юбимых, - а это так же глупо, как оплакивать листья, падающие  с
красивых и украшающих твой дом деревьев. На все, что тебе приятно, смот-
ри так же, как смотришь на эти листья, покуда они зелены5. Тот или  этот
день непременно отнимет у тебя того или этого; но и утрата тек, кого  ты
любишь, кого считаешь усладой своей жизни, не тягостней паденья листьев:
снова родятся листья, снова появятся близкие, хоть прежние  вновь  и  не
родятся. - (12) "Вот именно, не прежние!" - Так и ты не будешь  прежним!
Всякий день, всякий час ты меняешься, - но что похищено у других, то яв-
но, а украдкой похищенного у нас мы не видим. Других у нас  отнимают,  а
самих себя мы теряем незаметно. Об этом ты не думаешь  и  не  ищешь  ле-
карства для ран, - напротив, ты сам сеешь причины для треволнений, на то
надеясь, в этом отчаиваясь. Но разумный всегда  примешивает  к  надеждам
долю отчаянья, к отчаянью - долю надежды.
   (13) Чем может помочь странствие само по себе? Оно не умерит  страсти
к наслажденьям, не обуздает алчности, не утишит гневливости, не  отразит
неукротимого натиска любви, не избавит душу от других зол,  не  прояснит
суждений, заблуждений не рассеет, - разве что на короткое  время  займет
тебя новизной, как мальчика, который дивится  невиданному.  (14)  В  ос-
тальном же езда только усиливает непостоянство духа, когда он  нездоров,
делает его еще легкомысленней и беспокойней. Те, кто жадно  стремился  в
иные места, покидают их еще более жадно, перелетают как  птицы,  уезжают
быстрей, чем приехали. (15) Путешествие даст тебе узнать другие племена,
покажет горы необычайных очертаний, исхоженные пространства равнин, оро-
шенные неиссякаемыми водами долины, или, если ты  понаблюдаешь,  природу
какой-нибудь реки, которая либо набухает от летнего  паводка,  как  Нил,
либо, как Тигр, скрывается из виду, а потом" такая же полноводная, появ-
ляется из тайников, через которые текла; либо, как Меандр - предмет  уп-
ражнений и игры для всех поэтов, -  вьется  частыми  излучинами,  близко
подступает к собственному руслу и опять поворачивает, не успевши влиться
в себя самое. Но путешествие не сделает тебя ни лучше, ни здоровее.
   (16) В ученых занятиях, в общении с чиноначальниками мудрости  должны
мы проводить время, чтобы усвоить исследованное, исследовать неоткрытое.
Так нуждающаяся в искуплении душа  отпускается  на  свободу  из  жалкого
рабства. А пока ты не знаешь, от чего бежать, к чему стремиться, что не-
обходимо, что не нужно, что справедливо и что честно, будешь ты не путе-
шествовать, а блуждать. (17) Никакой пользы не даст тебе  эта  езда:  ты
ведь будешь путешествовать вместе со своими страстями, и  твои  беды  от
тебя не отстанут. Если бы только не отстали? Тогда они были бы еще дале-
ко: а так они не с тобою, а в тебе и, значит, везде будут томить тебя  и
мучить одинаковыми неприятностями.  Больному  следует  искать  не  новых
мест, а лекарства. (18) Человек сломал бедро, подвернул сустав: не в по-
возку и не на корабль должен он садиться, но позвать  врача,  чтобы  тот
срастил сломанную кость, вправил вывих. Так  неужели,  по-твоему,  можно
вылечить переменою мест душу, сломанную и вывихнутую во  многих  местах?
Слишком силен этот недуг" чтобы лечить его прогулками в  носилках.  (19)
Путешествие никого не сделает ни врачом, ни оратором; местность не  учит
никакому искусству; так неужели мудрости, которая превыше  всего,  можно
набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет  тебя  прочь
от влечений" от гнева, от страха, - а будь такая дорога, весь род  чело-
веческий пустился бы по ней сомкнутым строем.
   Все эти недуги будут томить тебя и иссушать в странствиях по морям  и
по суше, пока ты будешь носить в себе их причины. (20)  Ты  удивляешься,
что бегство тебе не помогло? Но все, от чего ты бежишь, с тобою. Значит,
исправься сам! Сбрось с себя бремя, удерживай желания в неких  пределах,
выскобли из души всякую порчу! Если хочешь приятно путешествовать, выле-
чи твоего спутника! Будешь жить вместе со скупым и  алчным,  -  жадность
пристанет к тебе; будешь  общаться  со  спесивцем,  -  к  тебе  перейдет
чванство; в дружбе с палачом ты не избавишься от  жестокости;  возьми  в
товарищи развратника - распалится и твоя  похоть.  (21)  Хочешь  освобо-
диться от пороков - сторонись порочных примеров.  Скупец,  развратитель,
жестокий, коварный, - все, что повредили бы тебе, будь они близко,  -  в
тебе самом. Уйди от них к лучшим, живи с Катонами, с Лелием,  с  Туберо-
ном, а если тебе по душе греки - побудь с Сократом, с Зеноном. Один нау-
чит тебя умереть, когда это необходимо, другой - раньше, чем будет необ-
ходимо6. (22) Живи с Хрисиппом, с Посидонием. Они передадут тебе  знание
божественного и человеческого, они прикажут быть деятельным и не  только
красно говорить, сыпля словами для удовольствия слушателей, но  и  зака-
лять душу и быть твердыми против угроз. В этой бурной, как  море,  жизни
есть одна пристань: презирать будущие  превратности,  стоять  надежно  и
открыто, грудью встречать удары судьбы, не прячась и не виляя. (23) При-
рода произвела нас на свет высокими душой и, подобно тому как одних  жи-
вотных она наделила свирепостью, других  -  хитростью,  третьих  -  тру-
состью, так нам она дала дух славный и божественный,  ищущий,  как  жить
честнее, а не как безопасней, подобный вселенной, - ибо с нею он  состя-
зается, за ней следует, насколько это возможно  человеческому  шагу.  Он
жаждет отличиться и верит, что его заметят и похвалят. (24) Он -  госпо-
дин всего, он над всем и, значит, ничему не покоряется. Ничто не кажется
ему ни тяжким, ни способным согнуть мужа.

   Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья;7

   вовсе нет, если кто сможет посмотреть на них прямо и пробиться взгля-
дом сквозь тьму. Многое, что ночью представляется ужасным,  день  делает
смехотворным.

   Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья.

   Наш Вергилий сказал превосходно: они  ужасны  не  на  самом  деле,  а
только видом, то есть кажутся такими, а казаться - не значит быть.  (25)
Так ли они, повторяю, страшны, как гласит молва? И скажи, Луцилий, молю:
с чего мужу бояться труда, человеку - смерти?
   Сколько раз попадались мне считающие невозможным все, чего  сами  они
не могут, и говорящие, будто мы требуем больше, чем выдерживает  челове-
ческая природа. (26) Насколько же лучше я думаю о них! Ведь и они многое
могут, да не хотят. А кому из тех, кто пытался,  изменял  успех?  Разве,
когда возьмешься, все не оказывается легче? Мы не потому не  осмеливаем-
ся, что трудно, - трудно оттого, что мы не осмеливаемся. (27)  Если  вам
нужен пример, возьмите Сократа, старца необычайной выносливости, прошед-
шего через все невзгоды, но не побежденного ни бедностью, еще более гне-
тущей из-за домашнего бремени, ни тяготами, которые он нес и на войне, и
дома должен был сносить, - вспомни хоть его жену с ее свирепым нравом  и
дерзким языком, хоть тупых к ученью детей, больше похожих на  мать,  чем
на отца. И почти всю его жизнь была то война, то тирания, то свобода бо-
лее жестокая, чем война и власть тиранов. (28)  Двадцать  семь  лет  шли
битвы8; закончились бои - государство предано было зловредности тридцати
тиранов, большинство из которых были ему врагами. И наконец  -  приговор
по самым тяжким статьям: ему ставили в вину и святотатство, и  развраще-
ние юношества, которое он, мол, натравливал на богов, на  родителей,  на
государство; а после этого - темница и яд. Но все это настолько не изме-
нило его души, что он даже в лице не изменился. Вот удивительное и  ред-
кое свойство! А Сократ сохранил его до последнего часа: никто  не  видел
его ни веселее, ни печальнее, - он был постоянно ровен среди  постоянных
преследований фортуны.
   (29) Хочешь другой пример? Возьми того Катона, что жил недавно, кото-
рого фортуна гнала с еще большей враждебностью и упорством. Во всем  она
ставила ему преграды, даже под самый конец не давала умереть, а он дока-
зал, что мужественный может и жить, и умереть против воли  фортуны.  Вся
его жизнь прошла или в пору гражданских войн, или в  ту,  что  была  уже
чревата гражданской войною. И о нем, ничуть не меньше,  чем  о  Сократе,
можно сказать, что он жил под игом рабства 9, если только ты не считаешь
Гнея Помпея, и Цезаря, и Красса сторонниками свободы. (30) Никто не  ви-
дел, чтобы Катон менялся при всех переменах в государстве: он явил  себя
одинаковым во всем - в преторской должности и при  провале  на  выборах,
при обвиненье и в провинции, на сходке народа, в войсках, в смерти.  На-
конец, когда трепетало все государство, когда по одну  сторону  был  Це-
зарь, поддержанный десятью легионами и таким же многочисленным прикрыти-
ем из иноземных племен, по другую - Помпеи, который один стоил всех этих
сил, когда эти склонялись к Цезарю, те - к Помпею,  -  один  лишь  Катон
составлял партию приверженцев республики. (31) Если ты захочешь охватить
в душе картину того времени, то по одну сторону  ты  увидишь  плебеев  и
чернь, готовую устроить переворот, по другую - оптиматов и  всадническое
сословие и все, что было в городе почтенного и отборного; а посреди  ос-
талось двое - Катон и республика. Ты удивился бы, увидав, что

   Здесь и Атрид, и Приам, и Ахилл, обоим ужасный,10

   ибо он обоих порицает, обоих разоружает. (32) Вот какой приговор  вы-
носит Катон обоим: "Если победит Цезарь, я умру; если Помпеи  -  отправ-
люсь в изгнанье". Чего было ему бояться, если он сам себе - и  побежден-
ному, и победителю - назначил то, что  мог  бы  назначить  .разгневанный
противник? Он и погиб по собственному приговору. (33) Ты видишь, что лю-
ди могут переносить тяготы: через пустыни Африки он пешком  провел  свое
войско. Видишь, что можно терпеть и жажду: увлекая за собой по  иссохшим
холмам остатки побежденного войска, безо всякой поклажи, он выносил  не-
достаток влаги, а когда случалась вода, пил  последним  н.  Видишь,  что
можно презреть и почет и бесчестье: в самый день своего провала он играл
на площади собраний в мяч. Видишь, что можно не бояться  могущества  вы-
шестоящих: он бросал вызов сразу и Цезарю, и Помпею,  меж  тем  как  ос-
тальные если и осмеливались задевать одного, то лишь  в  угоду  другому.
Видишь, что можно презреть и смерть, и изгнанье: он сам себе назначил  и
изгнанье, и смерть, а до того - войну.
   (34) Значит, мы можем набраться довольно мужества, чтобы всему .этому
противостоять, - лишь бы нам захотелось высвободить шею из ярма.  Прежде
всего надо отвергнуть наслаждения: они ослабляют, изнеживают  и  многого
требуют, - потому-то многого приходится требовать от фортуны. Потом надо
презреть богатства: они - залог рабства. Так отступимся  от  золота,  от
серебра и всего, чем отягощены счастливые дома: свободы не добыть  зада-
ром. А если ты высоко ее ценишь, то все остальное придется ценить ни  во
что. Будь здоров.



   Письмо СV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я скажу, за чем тебе надобно следить, чтобы  жить  безопасней.  А
ты, полагаю, выслушаешь мои наставления так, словно я поучаю  тебя,  как
сохранить здоровье на Ардеатинском поле1. Посмотри сам, что  подстрекает
человека губить другого, - и ты  увидишь  надежду,  зависть,  ненависть,
страх, презренье. (2) Из всего названного самое легкое - это  презренье:
многие даже прятались в нем ради самозащиты. Кого презирают,  того,  ко-
нечно, топчут, но мимоходом. Никто не станет вредить презираемому усерд-
но и с упорством. Даже в бою лежачего минуют, сражаются с  тем,  кто  на
ногах. (3) Для надежды ты не подашь бесчестным повода, если  у  тебя  не
будет ничего, способного распалить  чужую  бесчестную  алчность,  ничего
примечательного. Ведь желают заполучить как раз примечательное и редкое,
пусть оно и мало2. Зависти ты избежишь, "ели  не  будешь  попадаться  на
глаза, не будешь похваляться своими благами,  научишься  радоваться  про
себя. (4) Ненависть порождается либо обидами, - но ее ты  не  навлечешь,
если никого не будешь затрагивать, - либо родится беспричинно, -  но  от
нее тебя убережет здравый смысл. Для  многих  ненависть  бывала  опасна:
ведь иные вызывали ее, хотя и не имели врагов. Бояться  тебя  не  будут,
если твоя удачливость будет умеренной, а нрав  кротким.  Пусть  же  люди
знают, что тебя задеть не опасно и помириться с тобою можно наверняка  и
без труда. А если тебя боятся, и дома, и вне его, и рабы, и свободные, -
это тебе же самому плохо: ведь повредить под силу всякому.  Прибавь  еще
одно: кого боятся, тот и сам боится, кто ужасен  другим,  тому  неведома
безопасность. (5) Остается еще презренье; мера его - в твоей власти, ес-
ли ты сам принял его на себя, если такова твоя воля, а не  неизбежность.
Избавиться от этой неприятности тебе помогут  или  свободные  искусства,
или дружба с людьми, имеющими власть и влияние у власть имущих. Впрочем,
к ним нужно приближаться, но не сближаться  тесно,  чтобы  лекарство  не
обошлось нам дороже болезни.
   (6) А самым полезным будет не суетиться и  поменьше  разговаривать  с
другими, побольше с собою. Есть в беседе некая  сладость,  вкрадчивая  и
соблазнительная, и она-то не иначе, чем любовь или опьянение, заставляет
выдавать тайны. А кто услышит, тот не промолчит, кто не  промолчит,  тот
скажет больше, чем слышал, да и о говорившем не умолчит. У всякого  есть
человек, которому доверяют столько  же,  сколько  ему  самому  доверено.
Пусть первый даже не даст воли своей болтливости,  пусть  довольствуется
одним слушателем, - их получится целый город, и  то,  что  недавно  было
тайной, делается общим толком.
   (7) Еще немалый залог безопасности - не поступать несправедливо"  Кто
над собою не властен, у тех жизнь полна смуты и тревоги, от которых  они
никогда не свободны. Чем больше они навредят, тем больше боятся"  трепе-
щут, сделав зло, и не могут  ничего  другого  делать,  удерживаемые  со-
вестью, принуждающей их держать перед нею ответ. Кто ждет наказанья, тот
наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно. (8) Когда совесть  не-
чиста, можно остаться безнаказанным, а уверенным нельзя. Даже не пойман-
ный думает, что его вот-вот поймают, он ворочается во сне, и едва  заго-
ворят о каком-нибудь злодействе, вспоминает о  своем:  оно  кажется  ему
плохо скрытым, плохо запрятанным. Преступник может  удачно  схорониться,
но полагаться на свою удачу не может. Будь здоров.



   Письмо CVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я не так скоро отвечаю на твои письма не потому, что так уж обре-
менен делами: этих оправданий можешь не слушать, ведь свободен  и  я,  и
все, - если мы только пожелаем. Дела за нами не  гонятся,  -  люди  сами
держатся за них и считают занятость признаком счастья. Так почему  же  я
сразу не написал тебе? То, о чем ты спрашивал,  составляет  часть  моего
труда. (2) Ведь ты знаешь, что я в нем хочу  охватить  всю  нравственную
философию и объяснить все относящиеся к ней вопросы. Вот я и  колебался,
отложить ли мне тебя или рассмотреть твое дело прежде,  чем  до  него  в
своем месте дойдет очередь; и мне показалось, что  человечнее  будет  не
задерживать пришедшего из такой дали. (3) По тому я и этот предмет изыму
из ряда связанных с ним и, если будет еще что-нибудь подобное, пошлю те-
бе по своей воле, без просьбы. Ты спросишь, что я имею в виду. - Все,  о
чем скорей приятно, чем полезно, знать; вроде того, про что  ты  задаешь
вопросы: телесно ли благо?
   (4) Благо приносит пользу, то есть действует; а что действует, то те-
лесно. Благо движет душу, в некотором роде лепит ее и  удерживает,  -  а
все это свойства тела. Телесные блага сами телесны, - а значит, и душев-
ные блага тоже, потому что и душа есть тело. (5) Благо человека не может
не быть телом, потому что он сам телесен. Я солгу, если не признаю,  что
вс„ питающее тело или поддерживающее либо восстанавливающее его здоровье
- телесно; значит, и благо человека есть тело. Я думаю, ты  не  сомнева-
ешься, что страсти - такие как гнев, любовь, грусть, -  суть  тела  (мне
хочется присовокупить и то, о чем ты не спрашиваешь);  а  если  сомнева-
ешься, погляди, меняемся ли мы от них в лице, хмурим ли лоб и распускаем
ли морщины, краснеем ли и чувствуем ли, как кровь отливает от  щек.  Что
же, по-твоему, может оставить столь явные телесные признаки, кроме тела?
(6) А если страсти суть тела, то и душевные недуги  тоже,  -  такие  как
скупость, жестокость, все закоренелые и уже неисправимые пороки; а  зна-
чит, и злоба со всеми ее разновидностями - коварством, завистью,  спесью
- тоже; (7) а значит, и блага тоже, во-первых, потому что они противопо-
ложны порокам, и, во-вторых, потому что явят тебе те же приметы. Неужели
ты не видел, какую силу придает взгляду храбрость? какую остроту  -  ра-
зумность? какую кротость и покой - благочестье?  какую  безмятежность  -
веселье? какую непреклонность - строгость? какую невозмутимость -  прав-
дивость? Значит, все это - тела: от них меняется и цвет кожи,  и  состо-
янье тела, над которым они и властвуют. Все названные  мною  добродетели
суть блага, как и вс„, что они дают. (8) Как усомниться вот в чем:  все,
что может к чему-либо прикоснуться, есть тело?

   Тело лишь может касаться и тела лишь можно коснуться, -

   так сказал Лукреций 1. А от всего названного мною наше тело не  меня-
лось бы, если бы не испытало прикосновений; значит, все это телесно. (9)
Опять-таки, все, в чем достаточно силы, чтобы  толкать  вперед,  принуж-
дать, удерживать, приказывать, есть тело. Но разве страх не  удерживает?
Разве дерзость не толкает вперед? Разве храбрость не придает  сил  и  не
движет нами? воздержность не обуздывает и не отзывает вспять? радость не
поднимает? грусть не давит? (10) Наконец, что бы мы ни делали, мы посту-
паем так по веленью либо злонравия, либо добродетели; а  что  повелевает
телом, то и само есть тело, что дает телу силы, то тоже тело. Благо  че-
ловека есть и благо его тела; значит, оно телесно.
   (11) Ну что ж, в чем ты хотел, в том я тебе угодил; а сейчас я  скажу
себе, что ты скажешь на это (я воочию вижу тебя): мы играем в разбойники
2; тратим время на ненужные тонкости, от которых становятся не лучше,  а
только ученее. (12) Мудрость и яснее, и проще, для благомыслия  довольно
прочесть немного. Но и философию, как все остальное, мы загромождаем не-
нужностями. В чтении, как и во всем, мы страдаем неумеренностью; и учим-
ся для школы, а не для жизни. Будь здоров.



   Письмо СVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Где твоя разумность? где тонкое уменье разбираться во  всем?  где
величье? Такой пустяк так тебя мучит? Рабы сочли твою занятость  благоп-
риятной для побега! Обманули бы тебя друзья (пусть они  носят  это  имя,
которое дает им наш Эпикур ', и зовутся  так,  чтобы  им  было  особенно
стыдно не быть друзьями на деле); а тебя покинули люди,  на  которых  ты
даром тратил труды, которые считали, что ты и другим в тягость. (2)  Тут
нет ничего необычного, ничего неожиданного. Сердиться на  все  эти  вещи
так же смешно, как жаловаться, что на улице тебя обрызгали, а в грязи ты
испачкался. В жизни все - как в бане, в толчее, на дороге: одно  брошено
в тебя нарочно, другое попадает случайно. Жизнь - вещь грубая. Ты  вышел
в долгий путь, - значит, где-нибудь и поскользнешься, и получишь  пинок,
и упадешь, и устанешь, и воскликнешь "умереть бы!" - и, стало быть, сол-
жешь. Здесь ты расстанешься со спутником, тут похоронишь его, там -  ис-
пугаешься. Через такие вот неприятности ты и должен измерить эту ухабис-
тую дорогу. (3) Он желает смерти? Пусть приготовит душу ко всему,  пусть
знает, что явился в такое место, где гремит гром, где

   Скорбь ютится и с ней грызущие сердце заботы,
   Бледные ликом живут болезни, унылая старость.2

   С ними и приходится проводить жизнь под одной кровлей. Бежать от  них
ты не можешь, презирать можешь. А презришь ты  их,  если  часто  сумеешь
предвосхитить мысль