чрезвычайном следствии, устроенном
по постановлению сената, совершается преступленье тяжелее расследуемого?
Расследовали, может ли кто остаться цел после  прелюбодеянья;  выяснили,
что без прелюбодеянья нельзя остаться целым. (8) И это совершалось рядом
с Помпеем и Цезарем, рядом с Цицероном и Катоном, - тем Катоном, в  чьем
присутствии народ не позволил себе даже потребовать обычной на  Флоралии
забавы: чтобы шлюхи сбросили платье3. Или, по-твоему, люди  на  зрелищах
были тогда строже, чем в суде? Такие дела и делаются и делались, и  рас-
пущенность в городах временами шла на убыль благодаря строгости и  стра-
ху, но никогда - сама по себе. (9) Поэтому напрасно ты думаешь, что лишь
теперь похоти дано больше всего воли, а законам -  меньше  всего.  Нынче
молодежь куда скромнее, чем когда обвиняемый  отпирался  перед  судьями,
отрицая прелюбодеянье, а судьи перед обвиняемым сознавались в нем, когда
блудили по причине предстоящего суда, когда Клодий, угождая теми же  по-
роками, в которых провинился, сводничал во время самого  слушанья  дела.
Кто поверит, что ожидавший приговора  за  одно  прелюбодеянье  откупился
многими!
   (10) Всякий век рождает Клодиев, не всякий - Катонов. Мы падки на все
скверное, потому что тут непременно найдутся и вожатый и спутник,  да  и
без вожатого, без спутника дело пойдет: дорога к порокам  ведет  не  под
уклон, а под откос. И вот что многих делает неисправимыми: во  всех  ис-
кусствах для тех, кто ими занимается, погрешности постыдны и для сделав-
шего промах вредны, а в жизни грехи сладки. (11)  Не  радуется  кормчий,
если корабль перевернется; не радуется оратор, если  по  вине  защитника
подсудимый проиграет дело; не радуется врач, когда хоронят  больного;  а
вот преступленье против себя для всех приятно. Тот  радуется  прелюбоде-
янью, на которое раззадорила его трудность дела; этот радуется обману  и
краже; и никто не разочаруется в злых делах, пока не разочаруется  в  их
удаче. Все это происходит от дурной привычки. (12) Можешь убедиться сам.
что в душах, даже далеко зашедших во зле, остается ощущенье добра, и они
не то что не ведают позора, но пренебрегают им:  ведь  все  прячут  свои
грехи и, пусть даже все сойдет счастливо, пользуются плодами, а само де-
ло скрывают. Только чистая совесть хочет выйти и встать на  виду;  злон-
равью и во тьме страшно. (13) По-моему, остроумно сказал Эпикур:  "Может
случиться, что злодей скроется, но чтоб он был в этом  уверен,  быть  не
может". Или же, если. по-твоему, так можно сделать понятнее  смысл  ска-
занного: провинившемуся мало пользы скрыться, потому что  у  него,  даже
если будет в этом удача, уверенности в удаче не будет. Так оно  и  есть!
Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. (14) Если  так  ис-
толковать эти слова, они, я думаю, не противоречат нашему ученью.  Поче-
му? Потому что первое и наибольшее наказанье за грех - в самом грехе,  и
ни одно злодейство, пусть даже фортуна осыплет его своими дарами,  пусть
охраняет его и опекает, не бывает безнаказанным, так как  кара  за  зло-
действо - в нем самом. Но и другие кары преследуют его и настигают: пос-
тоянный страх, боязнь всего, неверие в свою безопасность. С чего бы  мне
освобождать злонравие от этой кары? Почему не оставить его в  постоянной
тревоге? (15) Нам не следует соглашаться с Эпикуром, когда  он  говорит,
что нет справедливого по природе, и преступлений нужно избегать, так как
нельзя избежать страха. Но с ним следует согласиться в том, что злые де-
ла бичует совесть, что величайшая пытка для злодея - вечно  терзающее  и
мучащее его беспокойство, не позволяющее поверить поручителям его  безо-
пасности. Но ведь если никто и в безопасности не может не бояться, - это
и есть, Эпикур, доказательство того, что именно природа  заставляет  нас
отшатываться от преступлений. Многих фортуна освободила от кары, но  ни-
кого - от страха. (16) Почему так? Не потому ли, что в нас вложено  отв-
ращенье ко всему осуждаемому природой? Из-за того даже скрывшийся не ве-
рит в возможность скрываться, что его уличает и обличает перед самим со-
бою совесть. Плохо было бы наше дело, если бы многие злодеяния ускольза-
ли от мстящего закона и предписанной кары - и не приходилось  бы  тотчас
же за них платиться тяжким наказаньем, налагаемым природой, которая  за-
меняет пытку страхом. Будь здоров.


   Письмо ХСVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья!  Если
он радуется пришедшему извне, то выбирает хрупкую опору: пришлая радость
уйдет. Только рожденное из самого себя надежно и прочно,  оно  растет  и
остается с нами до конца; а прочее, чем восхищается толпа, -  это  благо
на день. - Так что же, невозможно ни пользоваться им, ни наслаждаться? -
Можно, кто спорит? - но так, чтобы оно зависело от нас, а не мы от него.
(2) Все причастное фортуне и плодоносно, и приятно,  если  владеющий  им
владеет и собою, не попав под власть своего достоянья. Поэтому, Луцилий,
ошибаются полагающие, будто фортуна может послать  нам  хоть  что-нибудь
хорошее или дурное: от нее - только поводы ко благу или ко  злу,  начала
тех вещей, которым мы сами даем хороший  или  дурной  исход.  Ведь  душа
сильнее фортуны: это она ведет все туда или сюда, она делает свою  жизнь
блаженной или несчастной. (3) Душа дурная все оборачивает к худшему, да-
же то, что при ходит под видом наилучшего. Душа прямая  и  чуждая  порчи
исправляет зловредность фортуны и знанием смягчает с трудом  переносимые
тяготы; все приятное она встречает скромно и с благодарностью, все  неп-
риятное - мужественно и со стойкостью.  Пусть  человек  будет  разумным,
пусть все делает по зрелом размышленье, пусть не берется ни за что непо-
сильное. - не получит он этого полного, избавленного от всех угроз  бла-
га, если не будет заведомо спокоен перед неведомым.  (4)  Взгляни  прис-
тально хоть "а других (ведь о чужом мы судим свободнее), хоть  на  себя,
отбросив пристрастие, - и ты почувствуешь и признаешь: ни одна  из  этих
желанных и высоко ценимых вещей не будет на пользу, если  ты  не  воору-
жишься против непостоянства случая и всего того, что от случая  зависит,
если среди утрат не будешь повторять часто и не сетуя: "Боги иначе суди-
ли"'. (5) Или даже - чтобы мне сделать  этот  стих  еще  мужественнее  и
справедливее, чтобы ты мог лучше поддержать им  душу,  -  тверди  каждый
раз, когда что-нибудь произойдет вопреки твоим  ожиданьям:  "Боги  лучше
судили". Кто так настроен, с тем ничего не случится.  А  настроится  так
только тот, кто задумается об изменчивости человеческих дел прежде,  чем
почувствует ее силу, кто, имея и детей, и жену, и богатство, знает,  что
все это не будет непременно и всегда при нем, и  не  станет  несчастным,
если перестанет ими владеть. (6) Всегда в смятении душа, что  тревожится
за будущее, и до всех несчастий несчастен тот, кто заботится, чтобы все,
чем он наслаждается, до конца осталось при нем. Ни на час  он  не  будет
спокоен и в ожидании будущего потеряет  нынешнее,  чем  мог  бы  наслаж-
даться. Ведь что жалеть о потерянной вещи 2, что бояться ее  потерять  -
одно и то же.
   Это не значит, что я проповедую тебе беспечность. (7) Что страшно, то
старайся отклонить; что рассудок может предвидеть, то  старайся  предви-
деть; что грозит тебе ударом, старайся заметить  и  предотвратить,прежде
чем оно случится. В этом тебе немало  поможет  спокойная  уверенность  и
дух, закаленный и ко всему выносливый. Тот может  оградить  себя  против
фортуны, кто способен перенести все, что она пошлет;  во  всяком  случае
спокойный дух ей не привести в смятение. Есть ли что более жалкое и глу-
пое, чем бояться заранее? Что за  безумье  -  предвосхищать  собственные
несчастья? (8) Я хочу подытожить вкратце то, что думаю, и  описать  тебе
людей, что сами себе не дают покоя, сами себе в тягость: они так же нес-
тойки в беде, как и до нее. Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает
больше, чем нужно. Одна и та же слабость не дает ему ни  правильно  оце-
нить боль, ни ждать ее. Одно и то же незнанье меры велит ему  воображать
свое счастье вечным, а свое достоянье не только не убывающим. но  и  все
возрастающим, и сулить себе неизменность всех случайных преимуществ, за-
быв о том маховом колесе, которое переворачивает все  человеческое.  (9)
Потому-то кажутся мне замечательными слова Метродора в том  письме,  где
он обращается к сестре, потерявшей  сына  -  юношу  высокого  дарования:
"Всякое благо смертных смертно!" Он говорит о тех благах,  которые  всех
манят, потому что подлинные блага - мудрость и добродетель - не умирают,
они неизменны и постоянны. В уделе смертного только они бессмертны. (10)
Впрочем, люди так бесстыдны, до того забывают, куда они идут, куда  вле-
чет их каждый день, что, обреченные  однажды  потерять  все,  удивляются
всякой потере. То, на чем ты пишешься хозяином, при тебе,  но  не  твое:
кто сам непрочен, у того нет ничего прочного, кто сам хрупок, у того нет
ничего вечного и непобедимого. Гибнуть и терять одинаково неизбежно,  и,
поняв это, мы найдем утешенье и спокойно будем терять теряемое  неизбеж-
но.
   (11) Но в чем же нам найти помощь против этих потерь?  В  том,  чтобы
хранить утраченное в памяти, не допускать, чтобы вместе с  ним  канул  и
тот плод, который оно нам принесло. Чем мы владеем, то можно отнять; чем
мы владели, того не отнимешь. Верх неблагодарности - не чувствовать себя
обязанным за то, что однажды получил, хотя потом и утратил. Случай отни-
мает вещь, но оставляет плоды обладанья ею, которые мы теряем сами, воп-
реки справедливости сожалея об отнятом.
   (12) Скажи себе: "Из того, что кажется страшным, все  можно  одолеть.
Многие побеждали что-нибудь одно: Муций - огонь, Регул - крест, Сократ -
яд, Рутилий - ссылку, Катон - смерть от меча; и мы что-нибудь  да  побе-
дим! (13) Опять-таки многие презрели то, что  видимостью  счастья  манит
толпу. Фабриций3, будучи полководцем, отверг богатства, будучи цензором,
осудил их. Туберон счел бедность достойной и себя, и  Капитолия,  когда,
расставив на всенародном пиру глиняную посуду, показал, как человек дол-
жен довольствоваться тем, что и богам годится. Отец Секстий отказался от
почетных должностей: рожденный, чтобы править государством, он не принял
от божественного Юлия тоги с широкой каймой, ибо понимал: все, что дано,
может быть отнято. Так поступим и мы хоть в чем-нибудь мужественно!  По-
падем и мы в число примеров! (14) Отчего мы слабеем? Отчего  теряем  на-
дежду? Что могло случиться прежде, то может и сейчас. Только очистим ду-
шу и будем следовать природе, потому что отступивший от нее обречен  же-
ланьям, страху и рабству у вещей случайных. Можно еще вернуться на  пра-
вильный путь, можно все  восстановить.  Сделаем  это,  чтобы  переносить
боль, когда она охватит тело, и сказать фортуне: ты имеешь дело с мужчи-
ной; хочешь победить - поищи другого! 4"
   (15) Такими или подобными речами утишается боль язвы, - хоть я и  же-
лаю ему, чтобы она облегчилась, или была излечена, или хотя бы  осталась
такою же и старела с ним. Впрочем, за него я  спокоен;  это  нам  грозит
урон, у нас будет отнят замечательный старик. Сам он уже сыт  жизнью,  а
если и желает ее продленья, то не ради себя, а ради тех, кому  он  поле-
зен. Так что, оставаясь жить, он являет свою щедрость.  (16)  Другой  бы
положил конец этим мукам, а он считает одинаково постыдным бежать  и  от
смерти, и от жизни. - "Так что же, если обстоятельства его убедят,  неу-
жели он не уйдет?" - А почему ему не уйти, если никто уже не сможет при-
бегнуть к нему? если ему не о чем будет заботиться,  кроме  своей  боли?
(17) Вот что значит, Луцилий, учиться философии у жизни,  упражняться  в
ней, видя перед собою истинный пример: разумного человека, его  мужество
перед лицом подступающей смерти, среди гнетущих болей. Кто  делает,  как
должно, у того и учись, как должно делать. До сих пор мы приводили дово-
ды: может ли  кто-нибудь  противиться  боли,  сломит  ли  приближающаяся
смерть даже великие души. (18) Но к чему слова? Взглянем воочию! Ему  не
смерть дает мужество сопротивляться боли  и  не  боль  -  сопротивляться
смерти. Он противится и той, и другой,  полагаясь  только  на  себя.  Он
страдает терпеливо не в надежде смерти и с охотой умирает не потому, что
ему невтерпеж страданья. Страданья он терпит, смерти ждет. Будь здоров.



   Письмо XCIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я посылаю тебе письмо, которое написал Маруллу, когда он  потерял
младенца-сына и, по слухам, обнаружил при этом слабость. В письме я отс-
тупил от своего обыкновенья и не счел нужным мягко говорить с  тем,  кто
заслуживает скорее порицанья, чем утешенья. Удрученному и тяжко  .ранен-
ному, если он плохо переносит боль, нужно дать немного воли: пусть  пре-
сытится или, по крайней мере, даст выход первому порыву. А те,  кто  на-
рочно взялись горевать, должны быть немедленно  наказаны:  пусть  знают,
что и слезы можно лить по-глупому.
   (2) Ты ждешь утешений? Так получай упреки! Вот какую слабость ты  об-
наружил, когда умер сын! А что бы ты делал, потеряв друга? Умер сын, чье
будущее неясно, совсем крохотный; загублен самый короткий  век.  (3)  Мы
ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже  неоправданно,
когда она не дает нам повода к справедливым жалобам.  А  ведь  мне  уже,
клянусь, казалось, что тебе хватит мужества противостоять и  большим,  а
не то что этим призрачным бедам, от которых люди стонут только  по  обы-
чаю. Даже потеряв друга - а это для нас самый тяжкий урон! -  ты  должен
заставить себя больше радоваться тому, что у тебя был друг, чем горевать
об утрате. (4) Но большинство людей не считает, сколько  им  было  дано,
сколько они успели порадоваться. И в этом, помимо прочего, дурная сторо-
на такого горя: оно не только неуместно, но и неблагодарно. Значит,  был
у тебя друг, - и все пропало даром? Столько лет общей жизни и  единодуш-
ного товарищества во всех занятиях ничего не дали? Вместе  с  другом  ты
хоронишь и дружбу? Что же ты горюешь, потеряв его, если тебе мало пользы
от того, что он был? Поверь мне: пусть случай отнимет тех, кого мы люби-
ли, - немалая часть их существа остается с нами. То время,  что  прошло,
наше; что было, то теперь в самом надежном месте. (5) Располагая на  бу-
дущее, мы не ведаем благодарности за уже полученное, - как  будто  буду-
щее, если только оно наступит, не перейдет очень скоро  в  прошлое.  Кто
радуется только настоящему, тот слишком сужает пределы  обладанья  всеми
вещами, нет, и прошлое, и будущее тешат нас, одно - ожиданием,  чей  ис-
ход, однако, неведом, ибо оно может не сбыться, другое -  воспоминанием,
которого не может не остаться. Что" за безумие - упускать  самое  надеж-
ное? Успокоимся на том, что мы уже успели зачерпнуть, - если  только  мы
не будем черпать дырявой душой, из которой все выливается.
   (6) Есть бесчисленные примеры того, как люди без слез хоронили детей,
умерших молодыми, как шли от костра в сенат или  возвращались  к  другой
общественной обязанности, как сразу принимались за дела.  И  ненапрасно:
ведь, во-первых, скорбеть излишне, если скорбью ничему  не  поможешь,  и
во-вторых, несправедливо сетовать на то,  что  с  одним  случилось,  ос-
тальных ожидает. И еще, глупо вопить в тоске, если разрыв между  тоскую-
щим и утраченным ничтожен: мы должны быть спокойнее хотя бы потому,  что
сами идем вслед за теми, кого потеряли. (7) Взгляни" как скоротечно вре-
мя, подумай, как коротко ристалище, по которому  мы  бежим  так  быстро;
посмотри на весь человеческий род, единым сонмом,. с самыми малыми  про-
межутками, - хоть порой они и кажутся большими, - поспешающий  к  одному
концу; тот, кого ты считаешь погибшим, только  предшествовал  тебе.  Так
есть ли большее безумие, чем оплакивать того, кто раньше прошел  дорогу,
которую и тебе предстоит измерить? Разве плачут над тем, про что извест-
но заранее, что оно случится? А кто не думал о предстоящей каждому чело-
веку смерти, тот обманывал себя. (8) Разве плачут над тем,  о  чем  сами
говорили: оно произойдет непременно? Сетующий на чью-нибудь смерть сету-
ет на то, что умерший был человеком. Все мы связаны  общим  уделом:  кто
родился, тому предстоит умереть. (9) Сроки разные, исход  один.  Рассто-
янье между первым и последним днем изменчиво и неведомо; если мерить его
тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью - коротко  даже
у старца. Все ненадежно и обманчиво, все изменчиво как погода.  Все  не-
сется стремглав и, по веленью фортуны, превращается в  нечто  противопо-
ложное, и в таком коловращении человеческих дел нет ничего  заранее  из-
вестного, кроме смерти. И однако все жалуются на то единственное, в  чем
никто еще не обманулся.
   - "Но он умер ребенком!" - Не буду говорить о том, что отжившему свое
лучше, перейду к другому: намного ли состарившийся взял верх над младен-
цем? (10) Представь себе безграничность глубин времени и  охвати  мыслью
весь мир, потом сравни с этой безмерностью то, что именуется  человечес-
ким веком, - и ты увидишь, как ничтожен отрезок, которого мы желаем, ко-
торый стремимся продлить. А сколько занимают в нем слезы  тревоги?  (11)
Сколько занимает смерть, желанная прежде, чем придет?  Сколько  занимает
нездоровье, сколько страх, сколько годы младенчества и годы, прожитые  в
невежестве и без пользы? Половину срока  мы  спим.  Прибавь  еще  труды,
скорби, опасности, - и ты поймешь, что за самый долгий век времени  жить
остается очень мало. (12) Кто же согласится с тобою, что не лучше  тому,
кому позволено скоро вернуться и закончить путь еще до усталости?  Жизнь
есть не благо и не зло, а только вместилище блага и зла.  Так  что  твой
сын ничего не потерял, кроме жребия, ко торый верней выпал бы не  в  его
пользу. Он мог бы стать человеком скромным и  разумным,  возможно,  твоя
забота создала бы из него и что-нибудь получше, но  также  (и  опасаться
этого есть больше причин) мог он сделаться подобным большинству.  (  13)
Взгляни на юношей, которых мотовство вытолкнуло из знатных домов на аре-
ну; взгляни на тех дважды бесстыдных, что и сами развратничают, и служат
чужому разврату, и у которых ни дня не проходит без пьянства, ни дня без
какой-нибудь крупной мерзости, - и тебе станет ясно, что  опасаться  тут
можно скорее, чем надеяться. Так что нечего тебе выискивать  поводы  для
скорби и негодованьем раздувать мелкие неприятности. (14)  Я  не  увещаю
тебя собраться с силами и выпрямиться: ведь я не столь  плохого  о  тебе
мнения, чтобы думать, будто против такого случая тебе нужно призвать всю
твою доблесть. Знай, это не боль, а укол, - боль из него делаешь ты сам.
Велики, без сомненья, успехи философии, если твой мужественный дух  тос-
кует по мальчике, покуда более знакомом кормилице, нежели отцу!
   (15) Неужели я призываю тебя к  бесчувственности,  требую,  чтобы  во
время похорон ты не изменился в лице, не допускаю, чтобы у тебя  сжалось
сердце? Нет, конечно! Ведь это не доблесть, а бесчеловечность - смотреть
на похороны близких таким же взглядом, каким смотрел на них самих, ниче-
го не чувствовать, когда их впервые отрывают от тебя. Но представь даже,
что я все это запрещаю; есть вещи, от  нас  не  зависящие,  порой  слезы
льются, как их ни сдерживай, и, пролившись, облегчают душу. (16) Что  из
этого следует? Позволим им течь, но не будем им приказывать; пусть льют-
ся столько, сколько требует чувство, а не подражанье.  Не  будем  ничего
прибавлять к нашей скорби и преувеличивать ее по  чужому  примеру.  Горе
напоказ требует больше, чем просто горе: много ли есть горюющих для  са-
мих себя? Люди стонут более внятно, когда их слышат, и, спокойные и мол-
чаливые в одиночестве, снова разражаются слезами, едва завидят  кого-ни-
будь. Тут-то они и тянутся рвать на себе волосы, хотя свободнее могли бы
сделать это, когда никто не мешает, тут-то и зову