Воевода встал, поклонился,  мотая  рукой,  в  угол  и,  повернувшись  к
большому столу, крытому синей камкой, сел на бумажник воеводской скамьи.
   На смуглом с морщинами лице таилось беспокойство.  Он  молча  глядел  в
желтый лист грамоты, шевеля блеклыми губами в черной,  густой  с  проседью
бороде.
   Силился читать, но мутные, стального цвета глаза то и дело вскидывались
на стены горницы.
   Брат не вытерпел молчания воеводы, встал, шагнул к столу, поклонился:
   - Всем ли по здорову, брат воевода?
   - Пришел, вишь ты, сел, как мухаммедан кой: где ба  помолиться  господу
богу... Ты же, вишь, только оружьем брякаешь. Навоюешься,  дай  срок...  -
Воевода говорил, слегка гнусавя.
   - Про бога завсегда помню, да и спешу сказать - ведомо ли воеводе:  вор
Стенька Разин с товарыщи Басаргу пошарпали, святейшего заводы?
   - Лень, вишь!.. Молитва бока колет, хребет ломит,  шея  худо  гнетца...
Про Басаргу давно гончий государю послан. Продремал молодец!.. Вот молюсь,
и тебе не мешает  -  пришел  гость  большой  к  Астрахани,  да  еще  тайши
калмыцкие шевелятся: хватит ужо бою, не пекись о том.
   - Астрахань, братец, стенами крепка.  Иван  Васильевич,  грозной  царь,
ладно строил: девять и до десяти приказов  наберется  одних  стрельцов,  в
пятьсот голов каждый. Сила!
   - Стрельцы завсегда шатки, Михаиле, чуть что - неведомо к кому потянут,
не впервой... Вот послушай, Калмыцкие князьки, начальники.
   Воевода крикнул:
   - Эй, люди служилые! Пошлите ко мне подьячего Алексеева...
   В Приказной палате за дверью скрипнули скамьи, зажужжали голоса:
   - К воеводе!
   - Эй, Лексеев!
   - Воевода зовет!
   - Подьячий, ты скоро?
   Вошел в синем  длиннополом  кафтане  сухонький  рыжеволосый  человек  с
ремешком по волосам, поклонился.
   - Потребен, ась, князиньке?
   - Потребен... Вишь, грамоту толмача  худо  разбираю,  вирано  написано.
Сядь на скамью и чти. Знаю, не твое это дело, твое - казну  учитывать,  да
чти!
   - Дьяку ба дал, ась, князинька, Ефрему, то больно злобятся - все  я  да
я...
   - Сядь и чти! Пущай с тебя нелюбье на меня слагают.
   - Тебя-то, князинька, ась, боятся!
   - Чти, пущай слышит князь Михайло.
   Подьячий отошел к скамье и не сел, стоя разгладил грамоту на руке.
   - Сядь, приказую!
   - Сидя, князинька, ась, мне завсегда озорно кажется.
   - Сядь! Лежа заставлю чести.
   Подьячий сел, дохнув в сторону вместо кашля, и начал тонким голосом:
   - "Тот толмач Гришка сказывал и записал им, что-де собираютца калмыцкие
тайши многи, а с ними старые воровские Лаузан  с  Мунчаком,  кои  еще  пол
третье-десять лет назад тому воровали с воинскими людьми, а хотят идти под
государевы городы - в Казанской уезд и в Царицын. Да один-де тайша пошел к
Волге, на Крымскую сторону, под астраханские улусы на  мирных  государевых
мурз и татар для воровства, да в осень же хотят идти в Самарский уезд.  От
себя еще показывали кои добрые люди, что-де в Арзамасе  на  будных  станах
боярина Морозова -  нынче  те  станы  за  князьями  Милославскими  есть  -
поливачи и будники [рабочие поташных заводов]  забунтовались...  Сыскались
многие листы подметные, что-де "Стенька Разин пришел под  Астрахань  и  на
бояр и больших людей идти хочет!". Да  в  Казанском  и  Царицынском  краях
хрестьяне налогу перестали давать денежную и хлебную воеводам, а бегут  по
тем листам подметным к Астрахани: помещиков  секут,  поместя  жгут,  палом
палят. Кои не сбегли, те по лесам хоронятца,  кинув  пахоту  и  оброки.  А
больше бегут бессемейные. И вам бы, господа воеводы астраханские, те вести
ведомы были".
   - Поди, подьячий! Князь Михаиле слышит грамоту, знает теперь,  пошто  я
бога молю да сумнюсь.
   Подьячий поклонился, вышел в палату и вернулся:
   - Тут меня, князинька, ась, чуть не погубили люди, что я тебе на дьяков
довел о скаредных речах.
   - Поди, я подумаю и с тобой о том поговорю.
   Подьячий снова поклонился и снова, уйдя, вернулся.
   - Еще пошто?
   - Тут, князинька, ась, пропустить ли троих казаков, от  Стеньки  Разина
послы - тебя добираютца?
   - Поди и шли! Каковы такие?
   Вошли три казака, одетые в кафтаны из золотой парчи, на головах красные
бархатные шапки, унизанные жемчугами, с крупными алмазами в кистях.
   - Челом бьем воеводе!
   - Здорово жить тебе!
   - От батьки мы, Степана Тимофеича.
   - Да, вишь,  казаки,  все  вы  зараз  говорите,  не  разберу,  пошто  я
занадобился атаману. Там без меня есть воевода управляться с  вами,  князь
Семен Львов.
   - Князь Семен само собой - ты особо... К Семену с моря шли по зову  его
и государевой грамоте.
   Выдвинулся вперед к  столу  казак,  похожий  лицом  на  Разина,  именем
Степан, только поуже в плечах, сутулый, с широкой грудью. Он вынул  из-под
полы ящичек слоновой кости, резной. Поставив на стол перед воеводой, минуя
грамоту, лежавшую тут же, раскрыл ящик.  В  ящике  было  доверху  насыпано
крупного жемчуга.
   По-лицу воеводы скользнула радость. Мутные глаза раскрылись шире.
   - За поминки такие атаману скажите от меня  спасибо!  И  доведите  ему:
пущай отдаст бунчук, знамена, пушки, струги морские да полон кизылбашской.
   - Тот полон, что вернуть тебе велел атаман, у Приказной весь  -  десять
беков шаховых, кои в боях взяты, да  сын  гилянского  хана  Шебынь,  -  их
вертает, а протчей, воевода,  нами  раздуванен  меж  товарыщы.  Тот  полон
атаман дать не мочен, по тому делу, что иной полоненник пришелся на десять
казаков один, а то и больше. Тот полон, воевода, иман  нами  за  саблей  в
боях, за него наши головы ронены...  Да  еще  доводит  тебе  атаман,  чтоб
стретил ты его с почестями!
   - Почестей, казаки, мне, воеводе, нигде не дают, и я дать  без  приказу
великого государя не могу... И еще скажу:  сбег  от  вас  с  моря  купчина
кизылбашской, бил челом о сыне своем. Того купчинина сына дайте. А вез тот
купчина от величества шаха в  дар  государю  аргамаков,  и  тех  аргамаков
дайте. Об ином судить будем с атаманом вместях, как лучше.
   - Аргамаки, князь-воевода, не шах послал, то нам ведомо: от имени  шаха
купчины царю аргамаков дарят, чтоб им шире  на  Москве  торг  был.  Они  в
Ряше-городе закупили народ. Мы их не трогали, персы обманно положили наших
четыреста голов. Тот грабеж близ Терков им был за товарыщей смерть!
   - Того не ведаю... Послышал как - говорю!
   - Верим тебе - ты нам верь!
   - Вы же  Басаргу,  учуг  святейшего  Иосифа-митрополита,  разорили  без
остатку: побрали рыбу, хлеб и учужные заводы...
   - Богат митрополит, а древен. Куда ему столько добра  мирского?  Мы  же
голодны были и скудны...
   -  Его  богатство  не  одному  митрополиту  идет  -  на  весь  Троицкой
монастырь!
   - Монастырю мы замест хлеба  оставили  утварь  церковную,  три  сундука
добрых наберется серебра. Так сказал атаман: "Выкуп ему за разоренье".
   - То обсудим, как атаман будет в Астрахани...  Теперь  же  спрошу,  где
ладите селиться: в слободе под Астраханью или за слободой?
   Казак, похожий на Разина, ответил:
   - Я есаул Степана  Разина.  Мне  атаман  наказал  приглядеть  место  за
слободой, на Жареных Буграх - ту нам любее и место шире... С  Дона  к  нам
будут поселенцы, коим там голодно, - не таимся того, знай...
   - Кидайте палатки и живите! Да сколь вас четом?
   - Тыщи полторы наберется.
   - Скажите атаману еще, чтоб много  народа  не  сбирал:  городу  опас  и
слободе от огней боязно - ропотить будут на меня!
   - Много больных средь нас, люди мы смирные,
   Казаки ушли.
   Младший Прозоровский встал, беспокойно прошелся по горенке, взяв  шапку
с лавки, хлопнул ею о полу кафтана:
   - Не ладно ты, брат мой, Иван Семенович, делаешь!
   - Чего неладное сыскал?
   - Надо бы этих воровских казаков взять за караул да  на  пытке  от  них
дознаться, какие у разбойников замыслы и сколько у  вора-атамана  пушек  и
людей?.. Хитры они, добром не доведут правду!
   - Сколь пушек, людей - глазом увидим. Млад ты, Михаиле! Тебе  бы  рукам
ход дать, а надо дать ход голове:  голова  ближе  опознает  правду.  Вишь,
Сенька Львов забежал, грамоту государеву забрал и ею  приручил  их.  Поди,
они на радостях сколь ему добра сунули!.. Я вот зрак затупил,  чтя  старые
грамоты да про житье-бытье  царей-государей...  Вот  ты  помянул  Грозного
Ивана, а был Иван, дед его, погрознее, тот, что Новугород  скрутил,  и  не
торопкой был, тихой... В боях не бывал; ежели где был, то не бился, только
везде побеждал... Татарву пригнул так, что  не  воспрянула,  а  все  тихим
ладом, не наскоком, не криком... Вот и я - думаешь, воры куда денутся?  Да
в наших же руках будет Стенька, едино лишь надо  исподволь  прибираться...
Ну-ка навались нынче наскоком!.. Ты говоришь, девять  приказов  стрельцов?
Стрельцы те, вишь, все  почесть  с  Сенькой  в  море  ушли,  на  пятьдесят
стругах; полторы тыщи их всего в Астрахани. Залетели нынче сокола - глядел
ли? Крылья золотые. Ты  думаешь,  вечно  служить  стрельцам  не  в  обиду?
Скажешь, глядючи на казаков, они не блазнятся? Половина, коли затеять шум,
сойдет к ворам. Глянь тогда, пропала Астрахань, а с  ней  и  наши  головы!
Нет, тут надо  тихо...  Узорочье  лишне  побрать  посулами  да  поминками,
сговаривать их да придерживать, а там молчком атамана словить, заковать  -
и в Москву: без атамана шарпальникам нече делать станет под  Астраханью...
Вот! А ты руками, ногами  скешь,  саблей  брячешь...  Ой,  Михаиле!  Я  не
таков... Пойдем-ка вот до дому да откушаем.  Святейший  митрополит  придет
тож: вот голова - на плечах трясется, слово же молвит - молись!  Лучше  не
скажешь.
   Воевода с братом ушли  из  Приказной.  У  крыльца  им  подали  верховых
лошадей.
   По дороге воевода приказал развести по подворьям купцов разинский полон
- беков и сына ханова.


   3

   Дни стояли светлые,  жаркие.  Чуть  день  наставал,  в  лагерь  казаков
приходили горожане из Астрахани, а с ними иноземцы, взглянуть на  грозного
атамана. Слава о Разине ширилась за морем. Пошла слава от турок,  которые,
слыша погром персидских городов, крепили свои заставы,  строили  крепости.
Всем пришедшим хотелось увидать персиянку; говорили, что княжна невиданная
красавица; иные прибавляли, что  "персиянка  -  дочь  самого  шаха  Аббаса
Второго, оттого-де шах идет войной к Теркам". Разин стоял в большом шатре,
разгороженном пополам фараганским ковром. Иноземцы, зная, что атаман любит
пировать, несли ему вино.  За  хмельное  Разин  отдаривал  кусками  шелка,
жемчугами и парчой. Народ ахал, оглядывая подарки атамана.  Сказки  о  его
несметном богатстве росли и ширились.
   Вплоть до татарских становищ на Волге за Астраханью по берегу теснились
люди, где на  особенно  раздольной  ширине  волжской  качались  атаманские
струги, убранные коврами, шелком и цветной материей. Один из  стругов  был
обтянут сплошь красным сукном, с мачтами, окрученными рудо-желтым  шелком;
на мачтах два золотых паруса из парчи. Любопытные спрашивали казаков:
   - Кто такой живет на диковинном стругу?
   - Царевич! - коротко отвечали казаки.
   - Заморской царевич-от?
   Иные, не зная, но желая ответить, говорили:
   - Да, царевич, вишь, Лексей от царя, бояр сбег к атаману!
   - Вишь ты! Атаман - он за правду идет противу воевод.
   - Пора унять толстобрюхих, бором, налогой задавили народ!
   - То ли еще узрим!
   Сегодня особенно яркий день с ветром, доносящим от моря с учугов  запах
рыбы и морских трав. Волга здесь пахнет морем. К атаману  в  шатер  пришли
три немчина. Один сказался капитаном царского  струга,  другой  -  послом,
третий, особенно длинноволосый, в куцем бархатном кафтане, в мягкой  шляпе
без пера, - художник. Первые двое при шпагах, третий принес с собой черный
треножник, ящик плоский да тонкую доску. Вошел в шатер атамана, сбросил на
землю шляпу, недалеко от входа поставил треножник, сказал Разину:
   - Их бин малер [я живописец]. Хотель шнель писаит.
   На треножнике укрепил доску, окрашенную бледной краской.
   - Чего тому, сатане?
   Лазунка улыбнулся атаману.
   - Он, батько, парсуну исписать с тебя ладит... Я  их  на  Москве  много
глядел: ходят, списывают ино людей, ино стены древние, мосты.  А  то  один
пса намарал: как живой пес вышел, лишь не лает...
   - О, то занимательно! Пущай марает, не прещу.
   - Гроссер казак! Штэен [Большой казак! Стоять надо] нада.
   Немчин отбежал в сторону, упер левую руку в бок, правую вытянул вперед,
надул щеки и выставил, как бы сапогом хвастая, правую ногу.
   - Алзо зо [вот так].
   - Ха! Стоять перед  чертом  потребно?  Ну,  коли  стану.  Лазунка,  дай
булаву!
   Лазунка подал булаву. Разин встал.
   - Ты скоро, волосатый?
   - Вас? [Что?]
   Атаман отдернул запону отверстия, в шатер хлынул свет.
   - Гутес лихт! [Хороший  свет!]  Карош...  карош...  -  Немец  хмурился,
вглядываясь в фигуру атамана, слегка прислоненную к фараганскому  ковру  -
по красному узорчатые блестки. Рука художника,  накидывая  контур,  бегала
быстро, уверенно по доске. Разин был одет  в  голубой  бархатный  зипун  с
алмазными  пуговицами.  Красная  бархатная  шапка  сдвинута  на   затылок,
седеющие кудри упрямо лезли  на  высокий  хмурый  лоб.  В  прорехах  шапки
золотые вошвы [вшитые куски дорогой  материи]  с  жемчугом.  Поверх  шапки
намотана узкая чалма зеленого зарбафа с золотыми травами, на  конце  чалмы
кисти, упавшие одна на  плечо,  другая  за  спину.  Длинные  усы,  черные,
сливались, падая вниз, с густо седеющей бородой. Вглядываясь в его  впалые
смуглые щеки, обветренные морем, рисуя острый, нечеловеческий  взгляд  под
густыми бровями, немец, работая спешно, бормотал одно и то же:
   - Страшен адлер блик! [Страшен орлиный взгляд!]
   С левого плеча атамана спускалась золотая цепь,  на  ней  сзади  сабля.
Опоясан был Разин  ярко-красным  шелком  с  серебряными  нитями.  Петли  с
кистями висели от кушака до колен.
   - Како он марает, сатана? - Разин двинулся.
   Художник взмахнул волосами, погрозил ему кистью, запачканной в краску:
   - Штэен блейбен [надо стоять].
   - Черт тя поймет, ха! Грозит пером, а у меня  в  руке  булава...  Скоро
мажь.
   - Нынче мож...
   - Фу! Устал... Худче много, чем бой держать, стоять болваном.
   Отдавая Лазунке булаву, Разин не успел взглянуть на портрет, полы шатра
распахнулись; отстраняя  чмокающие  удивленно  на  работу  художника  лица
казаков, в шатер пролезла высокая фигура богатырского склада в  стрелецком
кафтане.
   - Месяц ты ясный, а здорово-ко, Степан Тимофеевич!
   Разин хмурый сел на ковры, на прежнее место,  молчал,  наливая  в  чашу
вино, и, не глядя на стрельца, сказал:
   - Сам пришел, палач Петры Мокеева?
   - Мокеева, батько, чул я, шах кончил, не я...
   - Шах оно шах, а ты пошто руку приложил?
   - Не навалом из-за угла - игра такая, играли во хмелю оба - сам зрел!
   - Чикмаз, с Петрой, кабы жив, воеводу просто за гортань  взяли:  сдавай
Астрахань!
   - Захоти, батько,  Астрахань  твоя!  Молодцов  нарочито  по  тому  делу
привел: надо, так хоть завтре иди бери...
   - Годи, парень, кричать: немчины близ, да един в  шатре:  то  воеводины
гости.
   - Много кукуй смыслят! Эй, ты, куричий хвост, поди отсель, скоро!
   Чикмаз взмахнул длинной рукой,  задел  мольберт  и  чуть  не  опрокинул
работу немца.
   - Хальт! Мейн готт, гробер керл! [Стой! Боже  мой,  грубый  парень!]  -
Немец в ужасе замахал одной рукой, другой схватил портрет.
   - У нас скоро, иди!
   - Жди, Чикмаз, дай гляну, что волосатый пес марал.
   Разин встал. Немец показал ему работу.
   - Ото, выучка человечья великая, и что она деет: как  воочию  я,  едино
лишь немотствую да замест булавы - палка в руке...
   - Тю... маршаль штаб! [маршальский жезл] Маршаль...
   - Лазунка, дай ему, волосатому, жемчугу пригоршню - заслужил...
   Лазунка в углу из мешка достал горсть жемчуга, всыпал в  карман  немцу,
тот поклонился  и,  продолжая  внимательно  разглядывать  атамана,  словно
стараясь запомнить могучую фигуру его, сказал:
   - Другой парсун пишу - даю тебе.
   Художник, бережно  приставив  портрет  к  стене  шатра,  спешно  собрал
мольберт, забрал работу и еще спешнее пошел, забыв на земле в шатре шляпу.
Лазунка догнал художника, нахлобучил ему шляпу. Разин сел, приказал:
   - Садись, Чикмаз! Нече споровати  -  пить  будем,  не  Персия  здесь  -
Астрахань. А в своем гнезде и ворон  сокола  клюет.  Унес  ноги  -  ладно,
червям не угодил на ужин.
   - Тое ради могилы утек я, батько!
   Наливая Чикмазу вина, Разин спросил:
   - Скажи все, что мыслишь о своем городе и людях.
   Чикмаз выпил вино,  утер  привычно  размашисто  рукавом  длинную  сивую
бороду, ответил:
   - Перво, батько Степан, знай мою душу! Не с изменой, лжой пришел  я.  И
тогда не кинул ба поход, да посторонь тебя  были  люди,  кои  застили  мою
любовь к тебе, - Петра, Сергей, Серебряков Иван...  Нынче  не  те  -  иные
удалые надобны. А я от прошлого с тобой -  буду  служить.  Надо  на  дыбу?
Пойду!
   - Верю! И люди надобны.
   - Привел я Ивашка Красулю, Яранца Митьку,  да  в  Астрахани  ждет  тебя
удалой еще - Федька Шелудяк  (*58).  Этих  четырех  нас  покудова  буде...
Заварим кашу - Красуля стрелецкой сотник.
   - Добро!
   - И еще - от себя дозволь совет тебе дать, батько.
   - Сказывай!
   - С воеводой Львовым Семеном  пей,  гуляй.  Не  знай  страху  -  прямой
человек! Прозоровских же спасись.
   - То я ведаю.
   - Гей, Красулин! Яранец! Атаман кличет.
   На  голос  Чикмаза  вошли  двое,  приземистый,  широкоплечий  Яранец  и
высокий, узкий, с длинной редькообразной головой рыжий Красулин.
   - Лазунка, дай еще чаши.
   - Пьем за здоровье Степана Тимофеевича!
   - Сил наберись, батько, да скоро и в Астрахань воевод судить.
   - Много довольно им верховодить, кнутобойствовать с иноземцами!
   - Зажали стрельцов!
   - Стрельцы все твои, они шатки царю.
   - Робята! Силы батько Степан скоро наберется. Людей по листам подметным
идет немало, иные идут по слуху... Чуял я, Степан Тимофеевич, -  обратился
к Разину Чикмаз, - Ус Василий казаков ведет, не дальне место видали их. Да
за казаками идут калмыцкие - многие улусы. Все к тебе, и  долго  Астрахани
не быть под воеводами. Навались только.
   - Вот что я мыслю, соколы! Бунчук, знамена и пушки, кои мне не надобны,
да ясырь перский сдал воеводе. Нынче по уговору к  царю  шлю  послов  бить
головами и вины наши отдать. Ране ведаю: царь у бояр в руках, а бояре  вин
моих не дадут царю спустить, только все до  конца  вести  надо.  Замордует
царь моих или обидит - гряну я на город! Вы же мне верны будьте, неторопко
и тайно подговаривайте стрельцов, потребных  ко  взятию  Астрахани.  Я  же
подметные письма пущу шире да пришлых людей зачну обучать к пищали...
   - То и будет так, Степан Тимофеевич! - сказал Чикмаз.
   - Будет так, батько, клянемся! - прибавил Красулин.
   Яранец взмахнул кулаком:
   - Эх, за все беды воздадим воеводам с подьячими!
   - Знай, Степан Тимофеевич, мы твои до смерти.
   - Добро, соколы!
   Стрельцы ушли, и вдали черневшая слобода скрыла их фигуры.  Безоблачное
небо сине. Из-за Волги, с крымской стороны, по равнине, голой,  бесконечно
просторной, все шире и ярче золотели стрелы встающего месяца.


   4

   В ту же ночь пять казаков собрал Разин в своем шатре.
   - Обещал воеводе шесть, да одного не подберу.
   Лагунка сказал:
   - Пошли меня, батько!
   - Люблю, Лазунка, когда ты приходишь и без просьбы служишь мне... Совет
твой тож люблю...
   - Я скоро оборочу, батько!
   - Дай подумать. Сядьте, соколы! - Казаки сели. - Ты, Лазарь Тимофеев, -
обратился Разин к пожилому худощавому казаку с хитрыми глазами,  -  опытки
знаешь, шлю тебя, чтоб глядел зорко и слушал, как будут  говорить  в  пути
стрелецкие головы. А чуть узнаешь беду к вам -  беги  в  Астрахань!  Ближе
будет - на Дон. Дон сбеглых не выдает.
   - Увижу, батько.
   - И все так: ежели худое тюремное над собой услышите,  бегите  кто  как
может... Бояр я ведаю: зовут лестью, да ведут  к  бесчестью...  Казак  л