енинных сарафанах, прилипли плотно к стене горницы  -  одна  по
одну сторону двери, другая по другую.
   Воеводша молилась.
   Сморщив низкий лоб, повернулась к девкам:
   - Кличьте Настаху, да ивовых - нет, лучше  березовых,  погибче,  -  виц
два-три пука в огороде нарежьте!
   Девицы неслышно исчезли.
   Воевода из-под лавки выдвинул низкую широкую скамью:
   - И не видал хозяин, а знает, на чем девок секу...
   -  Козел  [узкая  скамья  с  длинными  ножками]  бы  тебе,  Максимовна,
поставить в горенке. Плеть тоже не худо иметь.
   - Ужо, Петрович, заведу.


   10

   Накурено и душно в холопьей избе. Окно в дымник открыто, да не тянет, и
только в то окно мухи летят.
   Весело в холопьей избе  до  тех  пор,  пока  воевода  или  воеводша  не
потребуют кого на расправу.
   Из девичьей русая приземистая и полногрудая Настя зашла в избу. Готовая
скоро уйти, встала у двери.
   Кабацкий ярыга, чернявый гибкий парень с плутоватыми  глазами,  сегодня
пришел, как всегда: ходил он часто от кабатчика с поклепами, и воевода  по
его доносу посылал в кабак стрельцов. Парня знала  Настя:  он  ей  не  раз
подмигивал, пробовал взять за руку мимоходом и шептал:
   - Эх, милка, полюби!
   В девичьей ночью Настя иногда думала:
   "Полюбить такого? Нам и так худо от хозяев,  он  же  клеплет,  и  сколь
людей за то волокли в приказную стрельцы... От своих стыдно, ежели свяжусь
с приказным. Ярыга - едино что приказной..."
   - Я вольной человек! - шептал иногда Насте ярыга. - Служу кабатчику,  а
будет иной лучше, буду лучшему служить... Одет, не гляди, -  деньги  есть,
одежа на торгу... не пьяница... грамотной я!..
   Ярыга не таился Насти, считал ее своей, при ней говорил в избе, на кого
указано довести воеводе. Холопы его побаивались, но дружбу водили:
   - Где подневольному взять, а он иной раз и водкой попотчует.
   Сегодня ярыга был какой-то иной,  смотрел  гордо,  а  не  хитро.  Водки
кувшин принес, угощал всех. Когда подвыпил, начал сказывать сказку.
   - Эй, ярыга, забудешь, пошто к воеводе пришел!
   - Пришел я к вам, братие, гость-гостем, к воеводе кончил ходить.  Кабак
кинул - пущай иного зовут.
   - Ой, не веритца нам, парень.
   - Пущай ране сказки поведает, что нынче на Волге было!
   - Сами узнаете, лучше не сказать.
   - Вот то и есте - запрет положен!
   - Вирай коли сказку.
   - Эй, молчок!
   - "Жил да был малоумной парень... родители у него были  старые.  А  был
тот парень, как я, холостой, и жениться ему пора было. -  Ярыга  посмотрел
на Настю, она потупилась. - И как всегда глупые надежны по хозяйству, было
у него хозяйство хрестьянское налажено: дом новый, кони  в  конюшне,  двор
коров... Позарилась на малоумного одна  девка,  и  девка  та  была  уж  не
цельная - дружка имела! Посватался за ту девку малоумной, она и пошла..."
   - Ты б нам, парень, лучше довел, что там на Волге-т?
   - Потом, робята. Чуйте дальше... "Так вот, братие, пошла замуж девка, и
ну в первую ночь над мужем узорить, выгнала весь скот на улицу,  да  когда
зачали спать валиться, говорит:
   "Нешто кто из твоей родни был ротозей?"
   "А что, жонка?"
   "Да полой двор оставил: коровы, лошади убрели, а нынче скот крадут!"
   "Ахти, крадут! Дай-ко, я сыщу!" - Хотел оболокчись, она не дала:
   "Бежи наскоре - должно, недалеко убрели".
   И выбежал малоумной еле не нагой. Старой да прежний дружок у ей в клети
ждал. Заперла она двор, избу на крюк, и ну по-старому тешиться с другом...
   Побежал глупой по улице, собрал  скот,  а  ворота,  глянь,  на  запоре.
Колотится, дрожмя дрожит, зуб на зуб не уловит, во рту - зима.
   "Пусти, Матрена! Я твой Иван".
   А молодая высунулась в окно:
   "Лжешь! Мой Иван дома, только что пир отпировали, поезжан-гостей  спать
по домам наладили и сами полегли - поди, шалой..."
   - Сказывают, твово целовальника атаман  Разин  к  сундуку  с  пропойной
казной на луду [отмель] приторочил? Эй, ярыга!
   - Я не ведаю того... "Побежал, братие, глупой к попу. Стучит в окно:
   "Батюшко! У  меня  дома  неладно:  батько,  матка  глухие,  древние,  а
молодуха в дом не пущает. Ты венчал!"
   "Што те надобно?"
   "Уговори бабу - пущай домой пустит".
   "Не мое то дело, свет!"
   "Как же не твое? Ты поп, всех учишь..."
   "Давай пойдем коли - усовещу!"
   А поп-то знал, что девка путаная, да денег ему дали, он и скрыл худое -
венчал... Поп надел шубу да шапку кунью - студено в  ночь  стало.  Пришли.
Стучал, колотился поп. И почала их та молодуха ругать:
   "Ах вы, мать вашу! Неладные, чего, куда лезете?"
   Покудова полоумный к попу бежал, она скот застала и еще  крепче  ворота
приперла..."
   - Сказывают - эй, ярыга! - и тебя пытали казаки-т каленым железом?
   - Кабы пытали, так и к вам не пришел - вишь, сижу, вино пью... "Муж мой
Иван  дома,  сам  же  ты,  долговолосой,  венчал,  а  тут  гольца  привел,
навязываешь в дом пустить - пойду ужо воеводе жалобиться!"
   Спугался поп, зрит и теперь лишь углядел, что парень  в  одной  рубахе:
"Впрямь, тут неладно". Пошел поп прочь, малоумной не отстает,  ловит  попа
за шубу. Поп бежать. Иван не отстает. В шубе жар сдолил попа - кинул  шубу
и шапку, наддал по холоду. Иван подобрал шубу, оделся, а за  попом  бежит.
Но поп утонил, забежал домой, двери замкнул, и остался малоумной на улице.
   Слезно стало Ивану и хоть зябнуть не зяб, да к жене охота...  Выл,  выл
по-волчьи, вспомнил: "А дай пойду к бабке!"
   Жила-была та бабка старая недалеко, слыла колдуньей,  но  обиженных  из
беды вызволяла и  за  то  судейских  и  иных  посулов  не  брала.  Прибрел
малоумной к ей - плачет, а она ему: "Ляжь спать - дело твое в утре!"
   Лег и заснул Иван"...
   - Эй, ярыга,  ужли  не  видал?  С  луды,  сказывают,  струги  сволокли,
закропали, да на теи струги с анбаров всю муку стащили судовые казаки.
   - Гляньте сами, робята! Я не ведаю.
   - Ну-ка, уйди на Волгу, воевода так выпарит, что из спины палочье сколь
вымать придетца!
   - Оттого нам не сказывает, что к воеводе тайно налажен.
   - У кого ноги, глаза да уши, время пришло тем! Воевод не боятся они...
   - Вишь, что сказал! Знать, не к воеводе сшел.
   Холопы пошептались, потом один, крепкий парень, придвинулся к ярыге.
   - Ты не бойсь! Меж нас языков до воеводы нет...  Мы  все  глядим,  ищем
льготы, чтоб боя нам меньше, и в казаки уйдем - голов на дело не жаль...
   - То ладно! Потом увидите, что к вам  пришел.  Не  доводчик  я  на  вас
воеводе...
   - А ну вирай коли до конца сказку...
   - "Утром старая сказала Ивану:
   "Вот те плат! Приди домой, бабе слова не говори, на глаза ей не  кажись
- тайно чтоб. Залезь под кровать. И как твоя жена с любым своим  лягут,  а
ты на плате узел завяжи. Сам узнаешь, что делать с ними, да попа сдуй - он
знал, кого венчал и за что с худой девки деньги принял".
   Так и сошлось,  братие:  ночь  накатила,  залез  Иван  под  кровать,  а
молодуха с миляшом на кровать, и завязал малоумной на плате узел первой...
Слышит, завозились на кровати, баба ругается, гонит миляша от себя, а  ему
от ее оторваться не можно... Утро пришло, а бабин  миляш,  как  был,  чего
людям казать нельзя, с бабой ночью, так и остался... Баба воет - и туда  и
сюда повернется, а мужик к ей как прирос... Надо уж скот назрить -  поить,
доить коров, лошади ржут, стаи ломают, а баба с мужиком  мается,  хоть  на
деревню в эком виде катись аль к воде. Пришел старик отец,  мать  старуха,
крестятся, плюются - глядят: сноха приросла к чужому  мужику.  Старуха  их
ухватом - не помогат!
   Послали за попом: "Пущай и крест несет - неладное в дому!"
   Суседи попа привели.
   Поп молитву чел - не помогат, дьякон  кадил  -  не  помогат,  все  пели
молитвы, а дьячок подпевал - нет, все ништо! Иван под кроватью ну узлы  на
плате вязать. Завязал узел, попа кинуло  на  мужика  и  бабу,  даже  крест
уронил, и прилип поп. От иного узла  на  плате  дьякон  прилип,  и  дьячок
прилип. Тогда малоумной из-под кровати вылез, дубину сыскал:
   Ра-а-аз дьячка! Развязал узел - отпустил. Ра-а-аз, два,  дьякона!  Узел
развязал - спустил. Попу дубин десять дал, спустил.  А  миленька  на  бабе
уби-и..."
   В избу вбежали две девушки:
   - Настаха! Сколь ищем, воеводча велит к ей идти...
   - Вот наше житье, - сказал кто-то, - уж ежели воеводча девок послала за
какой да иных звать велит, то быть девке стеганой.
   - Помни, Настя! Я тебя от боя воеводчина выручу, - крикнул ярыга.
   Девка вздрогнула, коротко вскинула глаза  на  сказочника  и,  потупясь,
пошла в горницу воеводы.


   11

   - А ну, снимай сарафан! - Воеводша подошла к Насте, сорвала с ее  волос
повязку, кинула на пол.  -  Будешь  помнить,  как  ладом  боярину  пугвицы
пришивать...
   Девица, раздеваясь, начала плакать.
   - Плачь не плачь, псица, а задом кверху ляжь!
   Настя разделась до рубахи, села.
   - Не чинись, стерва, ляжь! - приказал воевода.
   Девка легла животом на скамью, подсунула голые руки к лицу, вытянулась.
   - Что спать улеглась!
   Воевода велел заворотить девке  рубаху.  Воеводша  отстегнула  шелковые
нарукавники, в жирные руки забрала крепко пук розог.
   - Стой ужо, боярыня, зажгу свет!
   Воевода высек огня на трут, раздул тонкую лучинку,  зажег  одну  свечу,
другую, третью.
   - Буде, хозяин! Не трать свет.
   - Свет земской: мало свечей - старосту по роже: соберет...
   Грузная  воеводша,  сжимая  розги,  ожила,  шагнула,  расставив   ноги,
уперлась и ударила: раз!
   - Чтите бои, девки!
   - Чтем, боярыня!
   - Вот тебе, стерво! Вот! Сколько боев, хозяин?
   - Двадцать за мой срам не много.
   Воевода продолжал зажигать свечи.
   - Сколько?
   - Девки-и!..
   - Чтем мы: тринадцать, четырнадцать...
   - Мало ерепенится... Должно, не садко у тя идет, Дарья?
   - Уж куды садче - глянь коли.
   - Дай сам я - знакомо дело!
   Воевода взял у девки новый пук розог, мотнул в руке, крякнул и, ударив,
дернул на себя.
   - А-ай! О-о-о! - завыла битая.
   - Ну, Петрович, ты садче бьешь!
   - Нет, еще не... вот! а вот!
   Воевода хлестал и дергал при каждом ударе.
   - Идет садко, зад у стервы тугой.
   К двадцати ударам девка не кричала.  Воевода  приказал  вынести  ее  на
двор, полить водой. Он поправил сдвинутые рукава кафтана, задул  свечи  и,
подойдя, крепко за жирную талию обнял воеводшу.
   - Да што ты, хозяин, щипешься?
   - Дородна ты!.. Щупом чую, как из тебя сок идет.
   - Какую бог дал.
   - Дать-то он дал, а покормиться не лишне, проголодался я,  -  собери-ка
вели ужинать.
   - Ой, и то! Я тоже покушаю.
   - Дела в приказной к полуночи кончу без палача с дьяками...
   Из холопьей избы в окна и прикрытую  из  сеней  дверь  глядели  холопи:
девки на дворе отливали битую. Ярыга сказал:
   - Вот, братие! Досель думал, а нынче решил - сбегу в казаки.
   - Тебя так не парили, и то побежишь, а нас парят по три и боле  раз  на
дню.
   - Да это што - вицей... Нас - батогами!
   - Зимой на морозе битая спина что овчина мохната деется.
   - Много вы терпите!
   - Поры ждем - придет пора.
   - Я удумал, нынче же в казаки... Только, робята, чур, не идти на меня с
изветом к воеводе... Атаман дал еще листы, в городу, да мужикам раздать...
Дам и - в ход...
   - А что сказывает народу атаман?
   - Много вам сказал, что листы честь буду, только угол ба где?
   - Вон за печью.
   Устроились в углу. Выдули огня, один светил лучиной, ему кричали:
   - Ладом свети, светилка, береги затылка!
   Тонявый черноволосый ярыга встал на одно колено,  вытащил  желтый  лист
из-за пазухи кафтана, пригнув близко остроносую голову с короткими  усами,
топыря румяные губы, читал тихо и почти по складам:
   -  "Все  хрестьяне  и  горожане   самарьские,   ждите   меня,   Степана
Тимофеевича. Жив буду, то  сниму  с  вас  воеводскую,  боярскую  неволю...
Горожанам, посацким людям я торг и рукодель беспошлинно, хрестьянам  землю
собинную дам, а кто чем впадает - владай. Подьячих  же  и  судей,  бояр  и
воевод пожгу, побью без кончания. Атаман Разин Степан".
   - Да, вишь, парень, ладно, только о холопях, о нас и слова нету?
   - Ой, головы! Побьет бояр - кто нами навалится владать?
   - Оно так, а надо бы в листе...
   - Берегись, Хфедор, стрельцов.
   - Тут один тасканой кафтан лазал к воеводе и нынь все доглядывает...
   - Знаю, кого берегчись!  Вот  листы  верным  людям  суну  и  сей  вечер
утеку...
   - На торгу кинь иные, небойсь, подберут!
   - Вы, парни, тоже, невмоготу кому - бежите к Разину.
   - Поглядим...
   - Меня одно держит. Настю ба глянуть, полслова сказать.
   - Того бойся - ай не ведаешь? Покеда не станет к службе, в клеть запрут
и стеречи кого приставят. Уловят с листами - целу не быть!
   - Вернешь ужо казаком - выручишь?


   12

   В приказной избе, с лучиной, воткнутой на шестке печи в светец,  и  при
свече на столе, воевода сидел на своем месте  на  бумажниках  в  малиновом
бархатном опашне внакидку поверх голубой рубахи. В конце  стола  прикорнул
дьяк, склонив длинноволосую голову, повязанную по лбу узким ремнем.  Дьяк,
светя в бумагу зажженной лучиной, читал.
   - Дьяк, кого сыскали мы?
   - Жонку, воевода-боярин, Дуньку Михайлову.
   - Эй, ярыги, поставить ко мне посацкую жонку Дуньку.
   В задней избе  в  перерубе  заскрипело  дерево.  Ярыга  приказной  избы
впихнул к воеводе растрепанную миловидную женщину лет тридцати.  Кумачовый
плат висел у женщины  на  плечах,  миткалевая,  горошком,  светлая  рубаха
топырилась на груди и вздрагивала. Женщина сдержанно всхлипывала.
   - Пошто хнычешь?
   - Да как же, отец-боярин...
   - ...и воевода - величай, блудня!
   - ...боярин и воевода, безвинно взяли с дому... Кум  у  меня  сидел,  в
гости заехал...
   - Сидел и лежал. А заехал он не теми воротами, что люди, - вишь, не  во
двор, под сарафан заехал...
   - И ничевошеньки такого не было. Все сыщики твои налгали...
   - Сыскные - государевы истцы!
   - Сыскные... воевода-боярин! Пошто нынь меня  тыранят  безвинную,  лают
похабно и лик не дают  сполоснуть?..  Напиться  водушки  нет...  Клопов  -
необоримая сила: ни спать, ни голову склонить.
   - Дьяк, поди с ярыгой в сени - надобе жонку поучить жить праведно...
   Дьяк и ярыжка ушли.
   - Ты вот что, Евдокея! Нынче я тебе худа не причиню,  а  ежели  в  моем
послушании жить будешь, то и богата станешь. Поди и живи блудно, не бойся:
я, воевода, - хозяин, тебя на то спущаю. Только вот: кои люди денежные  по
торговым ли каким делам в город заедут, тех завлекай, медами их  хмельными
пои, не сумнись - я тебе заступа! Ты прознавай, у кого сколь денег. Можешь
схитить деньги - схить! Не можешь - сказывай мне,  какой  тот  человек  по
обличью и платью. А схитишь,  не  таи  от  меня,  заходи  ко  мне  сюда  в
приказную и деньги дай, а я тебе на сарафан, рубаху из тех  денег  отпущу.
Что немотствуешь? Гортань ссохлась?
   - Боярин-отец!..
   - ...и воевода...
   - Боярин-воевода, я тое делы делать  зачну,  да  чтоб  сыщики  меня  не
волокли на расправу: срамно мне, я вдова честная была...
   - Кто обидит, доведи мне на того, да не посмеют! Я сам иной раз к  тебе
ночью заеду попировать, а?
   - Заезжай, отец боярин! Заезжай, приму...
   - И все, чего хочу, будет? Эй, дьяк!  Сядь  на  место.  Ярыга,  проводи
жонку до дому ее...
   Женщина поклонилась, ушла.
   Вошел дьяк, зажег лучину от воеводской свечи и снова уткнулся в бумагу.
   - Дьяк, кто там еще?
   - Еплаха Силантьева, воевода-боярин.
   - Эй, ярыга, спусти из клети колодницу Силантьеву, путы сними, веди.
   На голос воеводы затрещало дерево дверей, второй служка приказной  ввел
к воеводе пожилую женщину,  черноволосую,  с  густой  проседью,  одетую  в
зеленый гарусный шугай. Женщина глядела злобно; как только подпустили ее к
столу, визгливо закричала на воеводу:
   - Ты, толстобрюхой, што этакое удумал? Да веки вечные я в застенках  не
бывала, николи меня клопам не  кармливали  беспритчинно  и  родню  мою  на
правеж не волочили!
   -  Чого  ты,  Силантиха,  напыжилась,  как  жаба?  Должно,  родня  твоя
праведных воевод не знавала! У меня кто в тюрьме не бывал,  тот  под  моим
воеводством не сиживал.
   - Штоб те лопнуть с твоим судом праведным!
   -  Сказываешь,  беспритчинно?  А  ты,  жонка  Силантьева,  притчинна  в
скаредных речах. На  торгу  теи  речи  говорила  скаредные,  грозилась  на
больших бояр и меня, воеводу, лаяла непристойно, пуще всего чинила угодное
воровское казакам, что нынче под Самарой были... Ведомо тебе  -  от  кого,
того не дознался, - что не все воровские казаки погребут Волгой, что  иные
пойдут на конь берегом, так ты им взялась  отвести  место,  где  у  Самары
взять коней... А ты не притчинна, стерво?!
   - Брюхан ты этакой! Крест-от на вороту есте у тя али закинут?! Путаешь,
вяжешь меня со смертным делом!
   - О крестах не с тобою судить, я не монах, по-церковному ведаю  мало...
Но ежели... Дьяк, иди с ярыгой в сени, учиню бабе допрос на глаз, с одной.
   Дьяк и ярыга вышли.
   - Вот что, баба буявая, супористая,  -  воевода  облокотился  на  стол,
пригнулся, - ежели ты не скажешь, где у мужа складена казна, то скормлю  я
тебя в застенке клопам...
   - Ой, греховодник, ой, брюхатой бес! Ой, помирать ведь  будешь,  а  без
креста весь, без совести малой... Ну, думай ты, скажу я тебе, где  мужнины
прибытки хоронятся, и ты их повладаешь, а вернется с торгов муж  да  убьет
меня? Нет! Уж лучше я до его приезду маяться буду... Помру  -  твой  грех,
мне же мужня гроза-докука худче твоей пытки.
   - Дьяк, ярыга - ко мне!
   Из сеней вошли.
   Дьяк сел к столу, ярыга встал к шестку печи. Воевода сказал дьяку:
   - Поди к себе. Буде, потрудился, не надобен нынче.
   Дьяк, поклонясь, не надевая колпака, ушел. Ярыга ждал, склонив голову.
   - Забери, парень, бабу Силантиху. Спутай да толкни в поруб. Справишь  с
этой, пусти ко мне целовальника...
   Баба ругалась, визжала, кусала ярыге руки, но крепкий служка уломал  ее
и уволок. Когда смолк визг и плач,  затрещало  дерево,  раздались  дряблые
шаги.
   Вошел  целовальник.  Отряхивая  на  ходу  синий   длиннополый   кафтан,
целовальник поклонился воеводе.
   - Как опочив держал, Иван Петров сын?
   - Ништо! Одно, боярин-воевода, клопов-таки тьмы-тем...
   - Садись, Иван Петров сын! Благо мы одного с тобой отчества, будем  как
братья судить, а брат брату худого не помыслит.
   Целовальник сел на скамью.
   - Надумал ли ай нет, чтоб нам как братьям иметь прибыток?
   - Думал и не додумал я, Митрий Петрович!..
   - ...и воевода.
   - ...и воевода Митрий Петрович, боюсь, как я притронусь к ей,  матушке?
Ведь у меня волос дыбом и шапку вздымает...
   - Да ты, Иван Петров сын, ведаешь меня, воеводу?
   - Ведаю, воевода-отец.
   - Знаешь, что я все могу: и очернить белого  и  черного  обелить?  Вот,
скажем, доведу, что твой ярыга Федько к воровским казакам сшел  по  твоему
сговору.
   - Крест, воевода, целовать буду, людей поставлю послухов, что на луду с
государевой казной меня нагого на вервю за ошейник воры приковали.
   - Да ярыга сшел к казакам? И ты притчинен тому!
   - Крест буду целовать - не притчинен!
   - Хоть пса в хвост целуй, а где послухи, что меж тобой и ярыгой сговору
не было? Я, воевода,  указую  и  свидетельствую  на  тебя  -  притчинен  в
подговоре!
   - Боярин-отец, да пошто так?
   - А вот пошто: понять ты не хошь, Иван Петров сын, что ни государь,  ни
бояре не потянут тебя, ежли мы собча с тобой тайно - вчуйся в мои слова  -
ту государеву казну пропойную меж себя розрубим... Или думаешь,  что  царь
почнет допрашивать вора: "Сколь денег ты у кабатчика на Самаре во 174 году
вынул?" Послушай меня, Иван Петров сын! Будут дела поважнее кабацких денег
- деньги твои лишь нам надобны на то, чтобы от Волги подале быть,  а  быть
ближе к Москве...
   - Боярин, крест царю целовал, душу замараю!.. Сколь молил  я,  и  Разин
меня приковал, а казны не тронул.
   Боярин неуклюже вылез из-за стола, цепляясь животом,  сказал  вошедшему
ярыжке:
   - За колодниками стрельцы в дозоре,