презреть, все иметь никто не  может.  Кратчайший
путь к богатству - через презрение к богатству. А наш Деметрий живет  не
так. будто он все презрел, а так, будто все уступил во владение  другим.
Будь здоров.



   Письмо LXIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты тяжело переживаешь кончину твоего друга Флакка; но я не  хотел
бы, чтобы ты горевал сверх меры. Чтобы ты совсем не горевал, я навряд ли
решусь потребовать, хоть и знаю, что это лучше.  Но  разве  досталась  в
удел такая твердость духа кому-нибудь, кроме тех, кто уже стал много вы-
ше фортуны? И его такая вещь затронула бы, но только  затронула.  А  нам
можно простить и невольные слезы, если они были не слишком обильны, если
мы сами их подавили. Пусть при утрате друга глаза не будут сухими  и  не
струят потоков:  можно  прослезиться  -  плакать  нельзя.  (2)  Суровый,
по-твоему, закон налагаю я на тебя? Но ведь и  величайший  из  греческих
поэтов1 дал право лить слезы всего один день, ведь он сказал: "Даже Нио-
ба думала о пище".
   Ты спросишь, откуда берутся стенанья,  откуда  безудержный  плач?  Мы
ищем в слезах доказательства нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выс-
тавляем ее напоказ. Никто не печалится сам для  себя.  Злосчастная  глу-
пость! И в скорби есть доля тщеславия! (3) - "Так что же, - спросишь ты,
- неужели я забуду друга?" - Недолгую память обещаешь ты ему,  если  она
минет вместе со скорбью! Скоро любой повод разгладит морщины у  тебя  на
лбу и вызовет смех - я не говорю уже о  более  долгом  времени,  которое
смягчает всякую тоску, утишает самое жгучее горе.  Едва  ты  перестанешь
следить за собой, как личина скорби спадет; ты сам сторожишь свое  горе,
но оно ускользает из-под стражи и иссякает тем раньше, чем было  острее.
(4) Постараемся же, чтобы память об утраченных была нам  отрадна.  Никто
по доброй воле не возвращается мыслью к тому, о чем нельзя подумать  без
муки. Но пусть это неизбежно, пусть, встретив имя тех, кого мы любили  и
потеряли, мы чувствуем укол боли - в самой этой боли есть некая радость.
(5) Ведь недаром наш Аттал повторял: "Воспоминанье  об  умерших  друзьях
приятно нам так же, как терпкость в некоторых плодах, как  очень  старое
вино, которое тем и вкусно, что горчит: ведь  за  отдаленностью  времени
гаснет все, что нас мучило, и доходит до нас лишь чистая  радость".  (6)
Если верить ему, то "думать о живых друзьях - все равно что есть  мед  и
печенье, воспоминание о тех, что были, приятно не без горечи. Кто, одна-
ко, станет отрицать, что и горькое, и не лишенное остроты возбуждает же-
лудок?" (7) Я, впрочем,  чувствую  иное,  для  меня  думать  об  умерших
друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что их утрачу,
когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.
   Делай же, мой Луцилий, так, как подобает твоей невозмутимости, перес-
тань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она  прежде
дала! (8) Так будем жадно наслаждаться обществом друзей - ведь неизвест-
но, долго ли еще оно будет нам доступно. Подумаем о том,  как  часто  мы
оставляли их, отправляясь в долгое странствие, как часто, живя  в  одном
месте, не виделись с ними, - и мы поймем, что больше вре мени было  упу-
щено при их жизни. (9) А стерпишь ли ты таких, кто пренебрегал друзьями,
а теперь горше всех рыдает, кто не любит их, пока не утратит? Они потому
и скорбят так безудержно, что боятся, как бы кто не усомнился в их  люб-
ви, и ищут поздних доказательств своего чувства. (10) Если  у  нас  есть
еще друзья, то мы плохо к ним относимся и нс ценим их, коль скоро они не
могут  утешить  нас,  заменив  одного  погребенного;  если  же  он   был
единственным нашим другом, то не фортуна перед нами виновата, а мы сами:
она отняла у нас одного, а мы ни одного не добыли. (11) И потом, кто  не
мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил. Если с ко-
го снимут единственную тунику, а он примется оплакивать себя, вместо то-
го чтобы позаботиться о том, как бы избежать холода и  чем-нибудь  прик-
рыть тело, - разве ты не счел бы такого глупцом? Ты схоронил,  кого  лю-
бил; ищи, кого полюбить! Лучше добыть нового друга,  чем  плакать.  (12)
То, что я хочу прибавить, избито, я знаю, но все же не  откажусь  повто-
рить только из-за того, что так говорят все. Если  скорби  не  прекратит
разум, ей положит конец время; однако для разумного  человека  утомление
скорбью - позорнейшее лекарство от скорби. Так что уж лучше  сам  оставь
скорбь, раньше чем она тебя оставит, и поскорей перестань делать то, че-
го при всем желании не сможешь делать долго. (13) Предки установили  для
женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но что-
бы не скорбели дольше; для мужчин нет законного срока, ибо  всякий  срок
для них постыден. Впрочем, можешь ли ты назвать мне хоть  одну  бабу  из
тех, которых только что оттащили от костра, оторвали от  трупа,  которая
лила бы слезы целый месяц? Ничто не становится  ненавистно  так  быстро,
как горе; недавнее находит утешителя и некоторых привлекает к себе, зас-
тарелое вызывает насмешки. И не зря: ведь оно или притворно, или  глупо.
(14) И это пишу тебе я - я, так безудержно плакавший по дорогом мне  Ан-
нее Серене2, что меня (вот уж чего я не хотел!) можно привести в  пример
как человека, побежденного горем. Теперь я осуждаю себя за это  и  пони-
маю, что было главной причиной такого горя: я никогда не думал,  что  он
может умереть раньше меня. Только одно было у  меня  перед  глазами:  он
младше меня, и младше намного, - как будто судьба соблюдает черед!  (15)
Нам надо постоянно думать о том, что смертны и мы, и любимые нами. И мне
следовало тогда сказать себе: "Мой Серен младше, - но при чем  тут  это?
Он должен умереть позже меня, но может и раньше". Я этого не  сделал^  и
удар фортуны застиг меня врасплох. Теперь я думаю так:  все  смертны,  и
для смерти нет закона. Что может случиться всякий день, может  случиться
и сегодня. Так будем, мой Луцилий, помнить о том, что скоро сами  отпра-
вимся туда, куда отправились оплаканные нами. И быть может, - если прав-
дивы разговоры мудрецов и нас ждет некое общее для всех место, - те, ко-
го мним мы исчезнувшими, только ушли вперед. Будь здоров.



   Письмо LXIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Вчера ты был с нами. Ты вправе посетовать, что только вчера, но я
потому и написал "с нами" - ведь со мною  ты  постоянно.  Ко  мне  зашли
друзья, из-за них сильнее пошел дым - не такой, что валит обычно из  ку-
хонь наших кутил, пугая караульных, а не слишком густой и только  подаю-
щий знак, что пришли гости. (2) Речь шла у нас о многих вещах,  но,  как
бывает на пиру, мы ни об одной не говорили исчерпывающе, а перескакивали
с предмета на предмет. Потом читали книгу Квинта Секстия-отца, великого,
поверь мне, человека и, хоть он это и отрицает, стоика. (3) О боги вели-
кие, сколько в нем силы, сколько мужества! Такое найдешь  не  у  всякого
философа. Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени, а все остальное в
них бескровно. Они наставляют, спорят, мудрствуют - только не  укрепляют
нас мужеством, которого у них самих нет. А прочтешь Секстия  -  скажешь:
"Он жив, силен, свободен, он стал больше чем человеком, от него я  ухожу
с великой верой". (4) Признаюсь тебе, в каком я бываю расположенье духа,
когда прочту его: мне хочется бросить вызов любому случаю, хочется воск-
ликнуть: "Что же ты медлишь, фортуна? Нападай! Ты видишь, я готов".  Му-
жеством я уподобляюсь тому, кто ищет, где бы испытать  себя,  кто  хочет
показать свою доблесть, кто

   Страстно молит, чтоб вдруг повстречался средь смирных животных
   С пенною пастью вепрь иль чтоб лев с горы появился.1

   (5) Мне хочется, чтобы было над чем взять верх, на чем закалить  тер-
пеливость. Ведь у Секстия замечательно еще и то, что он и показывает ве-
личье блаженной жизни, и не лишает надежды на нее. Ты узнаешь,  что  она
хоть и высоко, но для желающего достижима. (6) Тут так же, как  с  самой
добродетелью: ты ей дивишься - и все же надеешься. А у меня всегда много
времени отнимает само созерцание мудрости: я гляжу на нее с  изумлением,
словно на вселенную, которую подчас вижу как будто впервые.
   (7) Да, я преклоняюсь перед всем, что создала мудрость, и перед сами-
ми создателями; мне отрадно видеть в ней наследие многих, накопленное  и
добытое их трудом для меня. Но будем и мы поступать,  как  честные  отцы
семейства: умножим полученное, чтобы это наследье обогащенным перешло от
меня к потомкам. Много дела есть и теперь, и останется  всегда,  и  даже
тот, кто родится через сто тысяч лет, не лишен будет возможности что-ни-
будь прибавить к завещанному. (8) Но пусть даже все открыто  древними  -
всегда будет ново и применение открытого другими, и его познание и  упо-
рядоченье. Представь, что нам достались в  наследство  лекарства,  чтобы
лечить глаза; мне уже нет нужды искать новых, следует  только  приспосо-
бить каждое к своей болезни и применить в срок. Вот  это  облегчает  су-
хость глаз, это прогоняет опухоли с  век,  это  предотвращает  внезапные
воспаления и слезотеченье, это делает зрение острее. Нужно только расте-
реть их и выбрать время, и еще найти меру для каждого. Лекарства для ду-
ши найдены древними, но наше дело отыскать, как их  применять  и  когда.
(9) Жившие раньше нас сделали много, но не все; и все же  нужно  взирать
на них благоговейно и чтить, как богов. Почему бы мне для поощрения души
не завести у себя их статуи, не праздновать дни их рождения?  Почему  бы
мне, почета ради, не призывать их в свидетели клятвы? Ведь если я обязан
чтить своих наставников, то не меньше должен чтить и наставников челове-
чества, в которых изначальный источник великого блага. (10) Разве,  уви-
дев консула или претора, я не воздам им того почета,  какой  положен  их
почетной должности? Не сойду с коня, не обнажу голову, не уступлю  доро-
ги? Так что же, неужто я не приму в сердце с величайшим почтением и обо-
их Марков Катонов, и Лелия Мудрого, и Сократа с  Платоном,  и  Зенона  с
Клеанфом? Ведь я перед ними преклоняюсь, их великие  имена  возвышают  и
меня самого. Будь здоров.



   Письмо LXV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Вчерашний день разделил я с болезнью: первую его половину она от-
няла у меня, вторую мне уступила. Сначала я попытал свою  душу  чтением.
Она выдержала. Тогда я решился приказать  ей  -  а  верней  позволить  -
что-нибудь потяжелее: стал писать, и с большим, чем  обычно,  вниманием,
так как не желал сдаваться в схватке с трудностью предмета. Но  тут  по-
доспели друзья и силой обуздали невоздержного больного. (2) Место  доще-
чек заняла беседа, из которой я перескажу тебе  ту  часть,  что  вызвала
спор: ведь судьей мы избрали тебя. Дела у тебя будет больше, чем ты  ду-
маешь, так как тяжущихся сторон - три.
   Наши стоики, как тебе известно, утверждают: все в  природе  возникает
из двух начал - причины и материи. Материя коснеет в неподвижности,  она
ко всему готова, но останется праздной, если никто не приведет ее в дви-
женье. Причина, или же разум, ворочает материю как хочет и, придавая  ей
форму, лепит всяческие предметы. Ведь в каждой  вещи  непременно  должно
быть то, из чего она делается, и то, чем она делается; второе есть  при-
чина, первое - материя. (3) Любое искусство подражает природе,  так  что
сказанное мною о мироздании можешь приложить ко всем делам  рук  челове-
ческих. Вот статуя: здесь наличествует и материя, послушная художнику, и
художник, придавший материи обличье. Материей в статуе была бронза, при-
чиной - художник. То же самое присуще и всем вещам:  каждая  состоит  из
того, что ее создало, и того, из чего она создана. (4)  Стоики  считают,
что есть одна причина - то, что создает вещи. По Аристотелю1, говорить о
причине можно трояко: "Первая причина, по его словам, это сама  материя,
без которой ничего нельзя создать; вторая - это сам создатель; третья  -
это форма, которая придается каждому изделию, как статуе", - ее-то Арис-
тотель и называет "эйдос", "А четвертая причина - это намеренье, с кото-
рым создается изделие". (5) Я поясню, что это такое. Первая причина ста-
туи есть бронза: ведь не будь того, из чего изваяние отлито или  высече-
но, не было бы сделано и оно само. Вторая причина -  художник:  без  его
умелых рук бронза никак не могла бы принять вида статуи. Третья  причина
есть форма: статуя не звалась бы "Дорифор" или "Диадумен"2, если  бы  не
придали ей именно этого обличья. Четвертая причина -  это  намеренье,  с
каким ее сделали: не будь его, ее бы делать не стали. (6) Что такое  на-
меренье? То, что привлекало художника и за чем он гнался: если он  рабо-
тал на продажу, - это деньги, или слава, если он  работал  ради  почета,
или вера, если он готовил приношенье в храм. Значит, причина и то,  ради
чего делается вещь. Или, по-твоему, нет необходимости  считать  в  числе
причин сделанного дела все, без чего оно бы не делалось? (7) Платон  до-
бавляет еще одну причину: образец, именуемый у него "идеей". На  него-то
и оглядывается художник, чтобы создать именно то, что собирался.  Неваж-
но, будет ли этот образец вне его, но перед глазами, или внутри, зачатый
и выношенный в душе. Эти образцы всех вещей заключает в  себе  божество,
обнимающее духом и число, и вид всего того, что  имеет  быть  созданным:
оно полно теми не ведающими ни смерти, ни перемены, ни усталости облика-
ми, которые Платон зовет идеями. Люди погибают, а сама человечность,  по
образцу которой создается человек, пребывает и не терпит урона от  людс-
ких страданий и смертей. (8) Итак, по словам Платона, есть пять  причин:
то, из чего, то, кем, то, в каком виде, то, наподобие чего, то, ради че-
го; последнее же - это то, что из них получается. Так, в статуе (раз  уж
мы начали о ней говорить) то, из чего, есть бронза, то, кем, - художник,
то, в каком виде, - это форма, которая ей придана, то,  наподобие  чего,
это образец, которому подражал создатель, то, ради чего, - это его наме-
ренье, то, что из них получается, - это сама статуя. (9)  То  же  самое,
говорит Платон, есть и у вселенной: и создатель - то есть бог, и то,  из
чего она создана, - то есть материя, и форма - тот облик и порядок,  ко-
торые мы видим в мире, и образец - то, наподобие чего бог  сотворил  эту
прекрасную громаду, и намеренье, с которым он ее сотворил. (10) Ты спро-
сишь, каково было намеренье бога? Сделать добро. Именно  так  и  говорит
Платон: "какая причина создать мир была у бога? Он добр, а добрый не жа-
леет другим ничего благого, - вот он и сделал  лучшее,  что  мог"3.  Так
рассуди нас и вынеси приговор, чьи слова, на твой взгляд, всего  правдо-
подобнее, - ведь до сужденья о том, чьи слова истиннее всего, нам  дале-
ко, как до самой истины.
   (11) В утверждениях Платона и Аристотеля названо либо слишком  много,
либо слишком мало причин. Если считать причинами все,  без  чего  нельзя
сделать того-то, - названо их слишком мало. Пусть тогда причислят к при-
чинам и время: без времени ничто не будет  сделано.  Пусть  причислят  и
место: ведь если делать негде, то и невозможно делать.  Пусть  причислят
движение: без него ничто не делается и не гибнет, без  движения  нет  ни
искусства, ни изменений. (12) Но мы-то ищем первую и об щую  причину.  А
она должна быть простой, потому что проста материя. Что это за  причина?
Конечно, деятельный разум, то есть бог; а перечисленные вами  -  это  не
отдельные причины, они все зависят от одной, той, которая  и  действует.
(13) Ты говоришь, что форма есть причина? Но ее придает  изделию  худож-
ник, она есть часть причины, а не причина. И образец - не причина, а не-
обходимое орудие причины. Образец так же необходим художнику, как резец,
как напильник; без них искусство не сдвинется с места, но  они  -  и  не
части его, и не причины. - (14) "Намеренье художника, то, ради  чего  он
берется что-нибудь сделать,  есть  причина".  -  Пусть  причина,  но  не
действующая, а дополнительная. Таких может быть без счета, а мм  доиски-
ваемся до общей причины. Нет, без обычной своей тонкости утверждают они,
будто весь мир, как любое законченное изделие, есть причина: между изде-
лием и его причиной - большая разница.
   (15) Что же, или вынеси приговор, или (это в  подобных  тяжбах  самое
легкое) потребуй доследования и верни дело. - Но ты скажешь: "Какая тебе
радость терять время на эти пустяки? Они ведь ни одной из твоих страстей
не уймут, ни от одного из вожделений не избавят". - Верно; я тоже считаю
важнее те занятия, которые утишают душу, и сперва исследую себя, а потом
только вселенную. (16) Но времени я, вопреки твоим мыслям,  не  теряю  и
сейчас: ведь если этих исследований не мельчить и не растекаться  в  не-
нужных тонкостях, они поднимают и возвышают наш дух, придавленный  тяже-
лой ношей, но жаждущий распрямиться и вернуться в тот мир,  которому  он
принадлежит. Тело для духа - бремя и кара, оно давит его и теснит,  дер-
жит в оковах, покуда не явится философия и не прикажет ему вольно вздох-
нуть, созерцая природу, и не отпустит от земного к небесному. В этой от-
лучке он ускользает из-под стражи и набирается сил в открытом небе. (17)
Как художники, утомив глаза тонкой и пристальной работой в плохо и скуд-
но освещенной мастерской, выходят на улицу и в  каком-нибудь  отведенном
для общественного отдыха месте дают глазам насладиться  вольным  светом,
так дух, запертый в своем темном и унылом  жилище,  едва  только  может,
стремится на простор и отдыхает, созерцая природу. (18) Мудрый или  ищу-
щий мудрости, хоть и прочно скованы с телом,  отсутствуют  лучшей  своей
частью и направляют помыслы ввысь. Они, словно присягнувшие воины,  счи-
тают срок своей жизни сроком службы, и образ их мыслей таков, что  жизнь
они принимают без любви и без ненависти и терпеливо несут смертную долю,
хотя и знают, что лучшее ждет их впереди. (19) Ты запрещаешь мне  наблю-
дать природу? Отрываешь от целого, оставляешь мне  малую  часть?  Нельзя
мне доискиваться, в чем начала всех вещей? Кто их лепщик? Кто  расчленил
все, когда оно было слито воедино и облечено косной материей? Нельзя мне
доискиваться, кто создатель этого мира? По какой разумной причине  такая
громада обрела закон и порядок? Кто собрал разбросанное, разделил  пере-
мешанное, коснеющему в единой бесформенности придал обличье? Что излива-
ет столько света? Огонь ли это, или что-нибудь ярче огня?  (20)  Значит,
нельзя мне этого доискиваться? Так мне и не узнать, откуда я вышел?  Од-
нажды ли я должен все это видеть, или мне предстоит рождаться много раз?
Куда я отправлюсь отсюда? Какое жилище ждет душу, избавившуюся от  рабс-
кого человеческого состояния? Ты запрещаешь мне причаститься небу - зна-
чит, велишь мне жить, не поднимая головы. (21) Я не так мал  и  не  ради
такой малости рожден, чтобы быть только рабом своему телу, - на  него  я
гляжу не иначе как на цепь, сковавшую  мою  свободу.  Его  подставляю  я
судьбе, чтобы не шла дальше, и не позволяю ее ударам, пройдя через него,
ранить и меня. Если что во мне и может потерпеть ущерб, так только тело;
но в этом открытом для опасностей жилище обитает свободный дух. (22) Эта
плоть никогда не принудит меня страшиться, не  принудит  к  притворству,
недостойному человека добра, или ко лжи во славу этого ничтожного  тела.
Я расторгну союз с ним, как только мне заблагорассудится. Мы  и  сейчас,
покуда связаны друг с другом, союзники не на равных правах: все их  заб-
рала себе душа. Презрение к собственному телу  наверняка  дает  свободу.
(23) Возвращаясь к нашему предмету, я повторяю, что свободе этой  немало
способствует и наблюдение природы, о котором  мы  беседовали.  Ведь  все
состоит из материи и бога. Бог упорядочивает смешение, и все следует  за
ним, правителем и вожатым. Могущественнее и выше то, что  действует,  то
есть бог, нежели материя, лишь претерпевающая действие бога. (24) То  же
место, что в этом мире бог, занимает