 дне царицынскому воеводе и боярину Андрею
Унковскому Великое войско донское и их атаман Корнило Яковлев доводит:
жили мы с азовскими людьми в миру, и тот мир хотел рушить наш войсковой
казак Стенько Разин с товарищи, - удумал идти на море с боем, да по нашей
отписке он с моря воротился, ничего не чинив азовцам, а прогребли Стенько
с товарыщи мимо Черкасского вверх по Дону. Мы, атаман и войско, посылали
за ними погонщиков, да их не сошли..."
- Так, батько!
- Дуже!
- "И ведомо нам нынче учинилось, что Стенько Разин пошел воровать на
Волгу-реку..."
- Вот, вот! Пошел...
- "И еще до ухода на азовских людей сказывал мне, атаману, тайно,
что-де моего, Стенькина, отца извели бояры и на моих-де глазах, когда я
был есаулом в Зимовой станице, с атаманом Наумом Васильевым, на Москве же
в Разбойном приказе засекли брата Ивана. Про умысел свой воровской на
Волгу и на море он, Стенько, мне, атаману, таил - не говаривал!"
- Дуже укладно!
- Так, батько!
- Все ли ладно у пысаря?
- До слова исписал, батько!
- Гей, все ли согласны с грамотой?
- Дуже, дуже!
- Тогда завтра припечатаем - и гонца к Унковскому. И еще, казаки, слово
к вам есть.
- Сказывай, батько.
- Казаки-атаманы! Я, Корней, черкас, приказую вам снять с церковного
строения, что от Москвы делается, плотников и землекопов и чтоб они нам
служили. Харч едят наш... Церковь пождет, в старину мы и часовнями веру
справляли - ништо... Снять, сказываю я, плотников и землекопов, указать им
крепить Черкасск. Все видели вы, что частокол городской снизился, а башни
и раскаты избочились. Надобе поднять вал, укрепить тын, выкопать новые
рвы. Все то на случай ратного приходу, от кого бы он ни был, - будет от
своих, да и от азовских людей и ордын береженье не лишне. Вода круговая
иссыхает в жару, подступы к городу легки, острогов не возведено...
- Так, батько!
- Давно то справить надобно!
- Так... На днях поднимем город!
- Поднимем, батько!
- А теперь же скажу: пейте, ешьте, сколь душа примет. Мало вина - еще
дадут. Да вот: ни чаш, ни яндовых не прячьте по себе, - жинка у меня
скупая, иной раз наши пиры в дому не пустит...
- Чуем. Не схитим, батько!
- Веселитесь без меня, а я... Ото бисовы дити жартують...
Атаман грузно вылез из-за стола, стуча каблуком и подошвой, слыша
музыку за стеной, припевал:
А татарин, братец, татарин,
Продав сестрицу за талер,
Русую косочку за шестак,
А било лыченько пишло и так!
Ушел в другую половину светлицы.
4
Разлив - словно зеркало, в котором отразилось все небо, зеркало,
прикрепленное лишь по ночам золотыми гвоздями рыбацких огней, и тогда,
когда загорятся огни, вспоминаются невидимые берега, - то разлив
Волги-реки и Иловли, бесконечно раскинувших свое водное поле... Через это
поле светлой ночью даже луна бессильна от берега до другого перекинуть
дорогу, засыпанную трепетно-мелким серебром сияния. На этом поле люди
кажутся пятнами - серыми днем, черными ночью, а далекий берег с деревянным
городком, окруженный гнилым бревенчатым тыном, с косыми башенками,
отрезанный водой и небом, похож на игрушку, старую, давно заброшенную. И
город тот зовется Паншином. На самой далекой ширине разлива - бугор,
малозаметный днем. По ночам бугор светится огнями. Иногда с бугра стукнет
выстрел, предупреждая рыбаков, чтоб не подплывали к бугру, где, обходя ряд
боевых челнов, опутанных по бокам камышом, ходит казацкий дозор.
Человек незаметен здесь, лишь голос его значителен и звонок. Каждую
ночь на бугре слышится окрик дозора:
- Не-е-ча-й!..
То пароль вольного Дона, пароль гулебщиков-охотников. Пошло то слово от
имени запорожца, батьки Нечая.
Атаман голутьбы не раз, не два громил на морях кизылбашские бусы, имал
ясырь - тезиков [персов] и турок.
Богатыря Нечая с товарищами не единожды видел под своими мраморными
стенами Константинополь. Пожары турецких селений на широкое пространство
зыряли в море, выделяя на воде черные челны и лица казаков в рыжих
запорожских шапках.
В Паншин часто стали наезжать посланные от воевод царицынского и
астраханского. Бугор на разливе Волги - бельмо в глазу властной,
загребистой Москвы.
Иногда на заре утром паншинцы слышат громовой голос:
- Гей, Паншин-город, московских лазутчиков гони, да не держи тех
казаков, кои идут ко мне с донских городов - бойся-а!
Это гудит по воде:
- ...о-о-й-ся-а...
Каждый в Паншине слышит страшный голос.
Молчат в ответ паншинцы. Когда же приезжают к ним от воеводы послы, то
говорят им:
- Челны дадим, поезжайте! Голову, должно, переставить надо? У нас она
на месте, мы не едем на бугор...
Дальше Паншина лазутчики воевод не едут.
С воеводской печатью, на узком, склеенном из полос листе, воеводы пишут
в Москву царю:
"Умысла-де воровских Козаков не дознались мы, но живем денно и нощно с
великим бережением... Наших людей паншинцы не перевозят, а Стенько Разин с
товарыщи стоит под Паншином на буграх Волги-реки и не чинит грабежей -
смирен".
Пригнали на конях в Паншин выборные с Дона, от войсковой старшины, -
атаман и два есаула, усатые, с чубами, в малиновых жупанах.
Паншин зашевелился. Ходил глашатай, старый хромой казак, стучал палкой
по подоконью. Собрались паншинцы - ответили:
- Без припасов огнянных и людей донских мы не едем, пущай войско
донское пришлет челны с казаками, тогда и мы едем с вами. И учините то,
что нам сказали: "Чтоб Стенька Разин под Царицын и иные государевы городы
не ходил", - сами мы не мочны.
Донские выборные грозили паншинцам:
- Доведем царю, что и вы с воровскими казаками заедино!
Уехали на Дон, и о них слухов не было... Иногда сотнями, а то и больше,
с верхнего Дона в Паншин сходилась голутьба.
- Паншин, челны давай - к батьку Степану едем!
Паншинцы не отвечали