т смерть, тут-то и ска-
тываются с постели. Без зрителя горе затихает. (17) И здесь,  как  и  во
всем, не покидает нас один порок: прилаживаться к  примеру  большинства,
смотреть, не что должно, а что принято. Мы удаляемся от природы и преда-
емся толпе, от которой ничего хорошего исходить не может, которая и тут,
как во всем прочем, непостоянна. Увидит  она  человека  мужественного  в
своей скорби - и зовет его безбожным я диким, увидит другого,  бессильно
прильнувшего к мертвому телу, - и зовет его безвольным и хилым. (18) По-
тому-то и надо все делать по разуму. Нет ничего глупее,  чем  печалиться
для славы и плакать ради общего одобрения. По-моему, мудрый муж  плачет,
либо когда сам дает волю слезам, либо когда они льются по своей воле.  Я
скажу, в чем тут разница. Когда "ас поразит  первая  весть  о  горестной
кончине, когда мы держим тело, которое из наших объятий перейдет на кос-
тер, - слезы исторгает природная необходимость, и дух, под ударом  скор-
би, сотрясает вместе со всем телом также и глаза, силой  заставляя  про-
литься находящуюся близ них влагу. (19) Эти исторгнутые слезы текут воп-
реки нам. Но бывают слезы, которым мы сами даем выход, - например, возв-
ращаясь памятью к тем, кого мы потеряли, и есть нечто сладостное в печа-
ли, когда нам вновь приходят на ум их отрадные речи, их веселая  беседа,
их преданная любовь; тогда глаза увлажняются, словно  от  радости.  Этим
слезам мы не противимся, а те первые побеждают нас. (20) Так что  нельзя
ни удерживать, ни выдавливать из себя слезы ради стоящих и сидящих  вок-
руг: и плакать, и перестать куда менее позорно, чем притворяться.  Пусть
слезы текут сами собой: ведь и люди спокойные и сдержанные их могут про-
лить. Часто они текли, не умаляя почтенности мудреца, с  такой  пристой-
ностью, что была в них полная мера и человечности, и достоинства. Можно,
повторяю, повиноваться природе, не теряя степенности. (21) Я видел  поч-
тенных людей, хоронивших своих близких: вся любовь была написана  у  них
на лице, но в их скорби не было лицедейства, - ничего,  кроме  подлинных
чувств, которым они дали выход. И в скорби есть приличья, - их-то и сле-
дует соблюдать мудрецу. И как во всем, так и тут  наступает  миг,  когда
плакать довольно. И радость, и горе льются через край только у  неразум-
ных.
   (22) Неизбежное нужно принимать равнодушно. Разве случилось нечто не-
вероятное, невиданное? Скольким людям сейчас нанимают служителей для по-
хорон! Скольким покупают смертный убор!  Сколько  людей  будут  горевать
после тебя! Едва ты подумаешь, что он был еще ребенком, думай и  о  том,
что он был человеком, - а человеку ничего не обещано наверняка, и форту-
на не должна непременно довести его до старости,  но  вправе  отпустить,
где ей угодно. (23) А в остальном то и дело говори о  нем,  торжественно
чти, насколько можешь, его память, - ведь воспоминанья станут  приходить
к тебе тем чаще, чем меньше в них будет горечи. К печальному  обращаются
неохотно, а тем более к самой печали. Если ты  наслаждался  его  речами,
его шутками, пусть еще детскими, чаще повторяй их, смело утверждай,  что
сын оправдал бы надежды, питаемые в отцовской  душе.  (24)  Бесчеловечно
забывать близких, хоронить вместе с прахом память о них, щедро лить сле-
зы, а вспоминать скупо. Так любят своих детенышей звери,  своих  птенцов
птицы: их любовь неистова, порой до бешенства, но утрата гасит ее. Такое
не пристало разумному человеку: пусть его память будет долгой, скорбь  -
короткой.
   (25) Я никак не одобряю утверждения Метродора, будто и в печали  есть
некое связанное с нею наслаждение; его-то и нужно ловить в такое  время.
Я выписал сами слова Метродора1. (26) Я не сомневаюсь, что ты  подумаешь
о них. Есть ли что постыднее, чем ловить наслаждение даже в скорби,  по-
лучать его от самой скорби, искать среди слез хоть чего-нибудь  приятно-
го? Так вот кто упрекает нас в чрезмерной суровости, бесчестит наши нас-
тавления именем "жестоких" - потому только, что мы велим либо не  допус-
кать скорби в душу, либо быстрей изгонять ее. Но  что  невероятнее,  что
бесчеловечнее: не чувствовать скорби, потерявши друга, или  в  самой  же
скорби ловить наслажденье? (27)  То,  чему  поучаем  мы,  честно:  когда
чувство изольется слезами и, так сказать, перекипит, не следует отдавать
душу скорби. А ты что говоришь? Надо и к скорби  примешать  наслаждение!
Так мы утешаем детей печеньем, так унимаем плач младенцев, налив им  мо-
лока. Ты не допускаешь, чтобы наслажденье прекращалось даже на то время,
пока горит на костре сын или друг испускает дух, ты хочешь,  чтобы  сама
печаль тебя тешила. Что же честнее: устранять скорбь из души или  соеди-
нять наслаждение со скорбью? Да что соединять! Ловить, ловить его в  са-
мой же скорби! - (28) "Есть некое наслаждение, неотделимое от печали". -
Это нам позволительно говорить так, а не вам. Вы знаете одно лишь  благо
- наслажденье, и одно лишь зло - скорбь. Как благо и зло могут быть  не-
отделимы? Но считай, что могут; значит, теперь-то самое время  рыться  в
своей боли и искать, есть ли близ нее что-нибудь приятное и услаждающее?
(29) Есть лекарства, для одних частей тела целебные,  но  не  применимые
для других по своей мерзости и непристойности; то, что  где-нибудь  при-
несло бы пользу без вреда для стыдливости, не годится для раны в  другом
месте. И не стыдно тебе лечить горе наслажденьем? Для  этой  язвы  нужны
более суровые меры. Лучше напомни, что погибший ничего  плохого  уже  не
чувствует, а если чувствует, то он не погиб. (30) Ничто не задевает  то-
го, кто стал ничем; а если задевает, значит, он жив. По-твоему, ему пло-
хо от того, что он стал ничем? Или от того, что он еще существует? Небы-
тие не причиняет муки: что может чувствовать тот, кого  уже  нет?  Но  и
быть не мучительно: кто существует, тот ушел от самой большой беды, при-
носимой смертью, - небытия. (31) И еще вот что скажем тому, кто  оплаки-
вает похищенного в раннем возрасте и тоскует по нем:  что  до  краткости
века, то если сравнить его со вселенной, мы все  равны,  -  и  юноши,  и
старцы. Что достается нам от века всей вселенной, того нельзя даже  наз-
вать малой долей: ведь самая малая доля есть некая доля,  а  срок  нашей
жизни близок к ничто, и однако (таково  наше  безумие!)  люди  стремятся
раздвинуть его.
   (32) Я написал это тебе не потому, что ты-де  ждешь  от  меня  такого
позднего лекарства: мне ясно, что ты сам говорил себе все, о  чем  проч-
тешь здесь. Но я хотел наказать тебя и за тот ничтожный срок, на который
ты отошел от себя самого, а на будущее ободрить, чтобы ты воспрял  духом
и противился фортуне, предвидя, что все ее удары не только могут  упасть
на тебя, но упадут непременно. Будь здоров.



   Письмо С

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты пишешь, что с жадностью читал книги Фабиана Папирия  "О  делах
гражданских", но они обманули твои ожиданья; а потом,  забыв,  что  речь
идет о философе, обвиняешь его за плохой слог. - Пусть будет так, как ты
считаешь, пусть он скорее изливает слова, чем ставит  каждое  на  место.
Во-первых, в этом есть своя прелесть, и медленно текущая речь  по-своему
прекрасна. Я думаю, большая разница, плавная  она  или  прерывистая.  Не
меньшее различие, по-моему, и в том, о чем я сейчас скажу. (2) У  Фабиа-
на, по-моему, слова льются обильно', но не бурно: так его речь широка и,
хотя не лишена стремительности, но нигде не бушует. Она прямо  и  откро-
венно сознается в том, что ее не обрабатывали и долго не обтачивали.  Но
пусть будет по-твоему; он-то, однако, старался совершенствовать нравы, а
не выраженья, и писал для души, а не для ушей. (3) Во-вторых, говори  он
сам, тебе некогда было бы обращать вниманье на частности, - так  увлекло
бы тебя целое; а то, что нравится сразу, почти всегда перестает казаться
столь замечательным, когда возьмешь его в руки. Но ведь и это  немало  -
привлечь с первого взгляда, даже если тщательное рассмотренье найдет,  к
чему придраться. (4) Если ты спросишь меня, - по-моему, более велик тот,
кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто  заслуживает
высочайшей оценки, хоть я и знаю, что второй рискует меньше, что он сме-
лее может рассчитывать на будущее.
   Чересчур тщательная речь не пристала философу. Где покажет себя  сме-
лым и стойким, где поставит себя под удар тот, кто боится за слова?  (5)
В речах Фабиана была не небрежность, а уверенность. В них ты не  найдешь
грязи: слова отобраны, а не выхвачены и не  переставлены  вопреки  своей
природе, по обычаю нашего века; они блестящи, хоть и берутся из тех, что
под рукой, а мысли благородны и высоки, хоть и не сжаты в  изреченье,  а
изложены пространно. Мы заметим и кое-что растянутое" и кое-что  шерохо-
ватое, лишенное нынешнего лоска; но обыщи хоть все, - ты не увидишь  не-
нужной сжатости. (6) Пусть не будет ни пестрого  мрамора,  ни  множества
желобов, по которым вода течет через спальню,  ни  комнаты  бедняка,  ни
всего прочего, что нагромоздила жажда роскоши, недовольная  простым  уб-
ранством, - все равно дом, как говорится, будет "как следует". Прибавь к
этому, что о слоге нет единого мненья. Одни  требуют,  чтобы  он  был  и
растрепанным, и причесанным, другие так рады всякой  шероховатости,  что
везде, где случайно речь получится глаже, они нарочно рассыпают слова  и
обрубают концовки, - лишь бы звучало неожиданно. (7) Почитай Цицерона: у
него слог ровный, плавно выступающий, изящный не в ущерб величавости.  У
Азиния Поллиона2, наоборот, - неровный, скачущий,  обрывающийся  на  тех
местах, где меньше всего ждешь. У Цицерона все завершается, у Поллиона -
летит стремглав, за изъятием немногих мест, построенных по заданной мере
и единому образцу.
   (8) Еще ты говоришь, что все кажется тебе слишком обыденным, лишенным
возвышенности; но я считаю его свободным от этого порока. Там нет ничего
низменного, а есть спокойствие, под стать безмятежному,  умиротворенному
строю души, нет ничего плоского, а есть ровность. Ему  не  достает  ора-
торской мощи, жалящей остроты, которой ты ищешь, внезапно поражающих из-
речений; но все тело (посмотри, как оно убрано!) -  без  изъяна.  Досто-
инством своим его речь обязана не самой себе, а  предмету.  (9)  Назови,
кого можно предпочесть Фабиану. Укажи Цицерона, у которого книг по фило-
софии почти столько же, сколько у Фабиана, - и я соглашусь; но  уступаю-
щий самому великому отнюдь еще не ничтожен. Укажи Азиния Поллиона,  -  я
соглашусь и отвечу, что быть в таком деле третьим - значит  быть  незау-
рядным. Назови еще Тита Ливия: ведь и он писал  диалоги,  которые  можно
отнести столь же к философии, сколь и к истории, и книги откровенно  фи-
лософского содержания. Я и ему дам место; но взгляни,  скольких  оставил
позади тот, кого победили только трое - трое самых красноречивых.
   (10) Правда, не все у него замечательно. Его речь, хоть  и  возвышен-
ная, лишена мужественности; она льется легко, но не безудержно, не стре-
мительно; она не прозрачна, хотя и чиста. Ты, по твоим  словам,  хочешь,
чтобы о пороках говорилось сурово, об опасностях - храбро, о  фортуне  -
свысока, а о честолюбии - презрительно. "Я хочу, чтобы роскошь была  вы-
ругана, похоть выставлена на смех,  честолюбие  сломлено;  поэтому  речь
пусть будет по-ораторски резкой, величавой, как у трагиков, тонкой,  как
у комиков". - Ты хочешь, чтобы он корпел над вещью ничтожной - над  сло-
вами? Он посвятил себя великим предметам, а  красноречие,  словно  тень,
шло за ним, хоть он о нем и не старался. (11) Не каждая мелочь, без сом-
ненья, будет у него тщательно взвешена, завершена, не каждое слово  раз-
задорит и уколет, это так; многие, сделав выпад,  промахнутся,  и  порою
речь будет праздно течь мимо. Но во всем будет много  света,  и  большие
куски прочитываются без усталости. И ты поймешь: он стремился дать  тебе
понять, что ему нравится, а не  понравиться  тебе.  Цель  всего  -  спо-
собствовать успехам и благомыслию, а рукоплесканья ему не нужны.
   (12) Я не сомневаюсь, что его сочинения таковы, хотя скорее  припоми-
наю их, чем помню; у меня  сохранился  в  памяти  их  цвет,  но  не  так
явственно, как после недавней встречи, а в общих чертах,  как  бывает  с
узнанным давно. По крайней мере, когда я его слушал,  они  казались  мне
хотя и немного рыхлыми, но богатыми, способными увлечь даровитого  юношу
и побудить к подражанию, не отнимая надежды на победу, - а это,  по-мое-
му, самое действительное ободрение, так как всякий, кто внушает желание,
но отнимает надежду подражать себе, только отпугивает нас. Впрочем, слов
у него в изобилии, и, хоть по отдельности не все части заслуживают  пох-
валы, в целом он великолепен. Будь здоров.



   Письмо CI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Каждый день, каждый час показывает нам, что мы - ничто. Все новые
доказательства напоминают об этом людям, забывшим о своей  бренности,  и
заставляют их от простирающихся на целую  вечность  замыслов  обратиться
взглядом к смерти. - Ты спрашиваешь, к чему такое начало? - Ведь ты знал
Корнелия Сенециона, римского всадника, человека блестящего и  услужливо-
го; он пробился своими силами, начав с малого, и перед  ним  уже  открыт
был пологий путь к остальному. (2) Ибо достоинство  растет  скорее,  чем
возникает. И деньги, едва вырвавшись из бедности, долго  мешкают  побли-
зости от нее. А Сенецион подошел вплотную к богатству, к  которому  вели
его два способствующих успеху свойства: уменье приобретать и уменье  бе-
речь, - а из них и одно может сделать любого богачом (3) И вот этот  че-
ловек, весьма воздержный и заботившийся о теле не меньше,  чем  об  иму-
ществе, утром по обыкновению побывал у меня. потом весь день  до  вечера
просидел у постели безнадежно больного друга, потом весело поужинал, - а
вечером захворал быстротечною болезнью  -  перепончатой  жабой,  которая
сдавила ему горло так, что он дышал, да и то с трудом, только до рассве-
та. Так он и отошел, спустя несколько часов после того, как сделал  все,
что положено здоровому и крепкому. (4) Он, пускавший деньги в оборот  по
морю и по суше, он, не оставлявший без вниманья ни одного источника при-
были и уже подбиравшийся к откупам, был унесен из самой гущи  ладившихся
дел, в разгаре охоты за деньгами.

   Груши теперь, Мелибей, прививай, рассаживай лозы!1

   Как глупо строить расчеты на весь свой век, не владея даже завтрашним
днем! Какое безумство - сегодня надеяться на далекое будущее! - "Я  куп-
лю, я построю, я дам взаймы и стребую, я получу эти должности, -  а  по-
том, усталый и пресыщенный, проведу на покое  старость".  -  (5)  Поверь
мне, даже у счастливцев будущее неверно. Никто не должен  ничего  сулить
себе: даже то, что мы держим, ускользает из рук, и  вот  этот  час,  уже
пойманный нами, случай может оборвать. Время катится - по установленному
закону, но темным путем; что мне до будущего природы, которое ясно, ког-
да мое будущее неясно?
   (6) Мы рассчитываем, объездив чужие берега в долгом  плаванье,  много
спустя вернуться на родину, рассчитываем на позднюю награду  за  военную
службу и лагерные труды, на управленье  провинцией,  на  восхожденье  от
должности к должности, - смерть же стоит рядом, а так как  мы  думаем  о
ней только по поводу чужой кончины,  нам  напоминают  о  том,  что  люди
смертны, вс„ новыми примерами, хоть мы и будем помнить их,  только  пока
они перед глазами. (7) Сегодня случилось то, что может случиться  каждый
день, - и есть ли что глупее, чем удивляться этому? Всем нам  неумолимая
неизбежность судеб поставила некий предел, но никто  из  нас  не  знает,
близко ли он. Настроим же душу так, словно мы дошли до конца;  не  будем
ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью. (8) Вели-
чайший изъян жизни - вечная ее незавершенность из-за нашей привычки отк-
ладывать со дня на день. Кто каждый вечер заканчивает дело своей  жизни,
тому время не нужно. Между тем нужда в нем родит страх и жажду будущего,
истачивающую душу. Нет ничего более жалкого, нежели сомненья в том,  чем
кончится наступающий день. Сколько бы и что бы нам ни  предстояло,  тре-
вожный дух будет мучиться неизъяснимым страхом 2.
   (9) Как избежать этих треволнений? Нужно одно: чтобы  наша  жизнь  не
рвалась вперед, чтобы она была сосредоточена, -  ибо  у  кого  настоящее
уходит впустую, тот и зависит от будущего. А когда я  расквитался  с  са
мим собой, когда спокойный дух знает, что день и век -  одно  и  то  же,
тогда он смотрит свысока на все дни и дела, которые наступят, и с  гром-
ким смехом думает о череде времен. Разве страшны изменчивость и непосто-
янство случая, если ты заведомо спокоен перед неведомым?  (10)  Так  что
спеши-ка жить, мой Луцилий, и каждый день считай  за  целую  жизнь.  Кто
приладился жить так, для кого каждый вечер - конец жизни, тот  не  знает
страха. Кто живет надеждой, тот упускает ближайшее время, - а  тогда  на
него нападают жадность и жалкий, делающий жалким все вокруг страх  смер-
ти. Вот откуда взялась постыдная молитва Мецената, в которой он не отка-
зывается ни от расслабленности, ни от уродства, ни даже от пытки -  лишь
бы среди этих бедствий ему продлили жизнь:

   (11) Пусть хоть руки отнимутся,
   Пусть отнимутся ноги,
   Спину пусть изувечит горб,
   Пусть шатаются зубы, -
   Лишь бы жить, и отлично все!
   Даже если и вздернут
   На крест, - жизнь сохраните мне!

   (12) Он желает себе худшего, что только может случиться,  и  молит  о
продлении пытки, как о жизни! Я счел бы самым презренным любого, кто хо-
тел бы жить вплоть до пытки. А он говорит: отними у меня руки и ноги,  -
лишь бы в расслабленном, бесполезном теле осталось дыханье; изувечь  ме-
ня, но только прибавь чудовищному уроду хоть  немного  времени;  вздерни
меня на крест, заставь сесть на кол 3, - стоит зажать свою рану и висеть
распятым, лишь бы оттянуть самое лучшее среди  бедствий  -  конец  муки;
стоит сохранить душу, чтобы дольше с нею расставаться! Что пожелать  та-
кому, как не благосклонности богов? (13) Разве  другого  хочет  позорная
изнеженность этих стихов? Эта сделка с безумной трусостью?  Это  гнусное
выклянчиванье жизни? Можно ли подумать, что ему когда-то Вергилий читал:

   Так ли гибель страшна? 4

   Он желает себе худших бедствий и жаждет того, что тяжелее  всего  вы-
нести: чтобы они тянулись и не прекращались. Ради  какой  награды?  Ради
чуть более долгой жизни. Но разве долго умирать значит жить? (14) Неужто
найдется такой, кто предпочтет хиреть в пытках, терять  один  за  другим
члены тела, расставаться с душою по капле вместо того, чтобы  сразу  ис-
пустить ее? Неужто хоть кто-нибудь, будучи приведен к позорному дереву и
уже прежде расслабленный, уже изувеченный, со вспучившейся горбом спиной
и грудью, еще до креста имевший тысячу причин умереть, захочет продлени-
ем пыток продлить жизнь? Вот и спорь  теперь  с  тем,  что  неизбежность
смерти - великое благодеянье природы! ( 15) Многие  готовы  вытерпеть  и
кое-что похуже, готовы предать друга, чтобы жить  подольше,  собственно-
ручно отдать на растление детей, чтобы только глядеть на свет  -  свиде-
тель стольких злодеяний. Нужно избавиться от жажды жизни и заучить одно:
безразлично, когда случится с тобою то, что все равно когда-нибудь  слу-
чится. В жизни важно благо, а не долгий век; и нередко в  том  и  благо,
что он короток. Будь здоров.


   Письмо СII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Как тот, кто будит нас и прерывает приятное сновиденье, нам в тя-
гость (ведь он отнимает наслаждение, хоть и мнимое, но по действию свое-
му равное настоящему), так и твое письмо испортило мне настроенье, отор-
вав от самых подходящих для меня мыслей, которым я  отдавался,  готовый,
если будет можно, пойти и дальше. (2) Я тешился изысканиями о бессмертии
души и даже, клянусь, рад был верить в него. Да, я легко вверялся мнени-
ям великих людей, скорее посуливших, чем доказавших эту