вующими друзьями так часто и
так долго, как тебе самому угодно. В разлуке мы еще больше  наслаждаемся
этим общением, прекрасней которого нет ничего. Жизнь  рядом  делает  нас
избалованными, и хотя мы порой вместе сидим, вместе гуляем  и  беседуем,
но, разойдясь порознь, перестаем думать о тех, с кем  только  что  виде-
лись. (10) Потому и должны мы переносить разлуку  спокойно,  что  каждый
подолгу разлучен даже с теми, кто близко. Во-первых, считай ночи, прове-
денные врозь, затем - дела, у каждого свои,  потом  уединенные  занятия,
отлучки в загородные, - и ты увидишь, что пребывание на чужбине отнимает
у нас не так много. (11) Друг должен быть у нас в душе, а душа всегда  с
нами: она может хоть каждый день видеть, кого захочет. Так что занимайся
со мною, обедай со мною, гуляй со мною. Мы жили бы очень тесно, если  бы
хоть что-нибудь было недоступно нашим мыслям. Я вижу  тебя,  Луцилий,  я
даже слышу тебя, я так близко к тебе, что сомневаюсь, не слать  ли  тебе
вместо писем записки. Будь здоров.



   Письмо LVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Пусть я погибну, если погруженному в ученые занятия на самом деле
так уж необходима тишина! Сейчас вокруг меня со всех сторон - многоголо-
сый крик: ведь я живу над самой баней. Вот и вообрази себе все  разнооб-
разие звуков, из-за которых можно возненавидеть собственные  уши.  Когда
силачи упражняются, выбрасывая вверх отягощенные свинцом руки, когда они
трудятся или делают вид, будто трудятся, я слышу их стоны; когда они за-
держат дыханье, выдохи их пронзительны, как свист; попадется бездельник,
довольный самым простым умащением, - я слышу удары ладоней по  спине,  и
звук меняется смотря по тому, бьют ли плашмя или полой ладонью.  А  если
появятся игроки в мяч и начнут считать броски, - тут уж все кончено. (2)
Прибавь к этому и перебранку, и ловлю вора, и тех,  кому  нравится  звук
собственного голоса в бане. Прибавь и тех, кто с  оглушительным  плеском
плюхается в бассейн. А кроме тех, чей голос, по крайней мере, звучит ес-
тественно, вспомни про выщипывателя волос, который, чтобы его  заметили,
извлекает из гортани особенно пронзительный визг и умолкает, только ког-
да выщипывает кому-нибудь подмышки, заставляя другого кричать за себя. К
тому же есть еще и пирожники, и колбасники, и торговцы сладостями и вся-
кими кушаньями, каждый на свой лад выкликающие товар. - (3)  Ты  скажешь
мне: "Ты железный человек! Ты, видно, глух,  если  сохраняешь  стойкость
духа среди всех этих разноголосых нестройных криков, между тем как наше-
го Криспа1 довели до могилы чересчур усердные утренние  приветствия".  -
Нет, клянусь богом, я обращаю на этот гомон не больше внимания,  чем  на
плеск ручья или шум водопада, - хоть я и слышал про какое-то племя,  ко-
торое перенесло на другое место свой город только  из-за  того,  что  не
могло выносить грохот нильского переката.  (4)  По-моему,  голос  мешает
больше чем шум, потому что отвлекает душу, тогда как шум только наполня-
ет слух и бьет по ушам. К числу тех, что шумят, не отвлекая меня, я  от-
ношу проезжающие мимо повозки, и плотника в моем доме, и кузнеца по  со-
седству, и того, кто у Потной меты2, пробуя дудки и флейты, хоть и  кри-
чит, но не поет. (5) При этом звук, то и дело прерывающийся, тяготит ме-
ня больше, чем непрерывный. Но я уже так закалился, что мог  бы  слушать
даже начальника над гребцами, когда  он  противным  голосом  отсчитывает
такт. Ведь я принуждаю мой дух сосредоточиться на себе и ни на что внеш-
нее не отвлекаться. Пусть за дверьми все шумит и гремит, - лишь бы внут-
ри не было смятения, лишь бы  не  ссорились  между  собой  вожделение  и
страх, не затевали распрю и не мучили друг друга расточительность и ску-
пость. Пусть по всей округе тишина - много ли нам в ней пользы, если на-
ши страсти бушуют?

   (6) Ночь утишила все и мирный покой даровала. . .3

   Это ложь! Нет мирного покоя, кроме того, который даруется  нам  разу-
мом: ночь не устраняет наши тяготы, а усугубляет их ощущенье и  заменяет
одни тревоги другими. Ведь и сновидения спящих бывают не менее  бурными,
чем их дни. Подлинна только та безмятежность, чей корень -  совершенство
духа. (7) Взгляни на него: безмолвие просторного дома манит к нему  сон,
его слух не будет потревожен ни единым звуком, ибо вся толпа рабов  мол-
чит и только на цыпочках приближается к спальне. А он ворочается с  боку
на бок, стараясь среди огорчений поймать хоть легкую дрему, и, ничего не
слыша, жалуется, будто слышит. (8) Какая тут, по-твоему, причина? Шум  у
него в душе: ее нужно утихомирить, в ней надо унять распрю; нельзя  счи-
тать ее спокойной только потому, что тело лежит неподвижно. Иногда  и  в
покое нам нет покоя. Поэтому нужно проснуться и взяться за дела или  за-
нять себя благородными искусствами всякий раз, когда начинает нас одоле-
вать лень, которая сама себе в тя гость. (9) Великие  полководцы,  когда
замечают плохое повиновение у солдат, усмиряют их трудом и держат в узде
походами. Кто занят, у того нет времени на озорство;  и  вернее  верного
то, что дело искореняет пороки, порожденные бездельем. Часто мы уходим в
тень - по-видимости из-за того, что нам опостылели общественные  дела  и
претит наше положение, не сулящее удачи и неблагодарное, но в уединении,
куда загнали нас страх и усталость, порой вновь крепнет честолюбие. Зна-
чит, оно оставило нас не потому, что было искоренено, а потому что  уто-
милось и было подавлено не слишком ему благоприятными  обстоятельствами.
(10) То же самое и страсть к роскоши: иногда она по-видимости отступает,
а потом опять донимает мнимых сторонников воздержности и посреди присту-
па бережливости тянется к покинутым,  но  не  преданным  осуждению  удо-
вольствиям, - тянется скрытно и оттого еще сильнее. Ведь не  так  опасны
пороки, не скрытые от глаз; даже больные идут к выздоровлению, если  бо-
лезнь прорвалась из глубины и обнаружила всю свою силу. Знай, что и ску-
пость, и честолюбие, и другие недуги человеческого духа  пагубнее  всего
тогда, когда прячутся под личиной здоровья.
   (11) Мы только кажемся спокойными. Вот если мы  будем  чистосердечны,
если протрубим отступление, если научимся презирать внешний  блеск,  то,
как я сказал, нас уже ничто не отвлечет, никакие хоры  человеческих  или
птичьих голосов не прервут наших благих размышлений, стойких и  неизмен-
ных. (12) Слишком легок и не сосредоточен еще на самом  себе  дух  того,
кого любой голос и случайный звук заставляют насторожиться. Значит, есть
в нем тревога и ранее возникший страх, которые и будоражат  любопытство.
Как говорит наш Вергилий,

   Я, кто недавно ни стрел, летевших в меня, не боялся,
   Ни бессчетных врагов, толпой мне путь преграждавших,
   Ныне любых ветерков, любого шума пугаюсь:
   Страшно за ношу мою и за спутника страшно не меньше.4

   (13) Первый - это мудрец, которого не пугают ни занесенные копья,  ни
сшибающиеся мечи тесно сплоченных отрядов, ни грохот разрушаемого  горо-
да; второй же - человек неискушенный, он боится за свое добро и пугается
всякого шума, любой звук кажется ему грохотом и валит  с  ног,  малейшее
движение лишает его чувств. Поклажа делает его робким.
   (14) Возьми на выбор любого из тех счастливцев, что  много  несут  на
себе и много тащат за собой, - и ты увидишь, что

   Страшно за ношу ему и за спутника страшно. ..

   Знай, ты достиг спокойствия, если никакой крик до тебя не  доносится,
если тебя ничей голос - ни зазывный, ни угрожающий, ни впустую  нарушаю-
щий тишину - не выведет из себя. - (15) "Как  так?  Но  разве  не  лучше
иногда побыть вдали от шума?" - Признаюсь, ты прав.  И  я  переберусь  с
этого места: ведь я хотел только испытать себя и закалиться.  Какая  мне
надобность мучиться дольше, если Улисс давно нашел простое  средство,  и
оно спасло его спутников даже от сирен? Будь здоров.



   Письмо LVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Когда мне понадобилось вернуться из Бай в Неаполь, я легко  пове-
рил, что на море буря, - лишь бы снова не пытать судьбу на корабле.  Од-
нако по дороге оказалось столько грязи, что поездка эта была  все  равно
как плаванье. В тот день я вытерпел все, что назначено  терпеть  атлетам
{: после умащения нас осыпала пыль неаполитанского склепа2. (2) Нет  ни-
чего длиннее этого застенка и ничего темнее факелов в нем, которые  поз-
воляют не что-нибудь видеть во мраке, а видеть самый мрак. Впрочем, даже
будь там светло, пыль застила бы свет. Она и под открытым небом неприят-
на и тягостна; что же говорить о месте, где она клубится сама в себе  и,
запертая без малейшей отдушины, садится на тех, кто ее поднял. Так приш-
лось нам терпеть две несовместимые неприятности зараз: на одной  дороге,
в один день мы страдали и от грязи, и от пыли.
   (3) Однако и эта темнота дала мне повод для размышлений: я почувство-
вал в душе некую перемену - не страх, но подавленность, вызванную новиз-
ной непривычного места и его гнусностью. Я не говорю о себе -  ведь  мне
далеко до людей терпеливых, а до совершенных и подавно, - но и  у  того,
над кем фортуна потеряла власть, душа тут заболит и лицо побледнеет. (4)
Есть вещи, Луцилий, от которых ничьей добродетели не уйти3: ими  природа
напоминает о неизбежности смерти. Каждый нахмурится при  виде  грустного
зрелища, каждый вздрогнет от неожиданности, у каждого потемнеет  в  гла-
зах, если он, стоя у края бездны, взглянет в ее глубину. Это - не страх,
а естественное чувство, неподвластное разуму. (5) Так храбрецы,  готовые
пролить свою кровь, не могут смотреть на чужую, так некоторые падают без
чувств, если взглянут на свежую или старую, загноившуюся рану либо  при-
коснутся к ней, а другие легче вынесут удар меча, чем его вид. (6)  И  я
почувствовал, повторяю, если не смятенье, то перемену в душе; зато, сно-
ва увидав первый проблеск света, я ощутил, как она воспрянула без  моего
ведома и принужденья. Потом я принялся сам с собою рассуждать, как глупо
одного бояться больше, другого меньше, хотя исход всюду  один.  В  самом
деле, какая разница, рухнет ли на тебя будка или гора? Никакой! И все же
иные больше боятся обвала горы, хоть и то и другое одинаково  смертонос-
но. Вот до чего слеп страх: он видит не исход, а только орудия.
   (7) Ты, верно, думаешь, что я говорю как  стоики,  которые  полагают,
будто душа человека, раздавленного большой тяжестью, не  может  уцелеть,
но немедля рассеивается, не имея свободного выхода? - Нет! И мне  кажет-
ся, что утверждающие это заблуждаются. (8) Как  нельзя  придавить  пламя
(оно обтекает любой гнет и вырывается наружу),  как  невозможно  рассечь
ударом или пронзить острием воздух, ибо он, поддавшись, сразу же  слива-
ется снова, так и душу, которая состоит из тончайшего  вещества,  нельзя
удержать и придавить в теле: благодаря  этой  тонкости  она  прорывается
сквозь все, что бы ни навалилось сверху. Как молнии, даже когда она  ши-
роко сотрясает и озаряет все вокруг, открыт выход через самую узкую щел-
ку, так и душе, чье вещество тоньше огненного, по  всему  телу  свободен
путь к бегству. (9) Вопрос только в том, может ли она остаться бессмерт-
ной. Но в этом даже не сомневайся; если она пережила тело, то никоим об-
разом погибнуть не может - по той самой причине, по которой не  погибает
никогда, ибо нет бессмертия с каким-нибудь исключением, и тому, что веч-
но, невозможно повредить. Будь здоров.



   Письмо LVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Вчера я, как никогда прежде, понял всю бедность и  даже  скудость
нашего языка. Случайно заговорив о Платоне, мы натолкнулись на  бессчет-
ное множество таких предметов, которые нуждаются в именах и не имеют  их
или таких, что имели имя, но потеряли его из-за  нашей  привередливости.
Но терпима ли привередливость при такой бедности? (2) Насекомое, у  гре-
ков называемое оГотрое, преследующее скот и  разгоняющее  его  по  всему
урочищу, наши называли "оводом". В этом поверь хотя бы Вергилию:

   Возле Силарских лесов и Альбурна, где падубов рощи,
   Есть - и много его - насекомое с римским названием
   Овод - а греки его называют по-своему "оистрос".
   Жалит и резко жужжит; испуганный гудом, по лесу
   Весь разбегается скот.1

   Я думаю, понятно, что слово это исчезло. (3) Или, чтобы тебе не ждать
долго, вот еще: раньше употреблялись простые слова - например,  говорили
"решить спор железом". Доказательство даст тот же Вергилий:

   Сам Латин дивится, увидев
   Вместе могучих мужей, что родились в разных пределах
   Мира и встретились здесь, чтобы спор их решило железо 2

   А теперь мы говорим "разрешить спор", простое слово вышло из употреб-
ленья. (4) В старину говорили "велю" вместо "повелю"  -  тут  поверь  не
мне, а надежному свидетелю Вергилию:

   Вы же, куда я велю, за мною следуйте в битву.3

   (5) Я так усердно этим занимаюсь не затем, чтобы показать, как  много
времени потерял я у грамматика, но чтобы ты понял, как много слов из Эн-
ния и Акция оказались в забвенье, если позабыты даже некоторые слова  из
того, кого мы ежедневно берем в руки 4.
   (6) Ты спросишь, для чего такое долгое предисловие, куда оно метит. -
Не скрою: я хочу, чтобы ты, если это возможно, благосклонно  услышал  от
меня слово "бытие". А если нет, я скажу так же, несмотря на  твой  гнев.
За меня - Цицерон5, создатель этого слова, поручитель, по-моему,  вполне
состоятельный; если же ты потребуешь кого поновее, я назову Фабиана, чье
изящное красноречие блистательно даже на наш привередливый вкус. Что  же
делать, Луцилий? Как передать понятие усия, столь необходимое, охватыва-
ющее всю природу и лежащее6 в основе всего? Поэтому позволь  мне,  прошу
тебя, употреблять это слово, а я постараюсь как можно бережливее пользо-
ваться данным мне правом и, может быть, даже довольствуюсь тем, что имею
его. (7) Много ли мне будет пользы от твоей  уступчивости,  если  я  все
равно не смогу перевести на латинский то, из-за чего  я  и  упрекал  наш
язык? Ты еще строже осудил бы римскую скудость, если бы знал то слово  в
один слог, которое я не могу заменить. Ты спросишь, какое. - То он.  На-
верно, я кажусь тебе тупоумным: ведь ясно, как на ладони, что можно  пе-
ревести его "то, что есть". Но я усматриваю тут большое различие: вместо
имени мне приходится ставить глагол. (8) Но раз уж необходимо,  поставлю
"то, что есть".
   Наш друг, человек обширнейших познаний, говорил сегодня, что у Плато-
на это сказано в шести значениях. Я перечислю тебе все, но раньше объяс-
ню вот что: есть род, а есть и вид. Теперь поищем самый первый из родов,
от которого зависят все виды, с которого начинается  всякое  разделение,
который охватывает все и вся. Мы найдем его, если начнем перебирать  все
в обратном порядке: так мы придем к первоначалу. (9) Человек - это  вид,
как говорит Аристотель, лошадь - тоже вид, и собака - вид; значит, нужно
найти нечто общее между ними всеми, что их охватывает и заключает в  се-
бе. Что же это? Животное. Значит, сначала  родом  для  всего  названного
мною - для человека, лошади, собаки - будет  "животное".  (10)  Но  есть
нечто, имеющее душу, но к животным не принадлежащее: ведь  мы  согласны,
что у растений, у деревьев есть душа, коль скоро говорим, что они  живут
и умирают. Значит, более высокое место  займет  понятие  "одушевленные",
потому что в него входят и животные, и растения. Но есть  предметы,  ли-
шенные души, например камни; выходит, есть нечто более  древнее,  нежели
"одушевленные", а именно тело. Если я буду делить это понятие, то скажу,
что все тела либо одушевленные, либо неодушевленные. (11) Но есть нечто,
стоящее выше, чем тело: ведь об одном мы говорим,  что  оно  телесно,  о
другом - что лишено тела. Что же разделяется на эти два разряда?  Его-то
мы и назвали сейчас неудачным именем "то, что есть". Оно  и  делится  на
виды, о нем мы и говорим: "То, что есть, либо телесно, либо  лишено  те-
ла". (12) Это и есть первый и древнейший из родов, самый,  так  сказать,
всеобщий; все остальные, хоть и остаются родами, причастны и видам.  Че-
ловек - тоже род; в нем содержатся виды: и народы (греки, римляне,  пар-
фяне), и цвета кожи (белые, черные, желтые), и  отдельные  люди  (Катон,
Цицерон, Лукреций). Поскольку это понятие охватывает многое,  оно  отно-
сится к числу родов; поскольку стоит ниже других - к числу видов. Всеоб-
щий род - "то, что есть" - ничего выше себя не имеет. Он - начало вещей,
в нем - все.
   (13) Стоики хотят поставить над ним еще один род, более  изначальный;
я скоро скажу о нем, но прежде объясню, что тот род, о котором я  раньше
говорил, по праву признается первым, коль скоро он охватывает все  пред-
меты. (14) "То, что есть" я делю на два вида: телесное и бестелесное,  а
третьего нет. Как разделить тела? Они бывают либо одушевленные, либо не-
одушевленные. Опять-таки, как мне разделить одушевленные предметы?  Одни
из них имеют дух, другие - только душу, или так: одни из них -  самодви-
жущиеся, они ходят и меняют место, другие прикреплены к почве и  растут,
питаясь через корни. На какие же виды мне расчленить животных? Они  либо
смертны, либо бессмертны. (15) Некоторые стоики  полагают,  будто  самый
первый род - "нечто". Почему они так полагают, я  сейчас  скажу.  По  их
словам, в природе одно существует, другое не существует. Природа включа-
ет в себя и то, чего нет, что лишь представляется нашему духу; так, кен-
тавры, гиганты и прочее, будучи создано ложной мыслью,  обретает  образ,
хоть и не имеет истинной сущности.
   (16) А теперь я вернусь к тому, что тебе обещано, и скажу, как Платон
распределяет на шесть разрядов все, что только существует. Первое -  это
"то, что есть", не постигаемое ни зрением, ни  осязанием,  ни  одним  из
чувств, но только мыслимое. Что существует вообще  -  например  "человек
вообще", - не попадается нам на глаза, а попадается только  человек  как
вид - Катон или Цицерон. И "животное" мы не видим,  а  только  мыслим  о
нем, а доступны зрению его виды: лошадь, собака.
   (17) На второе место из того, что есть, Платон ставит все  выдающееся
и возвышающееся над прочим. Это и значит, по его словам, "быть" по преи-
муществу. Так, мы говорим "поэт", без различия  прилагая  это  слово  ко
всем стихотворцам; но уже у греков оно стало обозначением одного из них.
Услышав просто "поэт", ты поймешь, что имеется в виду Гомер. Что же это?
Бог, разумеется, - самый великий и могущественный из всего.
   (18) Третий род - это то, что истинно существует, в неисчислимом мно-
жестве, но за пределами нашего зрения. - Ты спросишь, что  это.  -  Пла-
то-нова утварь: идеи, как он их именует, из которых возникает все  види-
мое нами и по образцу которых все принимает облик. (19) Они  бессмертны,
неизменны и нерушимы. Слушай, что такое идея, то есть что она  такое  по
мнению Платона: "Идея - вечный образец всего, что производит природа". А
я прибавлю к этому определенью истолкование, чтобы тебе было понятнее. Я
хочу сделать твой портрет; образцом моей картины будешь ты сам, из  тебя
мой дух извлекает некие черты и потом переносит их в свое творение. Твое
лицо, которое учит меня и наставляет, которому я стремлюсь подражать,  и
будет идеей. В природе есть бесконечное множество таких образцов  -  для
людей, для рыб, для деревьев: с них-то и воспроизводится все, что должно
в ней возникнуть. (20) На четвертом месте  стоит  ei5os.  Слушай  внима-
тельно, что такое elSoe, и в том, что это вещь непростая, обвиняй не ме-
ня, а Платона; впрочем, простых тонкостей и не бывает. Только что я при-
водил для сравнения живописца; если он хотел изобразить красками  Верги-
лия, то глядел на самого поэта; идеей было лицо Вергилия - образец буду-
щего произведения; а_ то, что извлек из него художник и перенес  в  свое
произведение, есть eiSo;. (21) Ты спросишь, какая  между  ними  разница?
Идея - это образец, а е18о; - это облик, взятый с него и перенесенный  в
произведение. Идее художник подражает, si3o; созд