Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
ть гепардов! Во всем моем владении нет человека, кто
бы таких могучих зверей задавил, как щенков. Ложь! Берегись лгать мне!
Беки с оружием придвинулись к шаху, охраняя его и давая дорогу. От
рычания гепардов толпа шатнулась вспять.
Четыре таких же рослых гепарда, молниеносно наскочив, рвали Мокеева. Не
устояв на ногах, он обхватил одного гепарда и задавил. Шах сам гикал
визгливо гепардам, топал ногой. В минуту на песке, дрыгая, подтекая
кровью, сверкал на солнце замаранный колонтарь: у есаула не было ни ног,
ни головы. Недалеко вытянулся задушенный силачом гепард с оскаленными
зубами да валялась смятая запорожская шапка...
Затрещал рог - гепарды исчезли.
- Видел?! Скажи атаману, как я принял вас. Пусть отпустит дочь
Абдуллаха, или я отвезу его в железной клетке к царю московитов. Бойся по
дороге обидеть людей, или с тобой будет то же, что стало с тем.
Голова с седой косой военачальника гилянского хана низко склонилась:
- Непобедимый отец Персии, вели сказать мне.
- Говори!
- Не надо отпустить живым этого посланца; он, я по глазам его узнаю, -
древний вождь грабителей, имя его "Нечаи-и", его именем идут они в бой...
- Того не знаю я, Али! Он вел себя как подобает. Мое слово сказано -
отпустить! А вот, если хочешь быть наместником Гиляна, - тебе я даю право
глядеть, как будут строить флот. Вербуй войско и уничтожь или изгони
казаков из Персии.
Толмач опасливо и тихо перевел слова шаха Серебрякову.
- Чашм, солнце Ирана!
- Нече делать - идти надо, парень!
От фонтана толпа медленно шла на шахов майдан; в толпе шел рыжий,
желтея атласом, пряча под пазухой бархатную мурмолку, чтоб не выгорала.
Лицо предателя было весело, глаза шмыгали.
Он, подвернувшись с левой руки к Серебрякову, крикнул:
- Счастливы воры! Мекал я, величество всех решит!
- Б...дослов, - громко ответил есаул, - кабы пистоль, я б те дал
гостинца, да, вишь, и саблю не вернули.
- Толмач, поучи черта персицкому, пущай уразумеет, что сказал шах: "За
обиду - смерть!"
Шутил, удаляясь, рыжий:
- Эх, Гаврюха, ловко сказал, лучше посольской грамоты!..
Скоро идти в толпе было трудно. Подьячий шел в отдалении, но в виду у
казаков. Справа из толпы к Серебрякову пробрался бородатый, курносый перс,
шепнул:
- Обнощика спустили! Стыдно, казаки!
- Да, сатана! От руки увернулся, пистоля нет.
- А ну, на щастье от Акима Митрева дьяка - вот! Заправлен! - Курносый
из-под полы плаща сунул Серебрякову турецкий пистолет с дорогой насечкой.
- Вот те спасибо! Земляк ты?
- С Волги я - дьяк был! Прячь под полой!
- То знаю!
Бывший дьяк исчез в толпе. Серебряков, держа пистолет в кармане синего
балахона, плечом отжимал людей, незаметно придвигаясь к подьячему. Рыжий
был недалеко. Не целясь, есаул сверкнул оружием, толпа раздалась вправо и
влево.
- Прими-ко за Петру!
Рыжий ахнул, осел, роняя голову, сквозь кровь, идущую ртом, булькнул:
- Дья... дья... дья... - сунулся вниз, договорил: - дьяк!..
Из толпы кинулись к рыжему. Серебряков продвинулся, взглянул.
- Нещастный день пал! Да, вишь, собаку убил как надо.
- Иа, Иван! Иншалла... Дадут нас гепардам, бойся я...
- Дело пропало, Петру кончили, - я, парень, никакой смерти не боюсь.
Серебрякова с толмачом беки привели к шаху. Кто-то притащил рыжего. Он
лежал на кровавом песке, где только что убрали Мокеева. Серебряков бросил
пистолет.
- Хорош, да ненадобен боле!
- Тот, седые усы, убил!
Шах сидел спокойный, но подозрительный. Военачальник гилянского хана
сказал:
- Теперь, солнце Персии, серкеш исчезнет в Кюльзюм-море как дым.
- Али Хасан, этот старый казак - воин. С такими можно со славой в бой
идти. - Спросил Серебрякова, указывая на рыжего: - Он ваш и вам изменил? Я
верю тебе, ты скажешь правду!
- Шах, то царская собака - у нас нет таких.
Толмач перевел.
- Убитого обыщите!
Беки кинулись, обшарили Колесникова и, кроме грамоты, не нашли ничего.
- Может быть, убитый - купец?
Из толпы вышел седой перс в рыжем плаще и пестром кафтане, в зеленой
чалме; преклонив колено, сказал:
- Великий шах, убитый не был купцом - я знаю московитов купцов всех.
Шах, развернув грамоту подьячего, взглянул на подписи.
- Здесь нет печати царя московитов! Ее я знаю - убитый подходил с
подложной бумагой. Беки, обыщите жилище его - он был лазутчик! - Взглянув
на Серебрякова, прибавил: - Толмач, переведи казаку, что он совершил три
преступления: мое слово презрел - не убивать, был послом передо мной - не
отдал оружия и убил человека, который сказал бы палачу, кто он.
Толмач перевел.
- Шах, умру! Не боюсь тебя.
- Да, ты умрешь! Эй, дать казака палачу. Не пытать, я знаю, кто он!
Казнить.
Серебрякова беки повели на старый майдан.
Есаул сказал:
- Передай, парень: умерли с Петрой в один день! Пусть атаман не горюет
обо мне - судьба. Доведи ему скоро: "Собирают-де флот, людей будут
вербовать на нас, делать тут нече, пущай вертает струги на Куму-реку или
Астрахань".
- Кажу, Иван! Иа алла.
11
Много дней Разин хмур. Неохотно выходил на палубу струга, а выйдя,
глядел вдаль, на берег. Княжна жила на корабле гилянского хана. Атаман
редко навещал девушку и всегда принуждал ее к ласке. Жила она, окруженная
ясырками-персиянками. Разин, видя, что она чахнет в неволе, приказывал
потешать княжну, но отпустить не думал. На корабле, в трюме, запертый под
караулом стрельцов, жил также пленный, сын гилянского хана; его по ночам
выпускали гулять по палубе. На носу корабля; где убили хана, сын садился и
пел заунывную песню, всегда одну и ту же. Никто не подходил к атаману;
один Лазунка заботился о нем, приносил еду и вино. Разин последние дни
больше пил, чем ел. Спал мало. Погрузясь в свои думы, казалось, бредил.
Утром, только лишь взошло солнце, Лазунка сказал атаману:
- Батько, вывез я на струг дедку-сказочника, пущай песню тебе сыграет
или сказкой потешит.
- Лазунка, не до потехи мне, да пущай придет.
Вошел к атаману скоро подслеповатый старик с домрой под пазухой, в
бараньей серой шапке, поясно поклонился.
Подняв опущенную голову, Разин вскинул хмурые глаза, сказал:
- Супротив того, как дьяк, бьешь поклоны! Низкопоклонных чту завсе
хитрыми.
- Сызмала обучили, батюшко атаманушко...
- Сами бояра гнут башку царю до земли и весь народ головой к земле
пригнули! Эх, задасца ли мне разогнуть народ!
- Сказку я вот хочу тебе путать...
- Не тем сердце горит, дидо! И свои от меня ушли, глаз боятся; един
Лазунка, да говор его прискучил. Знаешь ли: сказывай про бога, только чтоб
похабно было...
- Ругливых много про божество, боюсь путать... Ин помыслю... что
подберу. Да вот, атаманушко:
Жил, вишь, был на белу свету хитрый мужичонко, работать ленился, все на
бога надею клал... И куда ба ни шел, завсе к часовне Миколы тот мужик
приворачивал, на последние гроши свечу лепил, а молился тако: "Микола
свет! Пошли мне богачество".
Микола ино и к богу пристает:
"Дай ему, чого просит, не отвяжется!"
Прилучилось так - оно и без молитвы случаетца, - кто обронил, неведомо,
только мужик тот потеряху подобрал, а была то немалая казна, и перестало с
тех пор вонять в часовне мужичьей свечкой.
Говорит единожды бог Миколе:
"Дай-кось глянем, как тот мужик живет?"
Обрядились они странниками, пришли в село. Было тогда шлякотно да
осенне в сутемках. Колотится божество к мужику. Мужик уж избу двужирную
справил, с резьбой, с красками, в узорах. На купчихе женился, товар ее
разной закупать послал и на копейку рупь зачал наколачивать.
"Доброй мужичок, пусти нас".
Глянул мужик в окно, рыкнул:
"Пущу, черти нищие, только хлеб свой, вода моя. Ушат дам, с берега
принесете; а за тепло - овин молотить!"
"Пусти лишь, идем молотить!"
Зашли в избу. Сидит мужик под образами в углу, кричит:
"Эй, нищие! Чего это иконам не кланяетесь, нехристи?!"
"Мы сами образы, а ты не свеча в углу - мертвец!"
Старики кое с собой принесли, того поели; спать легли в том, что
надели. Чуть о полуночь кочет схлопался, мужик закричал:
"Эй, нищие черти, овин молотить!"
Микола, старик сухонькой, торопкой, наскоро окрутился. Бог лапоть
задевал куды, сыскать не сыщет, а сыскал, то оборки запутались... Мужику
невмоготу стало, скок-поскок - и хлоп бога по уху:
"Мать твою - матерой! Должно, из купцов будешь? Раздобрел на мирских
кусках!.."
"Мирским таки кормимся, да твоего хлеба не ели!"
- Смолчи, дидо! Чую я дальне, будто челн плещет? Давай вино пить!
Должно, есаулы от шаха едут... али кто - доведут ужо...
- От винца с хлебцем век не прочь...
На струг казаки привезли толмача одного, без послов-есаулов. Лазунка
встретил его.
- Здоров ли, Лазун? Де атаман? Петру шах дал псам, Иван - казнил!
- Пожди с такой вестью к атаману - грозен он. Жаль тебя... Ты меня
перскому сказу учишь и парень ладной, верной.
Толмач тряхнул головой в запорожской шапке.
- Не можно ждать, Лазун! Иван шла к майдан помереть, указал мине:
"Атаману скоро!"
- Берегись, сказываю! Спрячься. Я уж доведу, коль спросит, что казаки
воды добыли... Потом уляжется, все обскажешь.
- Не, не можно! И кажу я ему - ихтият кун, султан и казак [опасайся,
повелитель казаков]: шах войск сбирает на атаман... Иван казал: "Скоро
доведи!"
- Жди на палубе... Выйдет, скажешь.
Лазунка не пошел к атаману и решил, что Разин не спросит, кто приплыл
на струг. Ушел к старику Рудакову на корму, туда же пришел Сережка, подсел
к Рудакову.
- Посыпь, дидо, огню в люльку!
Рудаков высыпал часть горячего пепла Сережке в трубку, тот, раскуривая
крошеный табак, сопел и плевался.
- Напусто ждать Мокеева с Иваном! Занапрасно, Сергей, томим мы атамана:
може, шах послал их на Куру место прибрать. Эй, Лазунка, скажи-кось, верно
я сказываю?
- Верно, дидо! Прибрали место.
- Ну вот. Ты говорил с толмачом, - что есаулы?
Лазунка ответил уклончиво:
- Атаман не любит, когда вести не ему первому сказывают! Молчит толмач.
- То правда, и пытать нечего! - добавил Сережка.
Рудаков поглядывал на далекие берега, думал свое.
- Тошно без делов крутиться по Кюльзюму... Кизылбаш стал нахрапист, сам
лезет в бой.
- Ты, дидо, спал, не чул вчера ночью, а я углядел: две бусы шли к нам с
огненным боем. Да вышел на мой зов атаман, подал голос, и от бус
кизылбашских щепы пошли по Хвалынскому морю...
- Учул я то, когда все прибрано было, к атаману подступил, просил на
Фарабат грянуть...
- Ну и что?
- Да что! Грозен и несговорен, сказал так: "Негоже-де худое тезикам
чинить без худой вести о послах". А чего чинить, коли они сами лезут?
- Эх, дидо! Я бы тож ударил, только тебе Фарабат, мне люб Ряш-город...
Шелку много, ковров... арменя живет - вино есть.
- Чуй, Сергей, зверьем Фарабат люб мне... В Фарабате шаховы потешны
дворы, в тых дворах золота скрыни, я ведаю. И все золотое, - чего краше -
ердань шахова, и та сложена вся из дорогого каменья. Издавна ведаю
Фарабат: с Иваном Кондырем веком его шарпали, а нынче, знаю, ен вдвое
возрос... Бабра там в шаховых дворах убью. Из бабровой шкуры слажу себе
тулуп, с Сукниным на Яик уйду - будет тот тулуп память мне, что вот на
старости древней был у лихого дела, там хоть в гроб... Бабр, Сергей, изо
всех животин мне краше...
- Ты ба, дидо, атаману довел эти свои думы.
- Ждать поры надо! Я, Сергеюшко, познал людей: тых, что подо мной были,
и тых, кто надо мной стоял. Грозен атаман - пожду.
Разин, оттолкнув ковш вина, сказал старику:
- Ну, сказочник-дид! Пей вино един ты - мне в нутро не идет... Пойду
гляну, где мои люди? Лазунка, и тот сбег куды!
Стал одеваться. Старик помог надеть атаману кафтан.
- Зарбафной тебе боле к лицу, атаманушко, а ты черной вздел...
- Черной, черной, черной! Ты молчи и пей, я же наверх...
Наверху у трюма толмач.
- Ты-ы?!
- Я, атаман!
- Где Петра? Иван где?
- Атаман! Петру шах дал псу, Иван казнил... Тебе грозил и казал вести
на берег дочь Абдуллаха-бека - то много тебе грозил...
- Чего же ты, как виноватый, лицом бел стал и дрожишь? Ты худо говорил
шаху, по твоей вине мои есаулы кончены, пес?
- Атаман, я бисйор хуб казал... Казал шах худа лазутчик царска,
московит...
- Ты не мог отговорить шаха? Ты струсил шаха, как и меня?!
Толмач белел все больше, что-то хотел сказать, Не мог подобрать слов.
Разин шагнул мимо его, проходя, полуобернулся, сверкнула атаманская
сабля, голова толмача упала в трюм, тело, подтекая на срезе шеи,
инстинктивно подержалось секунду, мотаясь на ногах, и рухнуло вслед за
головой.
Разин, не оглянувшись, прошел до половины палубы, крикнул:
- Гей, плавь струги на Фарабат!
На его голос никто не отозвался, только седой, без шапки, Рудаков
перекрестился:
- Слава-ти! Дождался потехи...
- На Фарабат! - повторил атаман, прыгая в челн.
- Чуем, батько-о!
Два казака, не глядя в лицо Разину, взялись за весла.
- Соколы, к ханскому кораблю!..
12
- Гей, браты, кинь якорь! - крикнул казакам Сережка.
Гремя цепями, якоря булькнули в море. Струги встали. На берегу большой
город, улицы узки, извилисто проложенные от площади к горам. У гор с
песчаными осыпями на каменистой террасе голубая мечеть, видная далеко.
Справа от моря на площади шумит базар с дырьями в кровле, среди базара
невысокая башня с граненой, отливающей свинцом крышей. К берегу ближе
каменные, вросшие в землю амбары.
- Батько! Вот те и Ряш.
- Иду, Сергей.
На палубу атаманского струга вышел Разин в парчовом, сияющем на солнце
золотым шитьем кафтане. Кафтан распахнут, под ним алый атласный зипун.
- Здесь, брат мой, справим поминки Серебрякову с Петрой!
- Дедке Рудакову тож, а там в шахов заповедник, к Сукнину...
- Узрим куда.
- Чую нюхом - в анбарах вино!
- Без вина не поминки - душа стосковалась по храбрым, эх, черт!
Еще издали, заметив близко приплывшие струги казаков, в городе тревожно
кричали:
- Базар ра бэбэндид! [Закрывайте базар!]
Кто-то из торговцев увозил на быках товары, иные вешали тюки на
верблюдов.
- Хабардор!
- Сполошили крашеных!..
Лазунка вглядывался в сутолоку базара.
- Гей, Лазунка! Что молвят персы?
- Чую два слова, батько: "Закрывай базар!", "Берегись!". Пошто
кизылбаша моего посек - обучился б перскому сказу!
- К сатане! Не торг вести с ними... Казаки, в челны запаси оружие.
- Батько, просится на берег княжна.
- Го, шемаханская царевна? Сажай в челн, Лазунка: пущай дохнет
родным... Добро ей!
Челны казаков пристали. Немедля на берегу собрались седые бородатые
персы в зеленых и голубых чалмах.
Поклонились Разину, сторонясь, пропустили для переговоров горца с седой
косой на желтом черепе. Пряча в землю недобрые глаза, горец сказал:
- Казак и горец издавна браты!
- И враги! - прибавил Разин.
- Смелые на грабеж и бой не могут дружить всегда, атаман! Здесь же не
будем проливать крови: мы без спору принесем вам, гостям нашим, вино,
дадим тюки шелка, все, чем богат и славен Решт, и будем в дружбе -
иншалла.
- Добро! Будем пировать без крови. Тот, кто не идет с боем на нас, мы
того щадим... Прикажи дать вино, только без отравы.
- Гостей не травят, а потчуют с честью.
- Скажи мне: где я зрел до нынешнего дня тебя?
Горец повел усами, изображая усмешку.
- Атаман, в Кюльзюм-море, когда ты крепко побил бусы гилянского хана, я
бежал от тебя, спасая своих горцев.
- То правда.
Казаки и стрельцы по приказу Сережки разбивали двери каменных амбаров.
Слышался звон и грохот.
- Казаки-и, напусто труд ваш: вина в погребах нет, оно будет вам -
идите за мной! - крикнул горец и, поклонясь Разину, махнув казакам, пошел
в город.
Двадцать и больше казаков пошли за ним.
Горец, идя, крикнул по-персидски:
- Персы, возьмите у армян вино, пусть дадут лучшее вино! - По-русски
прибавил: - Да пирует и тешится атаман с казаками, он не тронет город!
Шелк добрый тоже дайте безденежно...
Казаки с помощью армян и персов катили на берег бочки с вином, тащили к
амбарам тюки шелка. За ними шел горец, повел бурыми усами и саблей ловко
сбил с одной бочки верхний обруч.
- Откройте вино! Пусть казаки, сколько хотят, пьют во славу города
Решта, покажут атаману, что оно без яда змеиного и иного зелья... Пусть
видит атаман, как мы угощаем тех, кто нас щадит, го, гох!
Открыли бочки, пили, хвалили вино, и все были здоровы.
- Будем дружны, атаман! И если не хватит вина, дадим еще... сыщем
вино... иншалла.
Так же, не подавая руки, Разин сказал:
- Должно статься, будем дружны, старик! Слово мое крепко - не тронете
нас, не трону город!
- Бисйор хуб. - Горец ушел.
На берегу у амбаров на песок расстилали ковры, кидали подушки, атаман
сел. Недалеко на ковре легла княжна. Разин махнул рукой: с одного узла
сорвали веревки, голубой шелк, поблескивая, как волны моря, покрыл кругом
персиянки землю.
- Дыхай, царевна, теплом - мене хрыпать зачнешь, и с Персией прощайся -
недолог век, Волгу узришь!
Атаман выпил ковш вина.
- Доброе вино, пей, Сергейко!
- Пью!
- Казаки, пей! Не жалей! Мало станет - дадут вина!
Казаки, открыв бочки, черпали вино ковшами дареными: ковши принесли
армяне; персы подарили много серебряных кувшинов. Стрельцы пили шумливее
казаков, кричали:
- Ну, ин место стало проклятущее!
- Хлеб с бою, вода с бою.
- От соленой пушит, глаза текут, пресной водушки мало...
- Коя и есть, то гнилая.
- А сей город доброй, вишь, вина - хоть обдавайся.
- Цеди-и и утыхни-и.
- Цежу, брат. Эх, от гребли долони росправим!
- Батько, пить без дозора негоже.
Разин крикнул:
- Гой, соколы! Учредить дозор от площади до анбаров и всякого имать ко
мне, кто дозор перейдет... Лазунка, персы много пугливы - чай, видал их в
Фарабате?.. Я знаю, с боем иные бы накинулись, да многие боятся нас и
пожога опасны.
- "У тумы [тум - родившийся от пленной турчанки или персиянки] бисовы
думы", хохлачи запорожцы не спуста говорят: черт и кизылбаша поймет. А
горец тот косатой - хитрой, рожа злая...
- Эх, Лазунка, вот уж много выпил я, а хмель не берет, и все вижу, как
Петру Мокеева собаки шаховы рвут... Пей!
Со стругов все казаки, стрельцы и ярыжки, оставив на борту малый дозор,
перешли на берег пить вино. Берег покрылся голубыми и синими кафтанами,
забелел полтевскими московскими накидками с длинными рукавами. Дозор
исправно нес службу, хотя часто менялся.
Опустив голову в черной высокой шапке, к берегу моря на казаков шел
старый еврей. Еврей бормотал непонятное, когда его схватили, привели к
Разину.
- Жид, батько, сказывает: "Пустите к вашему пану!" - Пинками
подтолкнули ближе бородатого старика в вишневой длиннополой накидке.
- Не бейте, браты! Эй, ты, скажи "Христос".
Еврей дрожал, но лицо его было спокойно, глаза угрюмо глядели из-под
серых клочков бровей. Он бормотал все громче:
- Адонай! Адонай!
- Слушь, батько, должно собака с наших мест: Дунай поминает.
- Не те слова, соколы! Ну, что ж ты?
- Пан атаман, не мне говорить имя изгоя, не мне сквернить язык.
- Добро! Махну рукой - с тебя живого сдерут кожу.
Казаки ближе подступили, толкая еврея, ждали, когда атаман двинет
шапкой. Разин, отбросив ковш, пил вино из кувшина и не торопился кончить
еврея.
- Зато велю тебе, что сам не говорю никогда этого имени... ну!
- Пан атаман, пр