ко безумен, чтобы поверить, будто в нашей власти  исход  тех  вещей,
чье начало нам не подвластно? Откуда мне взять силы покончить с тем, че-
го я не в силах был не допустить? Между тем преградить доступ легче, чем
задушить, допустивши. (14) А некоторые говорят о таком  различии:  "Если
человек воздержан и разумен, то дух его по своему обычному  состоянию  и
свойствам спокоен, но в итоге не спокоен. По обычному  своему  состоянию
дух его не подвержен ни волненьям, ни скорби, ни страху,  но  есть  мно-
жество внешних причин, способных его волновать". (15) Вот  что  примерно
они хотят сказать: он хоть и не гневлив, но иногда бывает в гневе;  хоть
и не боязлив, но иногда боится; то есть порок боязливости ему  чужд,  но
чувство боязни знакомо. Если согласиться с этим,  то  боязнь,  появляясь
все чаще, перейдет в порок, и гнев, допущенный в душу, изменит состоянье
этой души, прежде не знавшей гнева. (16) И далее: кто не презирает внеш-
них причин и чего-то боится, тот, когда надо будет храбро идти на  огонь
и клинки ради родины, законов и свободы, будет мешкать и  пойдет  сердцу
вопреки. А в мудром такого двоедушия быть не может.
   (17) Кроме того, я полагаю, надобно вот на что обратить внимание: как
бы не смешать две вещи, которые следует доказывать порознь.  Что  только
честное есть благо, - это одно умозаключение; а что для блаженной  жизни
довольно добродетели - другое. Если только честное есть  благо,  то  все
согласятся, что для блаженной жизни довольно добродетели; а вот наоборот
никто не признает, что только честное есть благо, если добродетель  одна
лишь делает нас блаженными. (18) Ксенократ  и  Спевсипп2  полагают,  что
блаженным можно стать и через одну добродетель, а вот  честное  не  есть
единственное благо. И Эпикур считает, что обладающий  добродетелью  бла-
жен, но самой добродетели недостаточно для блаженной жизни, так как бла-
женными делает нас проистекающее из добродетели наслажденье,  а  не  она
сама. - Нелепое различенье! Ведь он же сам утверждает, что нет  доброде-
тели без наслаждения. А если оно всегда и неразрывно с нею связано, зна-
чит, довольно и ее одной: ведь наслаждение, без которого она не  бывает,
всегда при ней, даже когда она одна. (19)  Бессмысленно  и  утвержденье,
будто блаженным можно стать и через одну лишь добродетель, но  совершен-
ного блаженства ею не достичь 3. Как это может быть, я не пойму. Блажен-
ная жизнь заключает в себе совершенное благо, непревзойденное  ничем,  а
если это так, то и блаженство совершенное. Если нет ничего больше и луч-
ше жизни богов, а блаженная жизнь божественна,  значит,  ей  некуда  уже
стремиться ввысь. (20) Кроме того, если блаженная жизнь ни в чем не нуж-
дается, значит блаженная жизнь совершенна, и между блаженной  и  блажен-
нейшей жизнью разницы нет. Неужто ты сомневаешься, что  блаженная  жизнь
есть высшее благо? А если в ней есть высшее благо, значит, есть и высшее
блаженство. И как нельзя ничего прибавить к высшему (ибо  что  выше  не-
го?), так и к блаженной жизни, которая не бывает без высшего блага. Если
ты представишь дело так, будто один блаженнее другого, то придется  тебе
пойти и дальше и представить  бесчисленное  множество  степеней  высшего
блага; а я понимаю так, что выше высшего блага  нет  ни  одной  ступени.
(21) Если один блаженнее другого, он, стало быть, предпочтет чужую,  бо-
лее блаженную жизнь своей, а блаженный ничего чужого не желает.  Значит,
либо остается такое блаженство, которое и блаженный предпочел бы своему,
либо он предпочитает не лучшее; но  или  одно,  или  другое  невероятно!
Всегда человек, чем он разумнее, тем больше тянется к наилучшему и жела-
ет достичь его любым способом. Так может ли быть блаженным  тот,  кто  и
может желать чего-нибудь еще, и должен? (22) Я скажу, откуда берется это
заблуждение. Люди не знают, что блаженная жизнь одна. Наилучшей из всего
ее делает главное свойство, а не величина. Все равно, долгая она или ко-
роткая, вольная или стесненная, простирается ли во все стороны, на  мно-
жество мест, или сосредоточена в одном. Кто оценивает ее по  частям,  по
числу и мере, тот лишает ее самого замечательного в ней.  Что  это?  То,
что блаженная жизнь всегда полна. (23) Я полагаю, цель еды и питья - сы-
тость. Один съест больше, другой меньше, - а разницы нет: оба уже  сыты.
Один выпьет больше, другой меньше, - а разницы нет: оба  утолили  жажду.
Один прожил много лет, другой - мало; но и это безразлично, если  долго-
летие дало первому столько же блаженства,  сколько  второму  -  короткий
век. Тот, кого ты называешь не столь блаженным, вовсе  не  блажен:  само
это слово не допускает ограниченья.
   (24) "Кто храбр, тот не знает страха; кто не  знает  страха,  тот  не
знает и печали; кто не знает печали, тот блажен". Это умозаключение при-
надлежит нашим. На него пытаются возражать так: мы, мол, вещь неверную и
спорную утверждаем как общепризнанную,  говоря,  что  храбрый  не  знает
страха.  -  "Неужели  же  храбрый  не  испугается  близко   подступивших
бедствий? Такое говорит скорей о  безумии  либо  умоисступлении,  чем  о
храбрости. А храбрый просто сдержан в своей боязни, хоть и  не  избавлен
от нее совсем". - (25) Утверждающие так впадают в ту же  ошибку:  у  них
добродетель подменяется не столь сильным пороком. Ведь тот, кто  боится,
пусть реже и меньше, все же не чужд зла, хоть и не такого  мучительного.
- "А по-моему, тот, кто не боится близко  подступивших  бедствий,  безу-
мен". - Ты прав, если дело идет о бедствиях; а если он знает, что это не
бедствие и единственным злом считает позор, то наверняка будет  спокойно
смотреть на опасности и презирать то, что другим страшно; а не то,  если
не бояться бедствий свойственно глупцу или безумцу, выходит, что  всякий
будет тем боязливей, чем он разумнее. -  (26)  "По-вашему,  храбрый  сам
подставит себя под удар". - Ничуть! Он хоть и не  боится  опасности,  но
избегает ее: осторожность ему пристала, страх не пристал. - "Что же,  ни
смерти, ни цепей, ни огня, ни других оружий фортуны он  не  будет  стра-
шиться?" - Нет! Он ведь знает, что все это - кажущиеся,  а  не  истинные
бедствия, пугала человеческой жизни. (27) Опиши ему плен,  побои,  цепи,
нищету, тело, терзаемое болезнью или насилием, - все, что тебе придет  в
голову; он отнесет это к числу беспричинных страхов. Бояться таких вещей
должны боязливые. Или, по-твоему, может быть злом то, на что нам  прихо-
дится порой идти по своей воле? (28) Ты спросишь, что есть настоящая бе-
да? - Поддаться тому, что именуется бедами, и отдать  им  свою  свободу,
ради которой должно все перенести. Свобода гибнет, если ты  не  презришь
все, что налагает иго. Не было бы сомнений в том, что подобает храброму,
если бы знали, в чем истинная храбрость. Это - не дерзость вопреки разу-
му, не страсть к опасностям, не стремление навстречу  ужасам.  Храбрость
есть умение различать, что беда и что нет. Она пристально оберегает  се-
бя, и она же терпеливо сносит все, что имеет обманчивое обличье беды.  -
(29) "Как же так? Если над головою храброго мужа будет занесен меч, если
ему будут пронзать одну часть тела за другой, если он увидит, как  внут-
ренности вываливаются ему на колени, если для  того,  чтобы  он  сильнее
чувствовал пытки, их будут повторять и пускать свежую кровь из подсохших
ран, ты скажешь, что он не боится и не страдает?" -  Страдает,  конечно;
ведь человеческих чувств никакая добродетель не отнимает, - но не боится
и, непобежденный, смотрит свысока на свои страдания. Ты спросишь, что  у
него тогда на душе? То же, что у старающихся ободрить больного друга.
   (30) Беда - это то, что вредит; вредить  -  значит  делать  хуже;  но
страданье и бедность не делают нас хуже, следовательно, это не  беды.  -
"Но это ваше утвержденье ложно: не всегда вредить  значит  делать  хуже.
Буря и непогода вредят кормчему, но не делают его хуже". - (31) У  стои-
ков и на это есть ответ. И кормчий из-за бури и грозы  становится  хуже,
потому что не может выполнить свое намеренье и удержать  направление;  в
своем искусстве он не становится хуже, в своем деле - становится. -  Пе-
рипатетики говорят на это: "Значит,  и  мудреца  делают  хуже  бедность,
страдание и прочее в этом роде: они не отнимают у него  добродетели,  но
делу ее мешают". - (32) Это было  бы  сказано  верно,  если  бы  обстоя-
тельства у кормчего и у мудреца были одни и те же.  Цель  мудреца  не  в
том, чтобы непременно добиваться в жизни всего, за что бы он ни  взялся,
а в том, чтобы все делать правильно; цель же кормчего - непременно  при-
вести корабль в гавань. Искусства - прислужники, они должны давать,  что
обещали, мудрость - госпожа и направительница. Искусство  служит  жизни,
мудрость повелевает. (33) Я, впрочем, думаю, что  отвечать  надо  иначе:
буря не делает хуже ни искусства кормчего, ни применения этого искусства
на деле. Кормчий обещает тебе не счастье, а  полезную  работу  и  уменье
править кораблем, - оно же тем заметнее, чем больше ему препятствует ка-
кая-нибудь случайная сила. Кто мог сказать: "Нептун, иначе как на верном
пути ты этот корабль...", 4 - тот годен для своего  искусства;  буря  же
мешает не делу кормчего, а успеху. - (34) "Как же так, значит,  кормчему
не вредит то, что не дает ему достичь гавани, делает тщетными его усилья
и либо несет его, либо держит и обезоруживает?"  -  Вредит,  но  не  как
кормчему, а как морскому путешественнику. Искусству кормчего непогода не
только не вредит, но и помогает быть замеченным: в затишье, как говорит-
ся, всякий годится в кормчие. Препятствует она судну, а не тому, кто  им
правит, в его роли правящего. (35) Ведь у кормчего их две: одна -  общая
со всеми, кто сел на этот корабль, где он и сам - один  из  путешествую-
щих; другая - особая, поскольку он кормчий. Буря вредит  ему  как  путе-
шественнику, а не как кормчему. (36) И еще: искусство кормчего  -  чужое
достоянье, оно принадлежит тем, кого он везет,  как  искусство  врача  -
тем, кого он лечит. Мудрость же есть общее достояние - и тех, среди кого
мудрец живет, и его собственное. Поэтому можно повредить  кормчему,  чей
труд, отдаваемый другим, буря сводит на нет,  (37)  и  нельзя  повредить
мудрецу: тут бессильны и бедность, и страдание,  и  остальные  жизненные
бури. Ведь его дело сводится на нет только в том, что  касается  других.
Сам он всегда деятелен, и с наибольшей отдачей тогда, когда фортуна  ему
противится: тогда-то он и делает дело самой мудрости,  которая,  как  мы
сказали, и общее достояние, и его собственное.
   (38) Да и тогда, когда его гнетет какая-нибудь необходимость, она  не
мешает ему приносить пользу людям. Бедность препятствует  ему  показать,
как надо управлять государством, - и он показывает, как надо справляться
с бедностью. Ничего нет в его жизни, что не служило  бы  делу  мудрости.
Никакая участь, никакие обстоятельства не отнимают у мудрого возможности
действовать: ведь его дело - одолеть то, что мешает всякому делу. Ему по
плечу и удачи, и беды: над одними он властвует, другие  побеждает.  (39)
Повторяю, он так себя  закалил,  что  обнаружит  свою  добродетель  и  в
счастье, и в несчастье, так как смотреть будет лишь на нее самое,  а  не
на то, что дает повод ее выказать. Ему не преграда ни бедность, ни боль,
ни все прочее, что отпугивает невежд и обращает в бегство. Тебе кажется,
беды гнетут его? Нет, служат ему! (40) Фидий умел  ваять  не  только  из
слоновой кости; ваял он и в бронзе, а дали бы ему мрамор или другой  ка-
мень, дешевле, - он сделал бы лучшее, что только можно из него  изваять.
Так и мудрец покажет, что такое добродетель, если возможно, - среди  бо-
гатств, если нет, - в бедности, если удастся, - на родине, если нет, - в
изгнании, если удастся, - полководцем, если нет. - солдатом, если удаст-
ся, - здоровым, если нет, - увечным. Какова бы ни была его доля, он сде-
лает из нее нечто достойное памяти. (41) Есть укротители  диких  зверей,
которые принуждают самых свирепых, одна встреча с которыми страшна,  под
ярмом возить человека. Не довольствуясь  усмирением  кровожадности,  они
приучают их жить с ним вместе. Львам, надсмотрщик  сует  руку  в  пасть,
сторож целует своих тигров, слонов крохотный эфиоп заставляет  приседать
на колени и ходить на веревке. Мудрец - как они: его искусство  -  укро-
щать беды. И страданье, и нищета, и поношенье, и  темница,  и  изгнанье,
повсюду внушающие ужас, едва попадают к нему, становятся кроткими.  Будь
здоров.

   Письмо LXXXVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я пишу тебе из усадьбы Сципиона Африканского, почтив его  маны  и
алтарь, который, сдается мне, и есть могила великого человека1. Я  убеж-
даю себя, что душа его вернулась в небо, откуда снизошла, - и не за  то,
что он предводительствовал многолюдным войском (войска были и у  неисто-
вого Камбиза2, для которого обернулось счастьем само неистовство), а  за
его необычайную скромность и верность долгу, которые, я  считаю"  больше
заслуживали восхищенья в дни, когда он покинул родину, нежели когда  за-
щищал ее. Или Сципион, или свобода должны были уйти из Рима3. (2)  И  он
сказал: "Я ничего не хочу менять ни в законах, ни в установлениях; пусть
все граждане будут равноправны. Пользуйся моим  благодеяньем  без  меня,
родина! Благодаря мне стала ты свободна, благодаря мне все  увидят,  что
ты свободна! Если я стал больше, чем тебе полезно, - я ухожу!"  (3)  Как
мне не восхищаться этим величием души, с которым он  удалился  в  добро-
вольное изгнание, избавив отчизну от бремени? Ведь дело дошло  до  того,
что либо Сципион ущемил бы свободу, либо свобода - волю Сципиона. И  то,
и другое было бы нечестьем - и он уступил место законам, а сам уединился
в Литерне, - так же изгнав себя для пользы государства, как Ганнибал 4.
   (4) Я видел усадьбу, сложенную из прямоугольных глыб, стену, окружаю-
щую лес, башни, возведенные с обеих сторон усадьбы как  защитные  укреп-
ленья, водохранилище, выкопанное под всеми постройками и посадками,  так
что запаса хватило бы хоть на целое войско; видел  и  баньку,  тесную  и
темную, по обыкновению древних: ведь нашим  предкам  казалось,  что  нет
тепла без темноты. Большим удовольствием было для меня  созерцать  нравы
Сципиона и наши нравы. (5) В этой тесноте гроза Карфагена, вождь,  кото-
рому Рим обязан тем, что был взят лишь однажды5, омывал тело, усталое от
сельских трудов, - ведь он закалял себя работой и сам (таков был  обычай
в старину) возделывал землю. Под этой убогой кровлей он стоял,  на  этот
дешевый пол ступал.
   (6) Кто бы теперь вытерпел такое мытье? Любой сочтет себя убогим бед-
няком, если стены вокруг не блистают большими  драгоценными  кругами  6,
если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если
их не покрывает сплошь тщательно  положенный  и  пестрый,  как  роспись,
воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень, прежде  -  редкое
украшение в каком-нибудь храме, не обрамляет  бассейнов,  в  которые  мы
погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льется не из  се-
ребряных кранов. (7) Но до сих пор я говорил о трубах для плебеев,  -  а
что если я возьму бани вольноотпущенников? Сколько там изваяний, сколько
колонн, ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы до-
роже стоило! Сколько ступеней, по которым с шумом сбегает  вода!  Мы  до
того дошли в расточительстве, что не желаем ступать иначе как по  самоц-
ветам. (8) В здешней Сципионовой бане крохотные, высеченные  в  камне  -
скорее щели, чем окошки, - сделаны для того, чтобы пропускать свет не  в
ущерб неприступности стен. А теперь называют тараканьей дырою  ту  баню,
которая устроена не так, чтобы солнце целый день проникало в  широченные
окна, не так, чтобы в ней можно было мыться и загорать сразу,  чтобы  из
ванны открывался вид на поля и море. И вот те бани, на посвященье  кото-
рых сбегалась восхищенная  толпа,  переходят  в  число  устарелых,  едва
только роскошь, желая самое себя перещеголять, придумает чего-нибудь но-
вое. (9) А прежде бань было мало, и ничем их не украшали: да и зачем бы-
ло украшать грошовое заведенье, придуманное для пользы, а  не  для  удо-
вольствия? В них не подливали все время воду, не  бежали  свежие  струи,
как будто из горячего источника; и не так было важно, прозрачна ли вода,
в которой смывали грязь. (10) Но, правые боги, как приятно войти  в  эти
темные бани, под простою крышею, зная, что там  наводил  собственноручно
порядок в бытность свою эдилом Катон, или Фабий Максим7 или один из Кор-
нелиев! Потому что и благороднейшие мужи по обязанности эдилов  заходили
в места, куда допускался народ, и требовали опрятности  и  полезной  для
здоровья теплоты - не той, что придумали теперь, вроде  как  на  пожаре,
так что впору заживо мыть там уличенного в злодеянье раба. Теперь  я  не
вижу разницы, топится баня или горит.
   (11) А ведь кое-кто сейчас назвал бы Сципиона деревенщиной за то, что
его парильня не освещалась солнцем сквозь зеркальные  окна,  что  он  не
пекся на ярком свету и не ждал, пока сварится в бане. Вот несчастный че-
ловек! Да он жить не умеет! Моется непроцеженною водой, чаще всего  мут-
ной и, в сильные дожди, чуть ли не илистой! И было для него нисколько не
важно, ч„м мыться: ведь он приходил смыть пот,  а  не  притиранья.  (12)
Что, по-твоему, сказали бы теперь? - "Я не завидую Сципиону: он и вправ-
ду жил в ссылке, если так мылся". - А если бы ты знал, что он и мылся-то
не каждый день! Ведь те, кто сохранил преданье о старинных нравах  Горо-
да, говорят, что руки и ноги, которые пачкаются в работе, мыли  ежеднев-
но, а все тело - раз в восемь дней. - Тут кто-нибудь скажет: "Ясное  де-
ло, как они были грязны! Чем от  них  пахло,  по-твоему?"  -  Солдатской
службой, трудом, мужем! Когда придумали чистые бани, люди стали грязнее.
(13) Когда Гораций Флакк намерен описать человека гнусного  и  всем  из-
вестного своею изнеженностью, что он говорит?

   Пахнет духами Букилл...8

   А покажи Букилла теперь: да он покажется вонючим, как козел, и  вста-
нет на место того Горгония, которого Гораций противопоставляет  Букиллу!
Теперь мало душиться - надо делать это по два-три раза  на  день,  чтобы
аромат не улетучился. Удивительно ли, что  такие  люди  похваляются  им,
словно своим собственным запахом?
   (14) Если все это кажется тебе слишком грустно, вини усадьбу, в кото-
рой узнал я от Эгиала, трудолюбивого отца семейства (он  теперь  владеет
здешнею землею), что пересаживать можно и старые деревья. Это необходимо
знать нам, старикам, - ведь мы, если сажаем оливы, то наверное для  дру-
гих. А я видел, как он осенью пересадил целую рощу трех- и четырехлетних
деревьев9, недовольный ее плодами. (15) Она в тебя осенит, ибо

   Медленен рост ее, тень она даст далеким потомкам,10

   как говорит наш Вергилий, который старался не о  том,  чтобы  сказать
правдивее, а о том, чтобы покрасивее, и хотел не обучать земледельцев, а
доставлять удовольствие читателям. (16) Не говоря о другом, перепишу те-
бе то, в чем мне как раз сегодня пришлось его уличить:

   Боб высевают весной, и тебя, мидийка, тогда же
   Рыхлые борозды ждут.
   Что ни год, и о просе забота.. . u

   Одновременно ли их сажают и весною ли сеют и то и другое, можешь  су-
дить вот по чему. Я пишу тебе сегодняшнее письмо в июне, скоро  наступит
июль; и в один и тот же день я видел сборщиков бобов и сеятелей проса.
   (17) Но возвращаюсь к пересадке олив. Я  видел  два  способа.  Стволы
больших деревьев, подрезав ветки и оставив их не более чем  на  фут,  он
переносил вместе с корневищем, причем корни снимал, не трогая  лишь  тот
узел, из которого они свисают. Обмакнув его в навоз, дерево  опускают  в
яму, а потом не просто засыпают ее землей, но и прибивают ее и утаптыва-
ют. (18) По его словам, нет ничего полезнее этого утаптывания: оно прег-
раждает путь холоду и ветру, а кроме того, ствол  меньше  раскачивается,
так что прорастающ