ает. У статуи  такое-то
лицо: это и будет е15ос. Такое лицо и у образца, на который глядел  вая-
тель, создавая статую: это - идея. Ты хочешь, чтобы я  привел  еще  одно
различие? ElSoe - в самом произведении, идея - вне его, и не только  вне
его, но и предшествует ему. (22) Пятый род - это то, что существует  во-
обще; он уже имеет к нам отношение, в него входит все:  люди,  животные,
предметы. .Шестым будет род вещей, которые как бы существуют, как,  нап-
ример, пустота, как время.
   Все, что мы видим и осязаем, Платон не относит к числу вещей, истинно
существующих. Ведь они текут и непрестанно прибывают или убывают.  Никто
не остается в старости тем же, кем был в юности, завтра никто  не  будет
тем, кем был вчера. Наши тела уносятся наподобие рек; все,  что  ты  ви-
дишь, уходит вместе со временем, ничто из видимого нами не пребывает не-
подвижно. Я сам изменяюсь, пока рассуждаю об изменении всех вещей.  (23)
Об этом и говорит Гераклит: "Мы и входим, и не входим дважды  в  один  и
тот же поток". Имя потока остается, а вода уже утекла. Река - пример бо-
лее наглядный, нежели человек, однако и нас уносит не менее быстрое  те-
чение, и я удивляюсь нашему безумию, вспоминая, до чего мы любим тело  -
самую быстротечную из вещей, и боимся однажды умереть, меж тем как  каж-
дый миг - это смерть нашего прежнего состояния. Так  не  надо  тебе  бо-
яться, как бы однажды не случилось то, что происходит ежедневно. (24)  Я
говорил о человеке, существе нестойком и непрочном,  подверженном  любой
порче; но даже мир, вечный и непобедимый, меняется и не остается одним и
тем же. Хоть в нем и пребывает все, что было прежде, но иначе, чем преж-
де: порядок вещей меняется.
   (25) Ты скажешь: "Какая мне польза от этих тонкостей?" -  Если  спро-
сишь меня, то никакой. Но как резчик опускает и  отводит  на  что-нибудь
приятное утомленные долгим напряжением глаза, так и мы должны порой дать
отдых душе и подкрепить ее каким-нибудь удовольствием.  Однако  пусть  и
удовольствие будет делом; тогда и из него ты, если присмотришься, извле-
чешь что-нибудь целительное. (26) Так и привык я поступать, Луцилий:  из
всякого знания7, как бы далеко ни было  оно  от  философии,  я  стараюсь
что-нибудь добыть и обратить себе на пользу. Что мне все, о чем мы  рас-
суждали, если оно никак не связано с исправлением нравов? Как  Платоновы
идеи могут сделать меня лучше? Можно ли извлечь из  них  что-нибудь  для
обуздания моих желаний? Да хотя бы вот что: все вещи, которые, как рабы,
служат нашим чувствам, которые нас распаляют и  подстрекают,  Платон  не
считает истинно существующими. (27) Значит,  все  вещи  -  воображаемые,
лишь на короткий срок принявшие некое обличье; ни одна из них не  прочна
и не долговечна. А мы желаем их так, словно они будут при нас всегда или
мы всегда будем владеть ими. Беспомощные и слабые,  мы  находимся  среди
вещей пустых и мнимых8; так направим свой дух к тому, что вечно, а  свой
взгляд - на витающие в высоте образы всех предметов  и  на  пребывающего
среди них бога, помышляющего о том, как бы защитить от смерти  все,  что
из-за сопротивления материи не удалось ему сделать бессмертным, и  побе-
дить разумом пороки тела! (28) Ведь все остается не потому, что оно веч-
но, а потому что защищено заботой властителя. Бессмертному опекун не ну-
жен, а остальное охраняет творец, одолевая своей силой  хрупкость  мате-
рии. Будем же презирать все настолько лишенное цены, что приходится сом-
неваться, существует ли оно вообще. (29) И подумаем вот о чем: коль ско-
ро провидение обороняет от опасностей мир, смертный, как и мы, то и наше
провидение может хоть немного удлинить срок этому ничтожному телу,  если
мы научимся обуздывать и подчинять себе наслаждения  -  главную  причину
нашей гибели. (30) Сам Платон своими стараньями продлил  себе  жизнь  до
старости. Ему досталось тело крепкое и здоровое, даже  своим  именем  он
обязан ширине плеч9; но странствия по морю и  опасности  отняли  у  него
много сил, и только воздержность, соблюдение меры  во  всем,  что  будит
алчность, и тщательная забота о себе  помогли  ему,  вопреки  всем  пре-
пятствиям, дожить до старости. (31) Я думаю, ты  знаешь  это:  благодаря
таким стараниям Платон и достиг того, что умер в день, когда ему  испол-
нился ровно восемьдесят один год. Поэтому маги 10, как раз тогда оказав-
шиеся в Афинах, принесли усопшему жертву, веря, что жребий его выше  че-
ловеческого, ибо он прожил девятью девять лет, - а это  число  совершен-
ное. Но я не сомневаюсь, что он охотно отдал бы несколько дней из  этого
срока вместе с жертвоприношением. (32) Умеренность может  продлить  ста-
рость, хотя по-моему не нужно к ней ни стремиться,  ни  отказываться  от
нее. Приятно пробыть с собою как можно дольше, если ты сумел стать  дос-
тойным того, чтобы твоим обществом наслаждались. Итак, нам надо  вынести
решение, следует ли, гнушаясь последними годами старости, не  дожидаться
конца, а положить его собственной рукой. Тот,  кто  в  бездействии  ждет
судьбы, мало чем отличается от боязливого, - как  сверх  меры  привержен
вину тот, кто осушает кувшин до дна, вместе с отстоем. (33)  Но  посмот-
рим, что такое конец жизни - ее отстой или нечто самое чистое и прозрач-
ное, - если только ум не пострадал, и чувства, сохранившиеся в  целости,
помогают душе, и тело не лишилось сил и не умерло до  смерти.  Ведь  все
дело в том, что продлевать - жизнь или смерть. (34) Но если тело не  го-
дится для своей службы, то почему бы не вывести на волю измученную душу?
И может быть, это следует сделать немного раньше должного, чтобы в долж-
ный срок не оказаться бессильным это сделать. И поскольку  жалкая  жизнь
куда страшнее скорой смерти, глуп тот, кто не отказывается  от  короткой
отсрочки, чтобы этой ценой откупиться от большой опасности. Лишь  немно-
гих долгая старость привела к смерти, не доставив страданий,  но  многим
их бездеятельная жизнь как бы даже и не пригодилась.  Что  ж  по-твоему,
более жестокая участь - потерять кусочек жизни, которая и так кончится?
   (35) Не надо слушать меня против воли, словно мой приговор касается и
тебя, но все же взвесь мои слова. Я не покину  старости,  если  она  мне
сохранит меня в целости - сохранит лучшую мою часть; а если она поколеб-
лет ум, если будет отнимать его по частям, если оставит мне не жизнь,  а
душу, - я выброшусь вон из трухлявого, готового рухнуть строения. (36) Я
не стану бежать в смерть от болезни, лишь бы она была излечима и не зат-
рагивала души; я не наложу на себя руки от боли, ведь умереть так - зна-
чит, сдаться. Но если я буду знать, что придется терпеть ее постоянно, я
уйду, не из-за самой боли, а из-за того, что она будет мешать всему, ра-
ди чего мы живем. Слаб и труслив тот, кто умирает из-за боли; глуп  тот,
кто живет из страха боли.
   Но я слишком многоречив, да и сам этот предмет таков, что можно  рас-
суждать о нем весь день. Как может вовремя кончить жизнь тот, кто не мо-
жет кончить письмо? Будь здоров! Эти слова ты прочтешь охотнее, чем  чи-
тал все про смерть да про смерть. Будь здоров.



   Письмо LIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Твое письмо доставило мне великое наслаждение (позволь мне  упот-
ребить слова общепринятые и не приписывай им смысла, какой имеют  они  у
стоиков). Мы считаем наслажденье пороком. Пусть так,  но  слово  это  мы
ставим, и чтобы обозначить испытываемое душою веселье. (2) Я знаю,  что,
если сообразовать слова с нашими указами, наслажденье есть нечто постыд-
ное, а радость - удел одних лишь мудрецов: ведь она есть некая приподня-
тость души, верящей в собственные и подлинные блага1. Однако  в  повсед-
невной речи мы говорим: нам доставило большую радость и то, что такой-то
избран консулом, и то, что жена родила, и чья-то свадьба, хотя все это -
никакая не радость, а нередко даже начало будущей скорби. У  радости  же
один непременный признак: она не может ни  прекратиться,  ни  обернуться
своей противоположностью. (3) Поэтому, когда наш  Вергилий  говорит:  "И
злые радости духа"2, то слова эти красноречивы, но не очень точны:  ведь
радости не бывают злыми. К наслаждениям приложил он это имя и так  выра-
зил все, что хотел, имея в виду людей, довольных тем, что для  них  зло.
(4) И все же я не напрасно сказал, что твое письмо доставило мне наслаж-
дение; ведь если невежда радуется и по какой-либо достойной причине, его
чувство, не подвластное ему самому и готовое перейти в нечто иное, я на-
зываю наслаждением, родившимся из ложного мнения о благе, не знающим  ни
удержу, ни меры.
   Но вернусь к тому, с чего я начал. Послушай, чем порадовало меня твое
письмо. Слова подчиняются тебе, речь не заносит тебя ввысь и не увлекает
дальше, чем ты был намерен. (5) Многих красота какого-нибудь  полюбивше-
гося слова уводит к тому, о чем они писать не собирались; с тобою такого
не бывает: все у тебя сжато, все по делу. Ты говоришь  столько,  сколько
хочешь, и смысла в сказанном больше, чем слов.  Это  -  признак  чего-то
большого: души, в которой также нет ничего лишнего, ничего  напыщенного.
(6) Нахожу я и переносные выражения, не настолько дерзкие3, чтобы нельзя
было на них отважиться. Нахожу и образы, которыми  нам  порой  запрещают
пользоваться, полагая их дозволенными только  поэтам,  -  запрещают  те,
кто, по-моему, не читал никого из древних, не произносивших  речей  ради
рукоплесканий. У них, говоривших просто, старавшихся  только  разъяснить
дело, полным-полно иносказаний, которые кажутся мне необходимыми  не  по
той причине, по какой нужны они поэтам, но чтобы служить  опорами  нашей
слабости, чтобы ученика или слушателя ввести в суть дела.
   (7) Вот я прилежно читаю Секстия4; философ  великого  ума,  он  писал
по-гречески, мыслил по-римски. Один образ у него меня  взволновал.  Там,
где врага можно ждать со всех сторон, войско идет квадратным строем, го-
товое к бою. Так же, говорит он, следует поступать и мудрецу: он  должен
развернуть во все стороны строй своих добродетелей, чтобы  оборона  была
наготове, откуда бы ни возникла опасность, и караулы без малейшей  сума-
тохи повиновались бы каждому знаку начальника. Мы видим, как в  войсках,
если во главе их великий полководец, приказ вождя слышат сразу все отря-
ды, расставленные так, чтобы сигнал,  поданный  одним  человеком,  сразу
обошел и пехоту, и конницу; то же самое,  говорит  Секстий,  еще  нужнее
нам. (8) Ведь солдаты часто боятся врага без причины, и дорога, что  ка-
жется самой опасной, оказывается самой надежной. Для глупости нигде  нет
покоя: и сверху, и снизу подстерегает ее страх, все, что справа и слева,
повергает ее в трепет, опасности гонятся за ней и мчатся  ей  навстречу;
все ей ужасно, она ни к чему не готова и пугается даже подмоги. А мудрец
защищен от любого набега вниманьем: пусть нападает  на  него  хоть  бед-
ность, хоть горе, хоть бесславье, хоть боль - он не отступит,  но  смело
пойдет им навстречу и пройдет сквозь их строй. (9) Многое связывает  нам
руки, многое нас ослабляет; мы давно погрязли в пороках, и отмыться  не-
легко: ведь мы не только испачканы, но и заражены.
   Чтобы нам не скакать от образа к образу, я разберусь  в  том,  о  чем
часто размышляю про себя: почему глупость держит нас так упорно? Во-пер-
вых, потому, что мы даем ей отпор робко и не пробиваемся изо всех сил  к
здоровью; во-вторых, мы мало верим найденному мудрыми мужами, не воспри-
нимаем его с открытым сердцем и лишены в  таком  важном  деле  упорства.
(10) Как добыть довольно знаний для борьбы с пороками тому,  кто  учится
лишь в часы, не отданные порокам? Никто из нас не погрузился в  глубину,
мы срывали только верхушки и, занятые, считали, что с избытком  довольно
уделять философии самое ничтожное время. (11) А больше всего мешает  то,
что мы слишком скоро начинаем нравиться самим себе. Стоит нам найти  та-
ких, кто назовет нас людьми добра, разумными и праведными, - и мы согла-
шаемся с ними. Нам мало умеренных похвал: мы принимаем как должное  все,
что приписывает нам бесстыдная лесть; мы  киваем  тем,  кто  утверждает,
будто мы лучше всех, мудрее всех, хотя и знаем их за лжецов.  Мы  так  к
себе снисходительны, что хотим похвал за то, вопреки чему поступаем. Об-
рекающий на пытки слушает речи о своей кротости, грабящий чужое - о сво-
ей щедрости, предающийся пьянству и похоти - о своей воздержности.  (12)
Александр, когда расхаживал уже по Индии, разоряя войной племена, о  ко-
торых и соседи мало что знали, при осаде какого-то города объезжал  сте-
ны, чтобы высмотреть слабые места, и при этом был ранен стрелой,  однако
остался в седле и продолжал начатое. Потом,  когда  кровь  остановилась,
сухая рана стала болеть сильней, а голень, свешивавшаяся с коня,  посте-
пенно опухла, он вынужден был отступиться и сказал: "Все клянутся, будто
я сын Юпитера, но это рана всем разглашает, что я человек". (13) Будем и
мы поступать так же. Хотя лесть всех делает дураками, каждого в свою ме-
ру, скажем и мы: "Вы называете меня разумным, а я сам вижу, сколько бес-
полезных вещей желаю, как много вредного хочу; я не понимаю  даже  того,
что животным указывает насыщенье, - меры в еде и в питье,  и  не  ведаю,
сколько могу вместить".
   (14) Я научу тебя, как узнать, что ты еще не стал мудрым. Мудрец  по-
лон радости, весел и непоколебимо безмятежен; он живет наравне с богами.
А теперь погляди на себя. Если ты не бываешь печален, если  никакая  на-
дежда не будоражит твою душу ожиданием будущего, если днем и ночью  сос-
тоянье твоего духа, бодрого и довольного собою, одинаково  и  неизменно,
значит, ты достиг высшего блага, доступного человеку. Но если  ты  стре-
мишься отовсюду получать всяческие удовольствия, то знай, что  тебе  так
же далеко до мудрости, как до радости. Ты мечтаешь достичь их,  но  заб-
луждаешься, надеясь прийти к ним через богатство, через почести, словом,
ища радости среди сплошных тревог. К чему ты стремишься, словно к источ-
никам веселья и наслажденья, в том - причина страданий. (15) Я повторяю,
радость - цель для всех, но где отыскать великую и непреходящую радость,
люди не знают. Один ищет ее в пирушках и роскоши, другой - в честолюбии,
в толпящихся вокруг клиентах, третий - в любовницах, тот -  в  свободных
науках, тщеславно выставляемых напоказ, в словесности, ничего не исцеля-
ющей. Всех их разочаровывают обманчивые и недолгие услады, вроде опьяне-
ния, когда за веселое безумие на час платят долгим похмельем, как рукоп-
лесканья и крики восхищенной толпы, которые и покупаются,  и  искупаются
ценой больших тревог. (16) Так пойми же, что дается мудростью:  неизмен-
ная радость. Душа мудреца - как надлунный мир,  где  всегда  безоблачно.
Значит, есть ради чего стремиться к мудрости: ведь мудрец без радости не
бывает. А рождается такая радость лишь из  сознания  добродетелей.  (17)
Радоваться может только мужественный, только справедливый,  только  уме-
ренный. - "Что же, - спросишь ты, - разве глупые и злые не радуются?"  -
Не больше, чем львы, дорвавшись до добычи. Когда они изнурят себя  вином
и блудом, когда ночь промчится в попойке, когда от  насильственных  нас-
лаждений, которые не способно вместить хилое тело, пойдут нарывы,  тогда
несчастные воскликнут словами Вергилия:

   Как последнюю ночь провели мы в радостях мнимых,
   Знаешь ты сам.5

   (18) Любители роскоши каждую ночь, - как будто она последняя, -  про-
водят в мнимых радостях. А та радость, что достается богам и сопер никам
богов, не прерывается, не иссякает. Она бы иссякла,  будь  она  заемной,
но, не будучи чужим подарком, она не подвластна и чужому произволу.  Что
не дано фортуной, того ей не отнять. Будь здоров.



   Письмо LX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я жалуюсь, ссорюсь, сержусь. И теперь ты желаешь того  же,.  чего
желала тебе кормилица, или дядька, или мать? До сих  пор  ты  н&  понял,
сколько зла они тебе желали? Да, мольбы близких для нас - все равно  что
мольбы врагов! И тем они опасней, чем счастливей сбываются. Я не удивля-
юсь тому, что все дурное преследует нас с малых  лет:  ведь  мы  выросли
среди родительских проклятий. Пусть боги  услышат  и  нашу  бескорыстную
мольбу за себя. (2) До каких пор мы будем чего-нибудь требовать  от  бо-
гов, словно не можем еще сами себя прокормить? До каких пор будем  засе-
вать для себя столько полей, сколько впору большим городам? До каких пор
целый народ будет снимать для нас урожай? До каких пор ради одного  нак-
рытого стола будут приплывать бессчетные корабли из разных  морей?  Нес-
колько югеров1 пастбища досыта кормят быка, один лес питает  стадо  сло-
нов, - человек собирает пищу и с суши, и с моря.  (3)  Что  же?  Неужели
природа, дав нам такое небольшое тело, наделила нас ненасытной  утробой,
так что мы побеждаем алчностью самых огромных и прожорливых зверей?  Ни-
чуть нет! Много ли воздается природе? Она довольствуется малым! Нам  до-
рого обходится не голод, а тщеславие. Тех, кто, по словам  Саллюстия  2,
подчиняется желудку, мы должны причислить не к людям, а  к  животным,  а
некоторых даже не к животным, но к мертвецам. Жив тот, кто многим прино-
сит пользу; жив тот, кто сам себе полезен. А кто прячется  и  коснеет  в
неподвижности, для того дом - словно гроб. Можешь хоть начертать у поро-
га его имя на мраморе: ведь они умерли раньше смерти. Будь здоров.



   Письмо LX1

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Не будем больше желать того, чего желали. Я,  старик,  стараюсь,.
чтобы даже не казалось, будто желания у меня те же, что в отрочестве. На
это идут мои дни, мои ночи, это - мой труд, мой помысел: положить  конец
былому злу. Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни. Я не
ловлю его, словно он последний, но смотрю на него так, что,. пожалуй, он
может быть и последним. (2) И это письмо я пишу тебе с таким  настроени-
ем, будто смерть в любой миг может оторвать меня от писания. Я готов уй-
ти и потому радуюсь жизни, что не слишком беспокоюсь, долго ли еще  про-
живу. Пока не пришла старость, я заботился о том, чтобы хорошо  жить,  в
старости - чтобы хорошо умереть; а хорошо умереть -  значит,  умереть  с
охотой. Старайся ничего не  делать  против  воли!  (3)  Все  предстоящее
предстоит по необходимости тому, кто сопротивляется; в ком  есть  охота,
для того необходимости нет. Я утверждаю: кто добровольно исполняет пове-
ленье, тот избавлен от горчайшего в рабской доле: делать, чего не хочет-
ся. Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот,  кто  делает  против
воли. Научим же нашу душу хотеть того, чего  требуют  обстоятельства;  и
прежде всего будем без печали думать о своей кончине. (4) Нужно подгото-
вить себя к смерти прежде, чем к жизни. У жизни всего есть  вдоволь,  но
мы жадны к тому, что ее поддерживает: нам кажется  и  всегда  будет  ка-
заться, будто чего-то не хватает. Довольно ли мы прожили, определяют  не
дни, не годы, а наши души. Я прожил, сколько нужно, милый мой Луцилий, и
жду смерти сытый. Будь здоров.



   Письмо LXII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Лгут те, кто хочет показать, будто куча дел не оставляет им  вре-
мени для свободных наук. Такие притворяются занятыми, множат дела и сами
у себя отнимают дни. А я свободен, Луцилий, свободен и  принадлежу  себе
везде, где бы ни был. Делам я себя не отдаю, а уступаю на время и не ищу
поводов тратить его впустую. В каком бы месте я ни остановился,  я  про-
должаю свои раздумья и размышляю в душе о  чем-нибудь  спасительном  для
нее. (2) Предав себя друзьям, я не покидаю себя самого и подолгу остаюсь
не с теми, с кем свели меня время или гражданские обязанности, а лишь  с
самыми лучшими: к ним я уношусь душой, в каком бы месте, в каком бы веке
они не жили. (3) Повсюду при мне Деметрий1, лучший из людей, и,  удалив-
шись от блещущих пурпуром, я беседую с ним, полуодетым, и им восхищаюсь.
И как им не восхищаться? Я вижу, что он ни в чем не чувствует  недостат-
ка. Некоторые могут все