я слав-
ных городов и не осталось ничего, что свидетельствовало бы  о  самом  их
существованье? (11) Рушится не только рукотворное, череда дней опрокиды-
вает не только воздвигнутое человеческим искусством и усердием; оплывают
горные цепи, волны покрывают те места, откуда моря и вдали не видно  бы-
ло; огонь опустошил холмы, прежде сверкавшие огнями, обглодал прежде вы-
сокие вершины - утешенье мореходов, их маяки, - сравнял их  с  низинами.
Творенья самой природы терпят урон - потому-то мы должны  спокойно  сно-
сить гибель городов. (12) Они возникают, чтобы упасть;  всех  ждет  один
конец, - сбрасывает ли внутренняя сила и напор сдавленного дыханья приг-
нетавший их груз4, вырываются ли запертые в глубине потоки, прорывает ли
напор пламени плотность почвы, ведет ли медленное наступленье  ветхость,
от которой ничто не защищено, изгоняет ли народы тяжелый климат, превра-
щая их жилище в пустыню. Слишком долго перечислять дороги  судьбы.  Знаю
только одно: все создания смертных обречены смерти, мы живем среди брен-
ности. (13) Этими и подобными словами я утешаю Либералиса, пылающего ка-
кой-то невероятной любовью к родному городу, который, быть может, сгорел
для того, чтобы подняться еще прекрасней.  Часто  урон  расчищает  место
большей удаче; многое пало с тем, чтобы восстать выше и  величественней.
Тимаген5, ненавидевший счастье столицы, говорил, что пожары в Риме печа-
лят его по одной причине: он знает, что все сгоревшее будет  поднято  из
развалин еще краше. (14) И вероятно, что также и в том городе все  будут
состязаться, стараясь восстановить утраченное величавей  и  прочнее.  Да
будут нерушимы основания, заложенные ими при добрых знаменьях на  долгий
век! Ведь этой колонии от ее начала пошел сотый год, - а такой возраст и
для человека не предел! Выведенная Планком, она окрепла и  стала  много-
людной благодаря удачному местоположению, но  сколько  тяжелых  напастей
вынесла за тот срок, пока человек успевает состариться!
   (15) Пусть же наш дух научится понимать и терпеть свой жребий и  зна-
ет, что фортуна отважится на все; у нее столько же прав  над  державами,
сколько над самодержцами, столько же власти над  городами,  сколько  над
людьми. На это нельзя негодовать: ведь мы пришли в  мир,  где  живут  по
этим законам. Нравится - подчиняйся, не нравится - убирайся любой  доро-
гой! Негодуй, если несправедливое установление метит только в  тебя,  но
если одна необходимость опутывает стоящих и высоко, и  низко,  примирись
со все разрешающим роком! (16) Незачем мерить нас  величиной  гробниц  и
тех памятников, что стоят вдоль дороги, одни больше, другие меньше. Прах
всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными. И о городах  я
скажу то же, что о горожанах. Что Ардею6 взяли приступом, что Рим. Учре-
дитель человеческого права разделил нас по родовитости и знатности имен,
лишь покуда мы существуем. А когда смертному приходит конец, он  изрека-
ет: "Прочь тщеславие! Для всех отягощающих землю закон да будет один!" И
необходимость все терпеть уравнивает нас: нет ни более хрупких, ни более
уверенных в завтрашнем дне. (17) Александр, царь  македонский,  принялся
изучать геометрию - несчастный! - только с тем, чтобы узнать,  как  мала
земля, чью ничтожную часть он захватил. Несчастным я называю его потому,
что он должен был понять ложность своего прозвища, - ибо можно  ли  быть
великим на ничтожном пространстве? Обучали его всяким тонкостям, требую-
щим прилежного внимания и непосильным для  безумца,  простирающего  свои
помыслы за океан. - "Учи меня чему-нибудь полегче!" - говорил он, и нас-
тавник отвечал: "Эти вещи для всех одинаково трудны!" - (18) Считай  же,
что так говорит тебе сама природа: "То, на что ты  жалуешься,  для  всех
одинаково, дать что-нибудь легче никому невозможно, но, кто хочет, может
сам себе все облегчить". - Чем? - Спокойствием  духа.  Тебе  придется  и
страдать, и терпеть жажду и голод, и стареть, если  отпущен  будет  тебе
долгий срок среди людей, и болеть, и нести утраты, и  умереть.  (19)  Но
незачем верить тому, о чем шумят вокруг: все это не зло, не тяготы,  ко-
торых не перенесть. Страх перед этим -  из  общего  мнения;  ты  боишься
смерти, как боятся молвы. А кто глупее человека, боящегося слов?  Остро-
умно говорит об этом наш Деметрий: "Голоса невежд для меня то же  самое,
что испускаемые животом звуки: какая мне разница, спереди  они  вылетают
или сзади?" (20) Что за безумье - бояться бесславья от бесславных! И как
сама молва, так и все названное мною страшно вам без  причины:  не  будь
приказа молвы, вы бы и не боялись. Какой ущерб человеку добра  от  враж-
дебных толков? (21) Пусть же и смерти не вредят они в нашем мнении, хоть
слава7 у нее дурная. Никто из обвинителей ее не испытал, а осуждать  то,
чего не знаешь, - безрассудно. Зато ты знаешь, сколь многим она принесла
пользу, сколь многих избавила от пыток, нищеты, от жалоб, от  казни,  от
тоски. Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны. Будь здоров.



   Письмо ХСП

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я думаю, мы с тобою согласны в том, что все внешнее приобретается
ради тела, о теле пекутся во имя души, что в душе есть части прислужива-
ющие, - благодаря им мы движемся и питаемся, но даны они нам ради  глав-
ного. А главное в ней состоит из разумной и неразумной части, которая  в
подчинении у разумной, она же одна ни с чем не соотносится и все соотно-
сит с собою. Ведь и божественный разум стоит во главе всего и ничему  не
подчинен, и наш разум, происходящий от него, таков же. (2) Если  в  этом
мы согласны, то непременно согласимся и в другом: блаженная жизнь заклю-
чается в том, чтобы разум наш был совершенен. Ведь он один не порабощает
души, противостоит фортуне, охраняет нашу безопасность, как бы ни сложи-
лись обстоятельства. В этом - единственное  нерушимое  благо.  Счастлив,
повторяю, тот, кого ничто не умалит; он стоит  на  вершине  и  опирается
только на самого себя, - а кто  держится  чужой  помощью,  тот  может  и
упасть. В ином случае над ними обретает силу многое, нам не  принадлежа-
щее. Кто захочет иметь опорой фортуну? Какой здравомыслящий человек ста-
нет собою восхищаться, накопив чужое?
   (3) Что есть блаженная жизнь? Безопасность и постоянное  спокойствие.
А их дает величье духа, дает упорство и постоянство в  том,  что  хорошо
обдумано. Как прийти к этому? Постичь истину целиком; соблюдать во  всех
поступках порядок, меру, приличие и добрую волю, благожелательную, неиз-
менно послушную разуму, достойную и любви, и восхищенья.  Чтобы  сказать
все коротко и ясно, напишу так: дух мудреца  должен  быть  таким,  какой
приличествует и богу. (4) Чего желать тому, кому досталось все  честное?
Ведь если  что-нибудь,  помимо  честного,  может  способствовать  благо-
денствию, тогда из того же самого будет состоять и  блаженная  жизнь,  а
без этого ее не бывает. Но что может быть глупее и позорнее,  чем  пола-
гать, будто благо разумного духа слагается из вещей неразумных? (5)  Не-
которые, однако, считают, будто высшее благо можно  увеличить,  ибо  оно
неполно, когда ему противятся вещи случайные. Даже Антипатр, один из ве-
ликих чиноначальников этой школы, сказал, что придает внешнему некоторое
значение, хотя и очень небольшое. Но разве ты не видишь, - это  ведь  то
же самое, что быть недовольным дневным светом, если  не  горит  еще  ка-
кой-нибудь огонек? Много ли значит малая искра при сияющем  солнце?  (6)
Если ты недоволен только тем, что честно, значит, ты  непременно  хочешь
прибавить к нему или покой, который греки называют ао^лтрса, или наслаж-
денье. Первый еще можно принять: душе ничто не докучает,  и  она  вольна
вглядываться во вселенную, ничем не отвлекаемая от созерцанья природы. А
вот наслажденье - это благо для скотов. К разумному мы  добавляем  нера-
зумное, к честному - бесчестное. Когда щекочут наше тело, это тоже  нас-
лажденье, (7) так что же вы  не  решаетесь  сказать,  что  человек  бла-
женствует, когда н„бо его ублажено? И ты причисляешь пусть не  к  мужам,
но хотя бы к людям того, для кого высшее благо состоит из  вещей  прият-
ных: лакомств, красок, звуков? Прочь его из прекрасного разряда существ,
второго после богов, - к бессловесным скотам, ибо сам он  животное,  до-
вольное кормом. (8) Неразумная часть души сама состоит из двух  половин:
первая - отважная,  честолюбивая,  безудержная,  подверженная  страстям;
вторая - низменная, томная, преданная наслаждениям. Половину  необуздан-
ную, но лучшую и, во всяком случае, сильнейшую и достойнейшую мужа,  не-
которые отставляют, а для блаженной жизни считают  необходимой  половину
хилую и низкую. (9) Разум они заставляют служить ей,  унижая  и  опошляя
благо самого высокого по рожденью существа, превращая к тому же это бла-
го в нечто чудовищное, составленное из разных и  не  подходящих  друг  к
другу членов. Так говорит в "Сцилле" наш Вергилий:

   Сверху - дева она лицом и грудью прекрасной,
   Снизу - тело у ней морской чудовищной рыбы,
   Волчий мохнатый живот и хвост огромный дельфина.'

   С этой Сциллой срослись хотя бы животные свирепые, страшные и провор-
ные; а из каких чудищ составляют  иные  мудрость?  (10)  "Первейшее  ис-
кусство человека, - говорил Посидоний, - это сама добродетель, ей ввере-
на бесполезная и хлипкая плоть, годная лишь на то, чтобы  принимать  пи-
щу". Божественная добродетель переходит во что-то скользкое, и к верхней
части, достойной поклонения и причастной небу, оказывается  прилепленным
бессильное, ленивое животное: покой, хоть его место сразу же после  доб-
родетели, сам ничего не дает душе и только устраняет помехи; наслаждение
же изнеживает ее и подтачивает любую ее твердость. Можно ли найти  соче-
тание тел, больше рознящихся между собою? С самым сильным соединяют  са-
мое вялое, с суровым - пустячное, с чистейшим - не знающее удержу  ни  в
чем, вплоть до кровосмешенья.
   - (11) "Так что же, если крепкое  здоровье,  и  покой,  и  отсутствие
страданья ничуть не  мешают  добродетели,  ты  не  станешь  к  ним  стре
миться?" - Почему же? Но стремлюсь я к ним не как  к  благам,  а  потому
только, что они не противны природе и я принимаю  их  по  здравому  суж-
денью. Какое же в них будет тогда благо? Только одно: правильность выбо-
ра. Ведь когда я беру одежду, какую мне подобает, когда  гуляю,  сколько
положено, когда ужинаю, как мне должно, то  не  ужин,  не  прогулка,  не
одежда суть блага, а мое обращение с ними, мое умение соблюсти в  каждом
деле отвечающую разуму меру. (12) Я и  сейчас  повторю:  выбрать  чистую
одежду - это достойный предмет стремлений, потому что человек по природе
- существо чистое и опрятное. Выходит, благо есть не сама по себе чистая
одежда, а выбор чистой одежды, так как благо - не в самой вещи, а  в  ее
выборе, и честность заключена в нашем действии, а не в том, на  что  оно
направлено. (13) Можешь считать, что сказанное мною о вещах сказано и  о
теле. Ведь им природа облекла душу, словно некой одеждой, тело - ее пок-
ров. Но кто ценит одежду по сундуку? Ножны не делают меч  ни  лучше,  ни
хуже. И о теле я говорю тебе то же самое: если мне предоставят выбор,  я
предпочту здоровье и силу, но благом будет мое сужденье о них, а не  они
сами.
   (14) Говорят2 и так: "Мудрец, конечно, блажен; но высшего блага  дос-
тигает он, только если этому способствуют естественные подспорья. Потому
обладающий добродетелью не может быть несчастен, но и высшего блаженства
нет у него, если он лишен естественных благ, таких, как здоровье  и  от-
сутствие увечий". (15) Однако ты при этом допускаешь вещь более  неверо-
ятную: даже терпящий сильную и непрерывную боль может не быть несчастным
и даже быть блаженным; а вот высшее блаженство у него ты отрицаешь, хоть
это и меньше. Ибо если добродетель может сделать так, чтобы  человек  не
был несчастен, ей еще легче дать ему высшее блаженство, - ведь  расстоя-
ние от блаженства до высшего блаженства меньше, чем от несчастья до бла-
женства. Так неужели же то, что способно вырвать человека из всех  прев-
ратностей и перенести его в число блаженных,  не  может  сделать  и  ос-
тального - дать ему высшее блаженство? Неужели оно лишится сил  у  самой
вершины склона? (16) В жизни есть вещи приятные, есть неприятности, но и
то и другое - вне нас. Если человек добра не бывает несчастен  даже  под
гнетом всяческих неприятностей, неужто он  не  испытывает  высшего  бла-
женства только потому, что лишен той или иной приятной  вещи?  Нет,  как
под грузом неприятностей он не согнется настолько, чтобы стать  несчаст-
ным, так недостаток приятного не низведет его с вершины блаженства; выс-
шее блаженство он испытывает независимо от всех приятных вещей  так  же,
как среди неприятностей не бывает несчастен, - а если его  высшее  благо
можно уменьшить, значит, можно его и отнять. (17) Я недавно говорил, что
огонек ничего не добавляет к свету солнца, затмевающего все, что блестит
без-него. - "Но порой застится и солнце!" - Сила  и  яркость  солнца  не
убавляются и среди препон; пусть стоит между ним и нами  преграда  и  не
дает нам его увидеть, - оно делает свое дело, идет  своим  путем.  Пусть
солнце светит за облаками - оно от этого не тусклее и  не  медлительней,
потому что застить его и препятствовать ему - не одно и то же. (18)  Так
же и все противостоящее добродетели ничего у нее  не  отнимает.  Она  не
становится меньше, только не так сверкает; сама по себе она все та же  и
бьет нам в глаза своим блеском, невидимо проявляет свою силу,  наподобье
солнца во мгле. Против добродетели все беды, все уроны, все обиды так же
бессильны, как облака против солнца.
   (19) Есть и такие что говорят, будто мудрец, чье тело не в  столь  уж
цветущем состоянии, и не несчастен, и не блажен. Но и  это  заблуждение:
добродетели приравниваются к вещам случайным, мужам честным приписывает-
ся то же, что и лишенным честности. А есть ли что более мерзкое и недос-
тойное, чем сравнивать вещи почтенные и презренные? Почтенны  справедли-
вость, благочестье, верность, храбрость, разумность; и наоборот,  ничего
не стоит то, что чаще и больше всего достается людям нестоящим:  могучие
и всегда здоровые и крепкие голени, и плечи, и зубы. (20) И потом,  если
считать недужного телом мудреца ни несчастным, ни блаженным, если  оста-
вить его посередке, то и жизнь его не такова, чтобы к ней стремиться или
от нее бежать. Но разве не нелепо утверждать, что к жизни мудреца не на-
добно стремиться? И можно ли поверить, будто есть такая жизнь, чтобы не-
зачем было ни стремиться к ней, ни от нее бежать? Далее, если изъяны те-
ла не делают несчастным, они позволяют быть и блаженным. Ведь  что  бес-
сильно ухудшить наше состояние, то и наилучшему состоянию неспособно по-
ложить конец.
   (21) Мне возразят: "Мы знаем холодное и горячее, но между  ними  есть
еще теплое; так же один блажен, другой несчастен, третий - ни блажен, ни
несчастен". - Я хочу разбить это выдвинутое против нас сравнение. Если я
добавлю к теплому больше холодного, оно станет холодным, если больше го-
рячего, оно станет в конце концов горячим. А если тому, кто  ни  блажен,
ни несчастен, я добавлю несчастий, он, по-вашему, не станет  несчастным;
значит, ваше сравненье не похоже. (22) И потом: вот тебе человек ни бла-
женный, ни несчастный; я добавлю к его бедам слепоту,  -  он  не  станет
несчастным, добавлю изнуренье, - он не станет несчастным, добавлю посто-
янные тяжкие боли, - он не станет несчастным. Чью жизнь столько  бед  не
сделают несчастной, у того они и блаженной жизни не  отнимут.  (23)  Кто
подался, как ему остановиться? А если что не дает ему скатиться  донизу,
оно же удержит его и на вершине. - "Неужели невозможно  уничтожить  бла-
женство в жизни?" - Его даже и убавить нельзя! Потому-то одной  доброде-
тели и довольно для блаженной жизни. - (24) "Что  же,  стало  быть,  тот
мудрец, кто дольше жил, кого не отвлекала никакая боль, не блаженнее то-
го, кто всегда боролся со злою судьбой?" - Ответь мне: разве он лучше  и
честнее? А если нет, так он и не блаженнее. Чтобы жить блаженнее,  нужно
жить правильнее; кто не может жить правильнее, тот и блаженнее не будет.
Добродетель не знает прироста, - значит, не знает его и блаженная жизнь,
чей источник - добродетель. - Сама добродетель -  столь  великое  благо,
что и не замечает привходящих мелочей, таких, как краткость века,  горе,
всяческие телесные страдания. Ибо и наслажденье  недостойно  того,  чтоб
она на него оглядывалась. (25) Что главное в добродетели? -  Будущее  ей
не нужно, дней она не считает: в самый ничтожный срок она вкусит  вечные
блага.
   Это все кажется нам невероятным, превосходящим человеческую природу -
затем, что мы мерим ее величие собственной немощью и прилагаем имя  доб-
родетели к собственным порокам. Но разве не столь же невероятными кажут-
ся слова, которые некто мог сказать среди  жесточайших  мучений:  "Какое
блаженство!" - А ведь этот голос донесся  из  самой  мастерской  наслаж-
денья! "Это мой последний и самый блаженный день!" - так сказал Эпикур3,
измученный и задержкой мочи, и болью незаживающих язв  на  животе.  (26)
Так невероятна ли такая вещь для почитателей добродетели, если ее  можно
найти и у подданных наслаждения? Они, выродившиеся,  низкие  духом,  ут-
верждают, будто среди тягчайших страданий, тягчайших бедствий мудрец бу-
дет ни несчастен, ни блажен. Но это невероятнее невероятного! Я не вижу,
почему бы добродетели, сброшенной с ее высоты, не  скатиться  до  самого
низа! Она либо должна давать блаженство, либо, если ее от этого  отреши-
ли, ей не помешать нам стать несчастными. Покуда она  на  ногах,  ее  не
прогнать: ей подобает только полное пораженье - или полная победа.
   - (27) Говорят и так: "Только бессмертным богам досталась на  долю  и
добродетель, и блаженная жизнь, - а нам лишь некое подобье и тень божес-
ких благ, к которым мы приближаемся, чтобы никогда их не достигнуть".  -
Но ведь разум у людей и богов один: в них он совершенен, в нас поддается
совершенствованию. (28) А доводят нас до безнадежности наши пороки. Вто-
рым после мудреца стоит тот, в ком  еще  мало  стойкости,  чтобы  всегда
блюсти наилучшее, чье суждение еще нетвердо и  колеблется.  Ему  хочется
иметь острый слух и зрение, крепкое здоровье, тело, не отталкивающее  на
вид и всегда сохраняющее крепость, и срок жизни подольше; (29) так  неу-
жели он на всем его протяжении не сделает ничего такого, в чем  придется
каяться? В человеке несовершенном пребывает некая сила зла; душа у  него
подвижна, сохранившееся в ней зло гонит ее, и, гонимая,  она  отдаляется
от блага4. Пока он еще не стал человеком добра, - но  становится  им.  А
кто еще добра не достиг, тот плох. Только

   Тот, в чьем теле живут и отвага, и добродетель,5

   равен богам; к ним он стремится, помня о своем происхожденье. (30) Ни
для кого не зазорны старанья подняться туда, откуда спустился.  Какие  у
тебя причины не верить в божественность того, кто сам есть частица бога?
Все окружающее нас едино, оно и есть бог, мы же - и его  соучастники,  и
члены его тела. Наша душа способна вместить его и вознестись к нему, ес-
ли ее не пригнетают пороки. Как положение нашего тела - прямое и устрем-
ленное к небу, так и душа наша, которой можно подняться,  насколько  она
хочет, с тем и создана природой, чтобы желать равного с богами и так  не
оставлять праздными своих сил и самой развертываться во всю ширь. Не чу-
жою дорогой карабкается она ввысь; трудно было бы идти к небу, -  а  она
возвращается. (31) Встав на этот путь,  она  шествует  смело,  презревши
все, не оглядываясь на деньги: золото и серебро для  нее  достойны  того
мрака, в котором лежали, она ценит их не по блеску, бьющему в глаза  не-
веждам, но по прежней грязи, из которой выкопала их наша алчность.  Она,
повторяю, знает, что богатства не там, где их копят,  -  наполнять  надо
душу, а не мошну. (32) Пусть она будет хозяйкой в