ь в  безопас-
ное место". (8) И он нанес себе смертельную рану. А когда врачи  перевя-
зали ее, он, почти лишившись крови, лишившись сил, но сохранив  все  му-
жество, в гневе не только на Цезаря, но и на себя, вскрыл себе рану  го-
лыми руками и даже не испустил, а силой исторг из груди свою благородную
душу, презиравшую любую власть.
   (9) Я подбираю эти примеры не для упражнения ума,  а  чтобы  ободрить
тебя и укрепить против того,  что  кажется  всего  страшнее.  Еще  легче
удастся мне это, если я покажу тебе, что не только мужественные презира-
ли этот миг расставания с душой, но и люди обычно малодушные тут не  ус-
тупали самым отважным. Так, Сципион5, тесть Гнея Помпея, отнесенный про-
тивным ветром к берегам Африки, увидав, что его корабль захвачен  врага-
ми, пронзил себя мечом, а на вопрос, где начальник, ответил:
   "С начальником все хорошо!" (10) Эти слова сравняли его с предками  и
не дали прекратиться славе, которая суждена была Сципионам в  Африке  6.
Немалый подвиг - победить Карфаген, но еще больший - победить смерть. "С
начальником все хорошо!" Разве не так должен был умереть полководец,  да
еще под началом которого был Катон?
   (11) Я не призываю тебя углубиться в прошлое, не собираю по всем  ве-
кам людей, презревших смерть, хоть их и множество. Оглянись на наше вре-
мя, которое мы порицаем за изнеженность1 и слабость:  оно  покажет  тебе
людей всех сословий, всех состояний, всех возрастов, которые смертью по-
ложили конец своим несчастьям. Поверь мне, Луцилий, смерть настолько  не
страшна, что благодаря ей ничто для нас не страшно. Поэтому слушай угро-
зы врага со спокойствием. (12) Хотя чистая  совесть  дает  тебе  уверен-
ность, но много значат не относящиеся к делу обстоятельства, - а  потому
надейся на справедливое решение, но готовься  к  несправедливому.  Помни
прежде всего об одном: отдели смятение от его причины,  смотри  на  само
дело - и ты убедишься, что в любом из них нет  ничего  страшного,  кроме
самого страха. (13) Что случается с детьми,  то  же  бывает  и  с  нами,
взрослыми детьми: они пугаются, если вдруг увидят в масках тех, кого лю-
бят, к кому привыкли, с кем всегда играют. Не только с  людей,  но  и  с
обстоятельств нужно снять маску и вернуть им подлинный облик. (14) Зачем
ты показываешь мне клинки и факелы и шумную толпу палачей  вокруг  тебя?
Убери эту пышность, за которой ты  прячешься,  пугая  неразумных!  Ты  -
смерть, это тебя недавно презрел мой раб, моя служанка. Зачем  ты  опять
выставляешь напоказ мне бичи и дыбы? К чему эти орудия, каждое из  кото-
рых приспособлено терзать один какой-нибудь член тела, зачем сотни  сна-
рядов, истязающих человека по частям? Оставь все это, от чего мы цепене-
ем в ужасе. Прикажи, чтобы смолкли стоны и крики и горестные вопли,  ис-
торгаемые пытками. Разве ты - не та самая боль, которую презрел этот вот
подагрик, которую другой, страдая желудком, выносит среди  удовольствий,
которую терпит женщина в родах? Ты легка, если я могу тебя  вынести,  ты
коротка, если не могу.
   (15) Все это ты часто слышал, часто говорил сам.  Но  думай  об  этом
всегда и покажи на деле, правильно ли ты услышал и  правду  ли  говорил.
Ведь нет ничего постыднее обычного упрека нам: мы, мол,  -  философы  на
словах, а не на деле. Что же ты? Разве только  сейчас  узнал,  что  тебе
грозит смерть, изгнание, боль? На то ты и родился! Так будем считать не-
избежным все, что может случиться. (16) Но я знаю, ты наверняка уже сде-
лал все, что я советую тебе. А сейчас я тебе советую не погружаться  ду-
шой в тревоги о суде, не то она ослабеет и останется без сил в тот  миг,
когда должна будет воспрянуть. От того, что касается одного тебя, отвле-
ки ее на то, что касается всех, говори себе  так:  мое  тело  смертно  и
хрупко, и не только несправедливость или сила могущественных грозят  ему
болью - нет, сами наслаждения оборачиваются муками.  От  пиров  портится
желудок, от попоек цепенеют и дрожат жилы, похоть расслабляет руки,  но-
ги, все суставы. (17) Я обеднею - значит, окажусь среди большинства. Бу-
ду изгнан - сочту себя уроженцем тех мест, куда меня  сошлют.  Попаду  в
оковы - что с того? Разве сейчас я не опутан? Природа уже  связала  меня
весом моего грузного тела. Я умру? Но это значит, я уже не  смогу  забо-
леть, не смогу попасть в оковы, не смогу умереть! (18) Я  не  так  глуп,
чтобы затянуть здесь Эпикурову песенку и повторять, что страх перед пре-
исподней - вздор, что не крутится колесо Иксиона, Сизиф не толкает  пле-
чом свой камень вверх по склону, ничьи внутренности не  могут  ежедневно
отрастать7, чтобы их снова терзали. Нет столь ребячливых, чтобы они боя-
лися Цербера, и тьмы, и призрачной плоти, одевающей голые кости.  Смерть
или уничтожает нас, или выпускает на волю. У отпущенных, когда  снято  с
них бремя, остается лучшее, у уничтоженных не остается ничего, ни  хоро-
шего, ни плохого - все отнято.
   (19) Позволь мне привести здесь твой собственный стих, но прежде  по-
советовать, чтобы ты считал его написанным не только для  других,  но  и
для себя. Позорно говорить одно, а чувствовать другое, но насколько  по-
зорнее писать одно, а чувствовать другое! Я помню, ты однажды  рассуждал
о том, что мы не сразу попадаем в руки смерти, а постепенно, шаг за  ша-
гом. (20) Каждый день мы умираем, потому что каждый день отнимает у  нас
частицу жизни, и даже когда мы растем, наша жизнь убывает. Вот мы  утра-
тили младенчество, потом детство, потом отрочество. Вплоть до вчерашнего
дня все минувшее время погибло, да и нынешний день мы делим со  смертью.
Как водяные часы делает пустыми  не  последняя  капля,  а  вся  вытекшая
раньше вода, так и последний час, в который мы  перестаем  существовать,
не составляет смерти, а лишь завершает ее: в этот час мы пришли к ней, -
а шли мы долго. (21) Когда ты описал все это с обычным твоим красноречи-
ем, как всегда величавым, но особенно сильным, когда ты посвящаешь  свои
слова истине, ты сказал:

   Смерть, уносящая нас, - лишь последняя смерть среди многих.

   Лучше читай самого себя, чем мое письмо.  Ты  воочию  убедишься,  что
смерть, которой мы боимся, - последняя, но не единственная.
   (22) Вижу, куда ты смотришь: ищешь, что вставил я в это  письмо,  чьи
мужественные  слова,  какое  полезное  наставление.  Надо  послать  тебе
что-нибудь касательно того предмета, которым мы сейчас занимались.  Эпи-
кур порицает жаждущих смерти не меньше, чем одержимых страхом перед нею;
вот что он говорит: "Нелепо стремиться к  смерти,  пресытившись  жизнью,
если как раз из-за твоего образа жизни теперь  приходится  стремиться  к
смерти". (23) Также и в другом месте он говорит: "Что может  быть  неле-
пее, чем желать смерти после того, как всю жизнь  тебе  не  давал  покоя
страх смерти?" К этим двум ты можешь прибавить еще одно изречение той же
чеканки: "Только люди бывают так неразумны и даже безумны, что некоторых
заставляет умереть страх смерти". (24) Возьми любое из этих изречений, -
и каждое укрепит твой дух, чтобы ты терпеливо сносил и жизнь  и  смерть.
Ведь нужны непрестанные побуждения и ободрения для того, чтобы мы  изба-
вились и от чрезмерной любви к жизни и от чрезмерной  ненависти  к  ней.
Даже когда разум убеждает нас, что пора кончать, нельзя поступать  необ-
думанно и мчаться очертя голову. (25) Мудрый и  мужественный  должен  не
убегать из жизни, а уходить. И прежде всего нужно избегать той  страсти,
которой охвачены столь многие, - сладострастной жажды смерти. Ибо помимо
прочих душевных склонностей есть, Луцилий, еще и безотчетная  склонность
к смерти, и ей нередко поддаются люди благородные и  сильные  духом,  но
нередко также и ленивые и праздные. Первые презирают жизнь, вторым она в
тягость. (26) И некоторые, устав и делать, и видеть одно и то же, пресы-
щаются и чувствуют даже не ненависть, а отвращение к жизни; и к нему  же
толкает нас сама философия, если мы говорим: "Доколе все одно и  то  же?
Снова просыпаться и засыпать, чувствовать голод и утолять его,  страдать
то от холода, то от зноя? Ничто не кончается, все следует одно за другим
по замкнутому кругу. Ночь настигает день, а день - ночь, лето  переходит
в осень, за осенью спешит зима, а ей кладет предел весна. Все  проходит,
чтобы вернуться, ничего нового я не делаю, не вижу, - неужто же  это  не
надоест когда-нибудь до тошноты?" И немало есть таких, кому жизнь кажет-
ся не горькой, а ненужной. Будь здоров.


   Письмо XXV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Что касается обоих наших друзей, то идти тут следует разными  пу-
тями: пороки одного мы должны исправлять, пороки другого - искоренять. Я
не буду себя сдерживать: ведь если я оставлю его в покое, значит,  я  не
люблю его. - Ты скажешь: "Как так? Ты надеешься удержать под своей  опе-
кой сорокалетнего питомца? Взгляни на его возраст, твердый и  неподатли-
вый: такого не переделать, лепят только мягкое". - (2) Яне знаю, что мне
удастся, но предпочитаю остаться без успеха, чем без веры. Не  отчаивай-
ся, и застарелые болезни можно лечить, если восстать  против  невоздерж-
ности, если принудить больных и делать, и терпеть многое, что им  не  по
нраву, Я и второму-то не очень доверяю: разве что он еще краснеет,  наг-
решив. Этот стыд нужно поддерживать, ибо пока он не покинет душу, есть и
надежда на лучшее. А с ветераном, по-моему, надо действовать осторожнее,
чтобы он не отчаялся в самом себе. (3) И то время,  когда  он  ненадолго
успокоился и вроде бы исправился, было самым подходящим,  чтобы  взяться
за него. Других эта передышка обманула, а меня ему не провести.  Я  жду,
когда его пороки вернутся к нему с большой лихвою, так как знаю, что они
сейчас только отступили, а не ушли совсем. Я потрачу день-другой и увижу
на опыте, можно тут что-нибудь сделать или нет.
   (4) А ты покажи себя мужественным и убавляй свою ношу, - впрочем,  ты
так и делаешь. Ничто из того, что мы имеем, не  необходимо.  Вернемся  к
законам природы - и богатство для нас готово. Все, в чем  мы  нуждаемся,
или стоит дешево, или ничего не стоит. Природа требует  только  хлеба  и
воды, а для этого никто не беден. "Кто ограничил ими свои  желания,  тот
поспорит в блаженстве с самим Юпитером", - говорил Эпикур.  И  еще  одно
его изречение я внесу в это письмо: (5) "Делай все так,  будто  на  тебя
смотрит Эпикур". Без сомнения, полезно приставить к себе сторожа и иметь
его рядом, чтобы на него ты оглядывался, видя в нем свидетеля всех твоих
помыслов. Самое благотворное - жить словно под взглядом  неразлучного  с
тобою человека добра, но с меня довольно и того, если ты, что бы ни  де-
лал, будешь делать так, будто на тебя смотрят. Одиночество для нас - са-
мый злой советчик, (б) Когда ты преуспеешь настолько, что  будешь  стес-
няться самого себя, тогда можешь отпустить провожатого,  а  до  тех  пор
пусть за тобой надзирает некто тобою чтимый, будь то Катон, либо  Сципи-
он, либо Лелий, - любой, в чьем присутствии даже  совсем  погибшие  люди
обуздывали свои пороки, - и так покуда сам не станешь тем человеком,  на
глазах у которого не отважишься грешить. А когда ты  этого  добьешься  и
начнешь хоть немного уважать самого себя, я позволю  тебе  поступать  по
совету того же Эпикура: "Тогда и уходи в  себя,  когда  тебе  приходится
быть в толпе". (7) Нужно, чтобы ты был непохож на большинство  людей.  А
пока ты не можешь безопасно замкнуться в себе, оглянись  на  того  и  на
другого: для любого лучше быть с кем угодно, чем наедине с собою. "Тогда
и уходи в себя, когда тебе приходится быть в толпе", - но только если ты
человек добра, спокойный и воздержный; а не то уходи от  самого  себя  к
толпе, чтобы быть подальше от дурного человека. Будь здоров.



   Письмо XXVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Недавно я говорил тебе, что старость моя совсем близко, а  теперь
боюсь, что старость у меня уже позади. Не к моим годам и во всяком  слу-
чае не к состоянию моего тела приложимо это слово: ведь старостью  назы-
вают возраст усталости, а не полной немощи. Меня же считай в числе  сов-
сем дряхлых и доживающих последние дни. (2) И все же, между нами, я бла-
годарен самому себе, потому что гнет возраста чувствует только  тело,  а
не душа, и состарились одни лишь пороки и то, что им способствует.  Душа
моя бодра и рада, что ей уже почти не приходится иметь  дело  с  плотью;
большую часть своего бремени она сбросила и теперь ликует  и  спорит  со
мною о старости, утверждая, что для нее сейчас самый расцвет.
   (3) Надо ей поверить: пусть пользуется своим благом!
   Хорошо бы сейчас подумать и разобраться, в какой мере спокойствием  и
скромностью нравов обязан я мудрости и в какой мере - возрасту, и разоб-
раться тщательнее ', чего я не могу делать и чего не хочу, даже и  пола-
гая, что могу. А если мне и не хочется каких-нибудь  непосильных  вещей,
то я радуюсь своему бессилию. - Да и есть ли на что  жаловаться?  Велико
ли несчастье, если уходит то, что и так должно прекратиться? - (4)  "Да,
это великое несчастье, - скажешь ты, - когда все в нас иссякает и  отми-
рает и мы, если говорить без обиняков, совсем сходим на нет. Ведь не од-
ним ударом валит нас наземь, нет, каждый день отнимает что-нибудь и уно-
сит частицу наших  сил".  -  Но  есть  ли  исход  лучше,  чем  незаметно
скользить к своему концу, между тем как природа развязывает все узы? Де-
ло не в том, что так уж плохо уйти из жизни сразу и вдруг, но этот  мед-
ленный путь легче для нас. А я присматриваюсь к  себе,  словно  близится
срок испытания и наступает день,  который  вынесет  приговор  всем  моим
дням, и говорю про себя: "Все наши прежние слова и дела -  ничто.  Любое
из этих свидетельств мужества легковесно и обманчиво, и густо  прикраше-
но. (5) Смерть покажет, чего я достиг, ей я и поверю. Без робости готов-
люсь я к тому дню, когда придется, отбросив уловки и стерев румяна, дер-
жать ответ перед самим собой: только ли слова мои были отважны или также
и чувства, не были ли притворством и лицедейством все  мои  непреклонные
речи против фортуны. (6) Отбрось людское мнение: оно всегда ненадежно  и
двойственно. Отбрось науки, которыми ты занимался всю жизнь. Смерть  вы-
несет тебе приговор. Вот что я утверждаю: сколько бы ни вел ты споров  и
ученых бесед, сколько бы ни собирал  назидательные  изречения  мудрецов,
как бы гладко ни говорил, - ничто не докажет силы твоего духа.  Ведь  на
словах и самый робкий храбр. Подоспеет конец - тогда и станет ясно,  что
ты успел. Что ж, я принимаю это условие и не боюсь суда". -  (7)  Так  я
говорю с собою, но можешь считать, что и с тобою. Ты моложе меня - что с
того? Ведь не по годам счет! Неизвестно, где тебя  ожидает  смерть,  так
что лучше сам ожидай ее везде.
   (8) Я хотел было кончить, и рука уже начала выводить прощальное  при-
ветствие, - но обряд должен быть исполнен, надо и этому письму дать  до-
рожные. Не думай, будто я говорю: у кого бы мне взять  взаймы?  Ты  ведь
знаешь, в чей ларчик я запускаю руку. Подожди немного - и я буду распла-
чиваться своими, а покуда меня ссудит Эпикур, который говорит:  "Размыш-
ляй о смерти, - что сподручнее: ей ли прийти к  нам  или  нам  пойти  ей
навстречу". (9) Смысл тут ясен: ведь это прекрасно -  научиться  смерти!
Или, по-твоему, излишне учиться тому, что пригодится  один  только  раз?
Нет, поэтому-то нам и нужно размышлять о ней! Где нельзя проверить  свое
знание на опыте, там следует учиться постоянно.
   (10) "Размышляй о смерти!" - Кто говорит так, тот велит  нам  размыш-
лять о свободе. Кто научился смерти, тот разучился быть рабом.  Он  выше
всякой власти и уж наверное вне всякой власти. Что ему тюрьма и  стража,
и затворы? Выход ему всегда открыт! Есть лишь одна цепь, которая  держит
нас на привязи, - любовь к жизни. Не нужно стремиться от  этого  чувства
избавиться, но убавить его силу нужно: тогда, если обстоятельства потре-
буют, нас ничего не удержит и не помешает нашей готовности немедля  сде-
лать то, что когда-нибудь все равно придется сделать. Будь здоров.

   Письмо XXVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) "Ты поучаешь меня, - скажешь ты. - Не потому ли, что сам уже исп-
равился через собственные поучения и теперь тебе хватает времени искоре-
нять чужие пороки?" - Я не так бесчестен, чтобы,  сам  будучи  нездоров,
лечить других. Просто я как будто хвораю в одной комнате с тобою и бесе-
дую о нашем общем недуге, советуя разные лекарства. Слушай же меня  так,
словно я говорю с самим собой. Я впускаю тебя в мой тайник и,  пользуясь
твоим присутствием, нападаю на самого себя. (2)  Себе  я  кричу:  "Сочти
свои годы - и постыдись желать того же, чего желал мальчишкой, и  то  же
самое запасать. Хоть одно сделай ради себя, пока не пришел смертный час:
пусть твои пороки умрут прежде тебя. Откажись от  беспокойных  наслажде-
ний, за которые приходится платить так дорого: ведь все они вредны -  не
только будущие, но и минувшие. Как у злодеев, даже не пойманных с полич-
ным, и после преступления не проходит тревога, так после  нечистых  нас-
лаждений раскаяние остается и долго спустя. В них нет ни  прочности,  ни
верности: даже те, что не вредят, мимолетны. (3) Лучше поищи  непреходя-
щее благо! А такого нет, кроме тех благ, которые душа обретает  в  самой
себе. Одна лишь добродетель дает нам  радость  долговечную  и  надежную:
все, что мешает ей, подобно облаку, которое проносится низко и не  может
одолеть дневной свет". (4) Когда же удастся настигнуть  эту  радость?  И
раньше в этом деле не мешкали, но нужно еще поспешить. Сделать  остается
так много, что непременно нужны твое усердие и твои труды, если  ты  хо-
чешь чего-нибудь добиться. На других это дело не переложишь.  (5)  Чужая
помощь возможна в другой, не в этой науке.
   Жил еще на нашей памяти богач Кальвизий Сабин1. И по богатству  свое-
му, и по складу души это был настоящий вольноотпущенник. Никогда не  ви-
дел я человека столь непристойного в своем блаженстве. Память у него бы-
ла такая плохая, что он то и дело забывал имена Улисса, либо Ахилла, ли-
бо Приама, которых мы знаем2 не хуже, чем рабов, приставленных к  нам  с
детства. Никакой старик-номенклатор, который вместо того, чтобы  вспоми-
нать имена, выдумывает их, не приветствовал граждан  до  того  невпопад,
как Сабин - троянцев и ахеян. А хотелось ему слыть знатоком. (6)  И  вот
какое средство он придумал: купив за большие  деньги  рабов,  одного  он
заставил заучить Гомера, второго - Гесиода, еще девятерых распределил он
по одному на каждого лирика3. Чему удивляться, если они дорого  обошлись
ему? Ведь таких рабов не найти, их готовили для него на заказ. Собрав  у
себя эту челядь, стал он донимать гостей за столом.  В  изножье  у  него
стояли слуги, у которых он спрашивал те стихи, что хотел прочесть,  -  и
все-таки запинался на полуслове. (7) Сателлий Квадрат, прихлебатель  бо-
гатых глупцов, который перед ними пресмыкался и (ведь без того невозмож-
но!) над ними насмехался, посоветовал ему поставить грамматиков  сборщи-
ками упавших объедков. А когда Сабин сказал, что каждый раб обошелся ему
в сто тысяч. Квадрат отвечал: "Столько же книжных ларей ты мог бы купить
дешевле!" Но тот все же упорно считал, что знания каждого из  его  домо-
чадцев - это его знания. (8) Тот же Сателлий стал подзадоривать  Сабина,
человека больного, изможденного и хилого, заняться борьбой. А когда  тот
ответил: "Как же я смогу? Я и так еле жив!" - он сказал: "Во имя  богов,
не смей так говорить. Разве ты не видишь, сколько у тебя здоровенных ра-
бов?" Совершенство духа нельзя ни взять взаймы, ни купить, а если бы оно
и продавалось, все равно, я думаю, не нашлось бы  покупателя.  Зато  ни-
зость покупается ежедневно.
   (9) Получи теперь то, что я должен, и прощай. "Бедность,  живущая  по
закону природы, - это богатство". Эпикур часто повторял эту мысль, всег-
да по-новому. Но не беда сказать  лишний  раз,  если  этому  сколько  ни
учись, все мало. Одним довольно л