ителей,  и  заказчиков.
Причины "приказа на ликвидацию" меня интересовали лишь в той  степени  в
какой это помогло бы мне вычислить этих людей.
   Казалось бы, какое мне дело до всех этих дрязг? Свою бы шкуру  спасти
или хотя бы отмыть. Восседая в  мягком  кресле  в  презентабельном  зале
банка я не забывал о том, что меня разыскивают по обвинению  по  меньшей
мере в трех убийствах, и виной тому - непонятные и ненужные мне разборки
банкиров которые и банкуют: тасуют неизвестную мне  колоду  Дела  до  их
денег мне точно никакого, так  с  чего  бы  упираться?  Куда  как  проще
сдаться под могучую "крышу" генерала Крутова и опосля  всех  прояснений,
пусть  не  сразу,  пусть  через  год  или  два,  зажить   мирной   сапой
переводчиком  с  иностранного  или,   на   худой   конец   консультантом
аналитического еженедельника "Копай глубже".
   Но я так не поступлю. Да, мне плевать  на  банкирские  разборки,  мне
плевать на многое теперь, но... Дима был моим  другом,  и  я  найду  его
убийц. Когда-то один поэт сказал о другом: "невольник чести". Нет ничего
праведней такой неволи, ибо только она есть и истинная воля, и  истинная
ценность, и высшая целесообразность.
   В Евангелии сказано просто: "Кто душу свою положит за други своя, тот
спасет ее".
   Деньги мне выдали-таки  до  закрытия.  Чему  я  был  несказанно  рад.
Кое-как распихал пачки крупных купюр по карманам куртки. В глазах клерка
прочел тихую  собачью  тоску:  то  ли  он,  как  шестеренка  банковского
механизма, искренне  переживал,  что,  невзирая  на  все  проволочки,  с
деньгами пришлось-таки расстаться... То ли оттого,  что  сидеть  ему  на
этом стуле еще лет пятнадцать - двадцать до пенсии и упорного  геморроя,
считая чужие деньги, делая богаче то клиентов, то банкиров, и  тихо  так
окочуриться потом, став никому не нужной отработанной деталькой, которую
заменить окажется легче легкого.  А  кто  говорил,  что  мир  проклятого
капитализма - это варенье с сахаром и без хлеба? Волчьи законы? Скорее -
человечьи. Как у Омара Хайяма?

   Я мир сравнил бы с шахматной доской:
   То день, то ночь. А пешки - мы с тобой.
   Подвигают, притиснут - и побили,
   И в темный ящик сунут на покой.

   Ну а мне в ящик пока рановато, и я  решил  легализоваться  в  славном
Покровске по всем правилам. Вышел на главную  улицу  города  -  проспект
Калинина - и начал последовательно обходить магазин за магазином, скупая
все, что нужно лицу свободной профессии для творческой командировки в не
самой дальней российской  глубинке.  Я  решил  стать  модным  московским
художником-неформалом, достаточно покупаемым, чтобы  сорить  деньгами  и
вести свободный образ жизни, и достаточно  неформальным,  чтобы  местные
трудяги кисти и холста не заподозрили неладное, ибо если во мне  и  умер
художник, то абсурдист, и девушку с  веслом  я  могу  изобразить  только
пунктирно: весло отдельно, мухи отдельно,  а  что  до  девушки...  Да  и
девушка ли она?
   А неформал-нонконформист тем и отличается от маститого раба сурика  и
ерика, что может рисовать чем придется, на чем придется либо создавать в
глубине творческой личности озарение  под  названием  "Композиция  номер
пять". Или даже "пять с половиной". В том и пуля. И  в  славный  городок
Покровск я прибыл напитаться глубокими культурными  традициями.  Чем  не
легенда? Красиво, добротно, хорошо. Понятно, до первого шухера.
   Тем самым за пару часов  я  обзавелся  не  только  парой  размашистых
творческих  пиджаков,  широкими  штанами,  из  каждой  штанины   которых
собирался доставать что-нибудь молоткастое и серпастое, типа  штопора  и
абсента, набором карандашей, мелков и темперы,  вместительным  иноземным
саквояжем, куда и  забросил  все  барахло,  и  наплечной  сумкой.  Затем
завернул в блестящее красивыми  фигурными  фонарями  и  пахнущее  свежим
ремонтом  агентство  недвижимости  и  за  пару  минут  довольно   дорого
сторговал квартирку со всеми удобствами и  мебелью  и  чудным  видом  на
макаронный цех. Уже кое-как устроившись,  зашел  в  рекомендованный  мне
самый фешенебельный салон Покровска, где превратил бородку в продуманную
творческую небритость, ибо в запущенном виде она сильно диссонировала  с
остриженной под "бокс" головой. Для завершенности художественного образа
хотел было приобрести парусиновые туфли и трубку,  но  во-первых,  я  не
знаю, что такое парусина, а в-седьмых, и без трубки будет  перебор.  Как
гласит народная мудрость: ты, чудак, выпендривайся, да знай меру. Не  то
могут и накостылять.
   Нет, была и чисто киношная мысль: покрутиться по рынкам,  потереть  с
братанками и выцыганить себе  какой-никакой  шпалер  для  уверенности  в
завтрашнем дне, но мысль эту отбросил как вздорную.  Во-первых,  терпеть
не могу любой секонд-хэнд, а  поношенное  оружие  в  особенности:  и  не
только потому,  что  ствол  может  оказаться  грязнее  грязи;  "ТТ"  б/у
напоминает мне порой собаку бультерьера, взятого трехлеткой непонятно из
какого  питомника  и  потому  непонятно  в  какой   момент   этот   друг
неизвестного человека запросто вцепится в твою глотку.
   Во-вторых, оружие есть продолжение тебя самого, и подбирать его нужно
тщательно и здраво, если, конечно, позволяют условия.  Ну  и  в-третьих,
если ты на "холоде" и тебе понадобилась пушка, значит,  ты  или  псих  и
тебя пора эвакуировать, или твои дела плохи настолько, что  использовать
эту пушку ты можешь только с единственной разумной целью: застрелиться.
   Привязавшись  к  местности,  я  начал  интуичить.  День,  два,   три,
неделю...
   Штудировал местную прессу и балдел от передовиц  типа  "Пора  зеленой
жатвы": "С энтузиазмом приступили работники агрофирмы "Заветы Ильича"  к
зеленой жатве.
   Накосить  по  двести  кило-"  граммов  сена  на  неудобьях  -   такие
обязательства  взял  на  себя  каждый  труженик.  Мы   разговорились   с
бригадиром полеводов, Настасьей Степановной Печкиной..."
   Вот тогда и посетила меня впервые мысль: "Иде я нахожуся?!" В славном
городе Покровске  за  последнее  время  сборная  по  волейболу  вышла  в
отборочных  соревнованиях  третьей  лиги  группы  "В"  во  второй  круг;
народный ансамбль ложкарей в зональном смотре занял  почетное  четвертое
место;  выставка  пожарной  техники  прошла  в  минувший   выходной   на
центральной площади города; турпутевки на Кипр подешевели; новая  партия
тряпья  секонд-хэнд  из  Германии  успешно  продается  во  дворце  имени
50-летия Великого Октября по самым бросовым ценам: в продаже  все,  даже
трусы.
   А новостные программы ЦТ обещают то потоп, то пожар, то конец  света.
Причем на фоне сотрясающей страну инфляции и долларового кризиса.  Да  и
чего стоит загадочная улыбка  Джоконды  рядом  с  ухмылкой  толстощекого
Франклина на зеленой купюре?..  Поменяв  лысого  Вовочку  на  вальяжного
Бенджамина, страна таращит гляделки на его скрытный лик - все  же  самый
непостижимый политик Америки времен войны за  независимость,  добывавший
деньги  и  оружие  в  Европах  в  обмен  на  большое  личное  обаяние  и
объегоривший вчистую британскую Интеллидженс сервис! Потому что играл на
деньги. А уж чем кропил колоду - Бог весть...
   Что еще? Ну да... Прокладки становятся все шире, бабам нашим  живется
все суше, мужикам - слаще от "сникерсов", а что до братьев  меньших,  то
кот Борис все никак не обожрется сухого корма, в коем, помимо витаминов,
столько стимулирующих добавок, что он временами даже шалит!
   Вот  провинция  и  защищается  от  этого  бреда  лениво  и  привычно:
ансамблем ложкарей, шахматным  турниром  памяти  дважды  героя  соцтруда
Кукуева и прочим жизненным кипятком.  Ну  а  особо  зажиточные  завсегда
смогут махануть на тот же Кипр по сниженным ценам.
   Все это мило и славно. Вот только к моим баранам никак не  относится.
Все предприятия покровской  оборонки  или  стоят  мертво,  или  работают
вполнакала, без огонька, аки  лампочка  Ильича  имени  Ленина  в  период
разрухи. Что здесь делить, кому и с кем? Что хотел сообщить мне Дима?
   Все заводы  при  ближайшем  рассмотрении  оказались  чистой  фикцией:
завести их не смог бы и сам Генри Форд!
   Правда проста как Божий день и горька.
   За дюжину лет произошло разрушение того главного,  что  и  составляет
национальное или,  как  говорили  раньше,  общенародное  богатство,  что
отстроила когда-то страна "всем миром" ценой  немыслимых,  невосполнимых
потерь, - индустрии. Как  известно,  промышленный  капитал,  по  Марксу,
состоит из  постоянного  и  переменного.  Постоянный  -  это  собственно
средства  производства:  станки,  оборудование,  помещения,  склады.   А
переменный - это особый товар: "рабочая сила".  Вот  эта  вот  составная
часть промышленного капитала за  десять  лет  перестройки,  ускорения  и
демократизации утрачена почти безвозвратно.
   Квалифицированные рабочие, обреченные "политикой  реформ"  на  голод,
обнищание, алкоголизацию и вымирание, ушли; молодых на завод  палкой  не
загонишь хотя бы потому, что за труд не платят ничего.
   Вывод: произошло и происходит предательское  разорение  и  разрушение
великой индустриальной страны, последовательное и целенаправленное, и ни
спецслужбы, ни армия остановить этот процесс не в силах. Остановить  его
может только финансовый капитал. Пока  же  против  российского  капитала
ополчились  все  капиталы  мира;  ну  а  те  олигархические  кланы,  что
действуют  в  стране,  вольно  или  вынужденно  действуют  по  сценарию,
жесткому,  как  указка  диктатора,  и  губительному,  как   бездна:   на
разрушение России.
   Мысли  бежали  внутри  моего  стриженого   черепа   по   кругу,   как
дрессированные лошадки; раздражение копилось подспудно -  ответов  я  не
находил. Нет, умом я понимал, что, как только события покатятся явью, их
нельзя будет не заметить. И только тогда я смогу увидеть  хоть  какие-то
реальные концы. А пока шатался по шалманам и престижным кабакам, общаясь
с пьющим населением разного толка и ранга, но и это не прибавляло работы
извилинам: тихий омут - он тихий омут и есть. Городок поделен, расписан,
добропорядочен и умеренно склочен. Живи -  не  хочу.  Вот  многие  и  не
хотят. Так, поживают. И  не  в  стране  даже  -  на  некоей  территории,
поименованной   когда-то   Россией.   Где    все    стало    ненадежным,
необязательным, призрачным, где  понятие  чести  оказалось  похороненным
вместе с Пушкиным в школьных хрестоматиях и относится  к  веку  давнему,
минувшему, но уж никак не к нам. А жаль. Ведь  земная  жизнь  коротка  и
конечна.

Глава 23

   ...Оглядываюсь по сторонам. Все тот же унылый полутемный  подвальчик,
в который я забрался по дурости и недомыслию да прихоти  неведомого  мне
уличного лешего. Людей прибавилось,  динамик  продолжает  хрипеть  нечто
невнятное, но невеселое:

   Когда город становится тесным,
   Словно душит,
   Мы меняем время и место,
   Раня души.
   Горло сушит отчаянным криком,
   Берег жуток
   На исходе малиново-липком
   Прежних суток!

   Не до сутолок больше ваших, Не до склочек.
   Вы же снова считайте падших Ангелочков Влет  расстрелянных  собирайте
Той же ночью И на промысел выпускайте Лучших гончих!

   Ну а я же отсюда скоро
   Улетаю.
   За моря, за леса, за горы
   С птичьей стаей
   Рассмешить никого не чаял
   Шут печальный,
   И ушел, как корвет случайный,
   В берег дальний.

   Вместе с тайной надежда тает,
   Будто льдинка,
   И октябрь по стеклу витает
   Паутинкой
   Снег ложится по крышам пресно
   И послушно
   И смыкается город тесно
   Новой стужей.

   - Я вижу, и вам здесь смутно...
   Поднимаю голову. У моего столика - пожилой мужчина. Стильный  некогда
пиджак болтается на широченных  плечах,  скрывая  тощий  торс.  Запястья
худые, загорелые, кисти рук - массивные и сильные. Редкие волосы  гладко
зачесаны назад, открывая череп, такой же костистый и  угловатый,  как  и
весь этот странный человек. Глаза скрыты за бликующими линзами окуляров.
Ему явно за шестьдесят, но вот сколько в действительности  -  шестьдесят
один или семьдесят семь?
   - Я похож в этом городишке на Диогена с лампой: ищу человека.
   Хм... Если он на кого и похож,  так  это  на  старика  разбойника  на
пенсионе. В этих нехилых ручонках легко можно представить себе и  фомку,
и кистенек, но уж никак не греческую лампу.
   - Успешно? - спрашиваю.
   - Что? - переспросил он, занятый своими мыслями.
   - Поиски.
   - Тщетны. Может быть, это вообще занятие глупое? Но я  надеюсь.  Пока
надеюсь. К сожалению, мир этот полон полуфабрикатов, которые  так  и  не
потрудились  стать  людьми!  А  в  вас...  -  Он  прищурился,   стараясь
сфокусировать взгляд. - По-моему, вас тоже воротит от окружающего.
   - Отнюдь.
   - Я, по-видимому, не вполне точно выразился... Просто вы не приемлете
цинизм происходящего. Что-то выдает в вас романтика.
   - Наверное, стрижка.
   Он обозрел мою светлую голову, произнес: "О!" - и  забулькал  смехом.
Снял очки, и стало очевидно: ему далеко за семьдесят. Отер слезы:
   - Вот видите. Вы даже не представляете себе, как давно  я  не  слышал
хорошей шутки. Все или мусолят вычитанные в  "СПИД-Инфо"  анекдоты,  или
ржут  над  тем,  над  чем  мне  даже  улыбнуться  совестно.  Помните,  у
Довлатова...
   - "Человек, меняя язык и родину, теряет способность шутить"?
   -  Вот  именно!  Вы  понимаете?  Похоже,  мы  все  уже  потеряли  эту
способность и смотрим на окружающее или со страхом, или с осуждением.  А
в анекдотах о новых русских куда больше зависти, чем хохмы.
   - Разве?
   А вот интересно, как этот старичок с внешностью медвежатника и  речью
отставного гимназического учителя русской словесности  вообще  забрел  в
сей премилый кабачок? Я-то, понятно, по глупости. А вот сего патриарха в
приступах немотивированной дурости заподозрить сложно.
   Но  дедушка  помутнел  взглядом,  уставившись  на  мою  бутылку.  Его
стаканчик был пуст.
   - Угощайтесь, - произнес я.
   - Почему нет? - воздел вверх  брови  профессор,  ловко  плеснул  себе
джина, отхлебнул, почмокал с видом  знатока.  -  Неплохо.  Раньше  здесь
водилось недурное шотландское виски,  но  потом  -  перевелось.  Здешним
завсегдатаям,  по  правде,  все  равно,  что  пить.  Лишь  бы   этикетка
поавторитетнее да бутылка подороже. - Старик задумался, закончил:
   - Как часто люди похожи на такие вот "паленые" бутылки.
   Этикетки сияют, все в медалях, а внутри -  перебродившая  сивуха,  не
способная вызвать ничего, кроме головной боли.
   Старик замолчал, уставившись в ведомую ему точку на столе,  произнес,
чуть опустив голову, что, по-видимому, должно было означать поклон:
   - Юрий Владиславович Гриневский. Профессор филологии. - Губы его чуть
скривились в иронической усмешке. - В этом  городке  меня  еще  называют
Бедный Юрик. Похож?
   Я пожал плечами.
   Он снова налил джину, выпил, опустил  очки  на  стол.  Глаза  у  него
оказались темными, почти черными, и  совсем  не  старческими.  Профессор
уставил взгляд в дальнюю стену заведения, произнес,  следуя  куда-то  за
лишь ему ведомыми мыслями:
   - А другие похожи на бабочек...
   - Что?
   - Люди. На бабочек. Но не живых, а коллекционных. Красивы,  элегантны
и мертвы. И знаете, что еще пришло в голову? Что можно сказать о  людях,
коллекционирующих  высохшие  трупики  несчастных  насекомых?  Это   что,
властолюбие в сочетании с трусостью, доведенные до абсолюта? Не  знаете?
Вот и я не ведаю.
   Профессор почмокал влажными губами.
   - Вам плеснуть еще? - вежливо осведомился я.
   - Спасибо, нет. Может быть, лучше я угощу вас, э...?
   - Олег, - поспешил я поправить собственную неловкость.
   - Олег. Славное имя. По некоторым  исследованиям,  от  скандинавского
Халег, "святой". И хотя Рюриковичи ввели в свою родословную легендарного
Олега Вещего, никакими источниками его существование не подтверждено.
   Глаза  филологического  старца  уставились   на   меня   серьезно   и
требовательно, словно я теперь же должен был развеять его сомнения: а не
мираж ли я? По правде сказать, и сам не знаю. Если жизнь в  этом  сонном
городишке так похожа  на  знойное  колеблющееся  марево,  которое  может
разнести первый же порыв ветра, то моя собственная...  Стоп.  Похоже,  я
успел выпить лишнего.
   - Я не столь легендарен.
   - Но вы нездешний?
   - Это как сказать... - философически замечаю я.
   - Так как насчет коньяку? Я намерен вас угостить. За знакомство.
   Почему не унимается изрядно набравшийся  рефлексирующий  старец,  мне
неведомо. Но лучше держать с ним ухо востро: никогда нельзя ручаться  за
девственное  прошлое  и  безмятежное  настоящее  вот  таких  вот   тихих
профессоров на пенсионе: шмальнет - не промахнется.
   - По-моему, как раз коньяк здесь не  лучшего  качества,  -  осторожно
замечаю я.
   - Пустое. Мне принесут славный.
   - Вы завсегдатай?
   - Я - патриарх.  И  все  бывающие  здесь  стриженые  недоумки  -  мои
ученики.
   Вернее, подсобнички моих учеников.
   - Филологов?
   - Понимаю ваше недоумение. Я очень похож на ученого?
   - Частично.
   -  Я   занимался   китайской   филологией.   Сравнительным   анализом
поэтических текстов  Танской  и  Сунской  эпох.  Вам  это  о  чем-нибудь
говорит?
   - Эпоха Тан  -  золотой  век  китайской  поэзии,  Сун  -  всего  лишь
серебряный.
   - Немного по-варварски, но неплохо.  Так  вот,  интересуясь  поэзией,
живописью и каллиграфией, естественно, большое внимание я уделял в  свое
время и китайским боевым искусствам, не вполне обоснованно называемым  и
у нас, и на Западе кун-фу.
   А родился я на самом краю империи, в Хабаровском крае, и  китайцев  в
детстве видел куда больше, чем славян. - Старик задумался, произнес:
   -  Все  это  длинно  и  неинтересно.  Просто...  Такая  вот  странная
закономерность: из всей высокой науки, что пытался я  вложить  в  умы  и
сердца  лучших  моих  учеников,  они  пренебрегли  всем,  кроме  грубого
унифицированного  рукопашного  боя.  Того,  что  я   знал   еще   будучи
шестнадцатилетним  подростком.  Но  я  знал  и  другое:  разрешение   на
применение смертоносного искусства можно  почувствовать  в  себе  только
после овладения всей суммой духовной  культуры...  Кому  нужна  культура
духа?.. А сегодня я хочу напиться.
   - Почему?
   - Слишком много трупов. Слишком много. "Боевые гремят колесницы, кони
ржут и ступают несмело, людям трудно за ними тащиться и нести свои  луки
и стрелы..."
   Слишком много трупов. А будет - больше.
   Мне показалось, что старик профессор бредит. Понятно:  то,  что  твои
подопечные вместо филологов стали бандитами, -  сюрприз  неприятный,  но
вполне прогнозируемый. Каждый в этой жизни выбирает свою дорогу.  И  как
говаривал мудрый О. Генри, дело не в дорогах, которые мы выбираем,  а  в
том, что внутри нас заставляет выбирать дорогу. Я и рад был  бы  сказать
эти слова профессору, да видно, он знал их и  без  меня  и  они  его  не
утешали.  Или  уже  не  утешали:  семидесятилетний  может  взглянуть  на
прожитую жизнь без розовой дымки; плохо ли, хорошо ли это, но времени на
исправление любой из ошибок уже не дано; может быть, именно это и делает
взгляд  некоторых  стариков  таким  беспомощным,  а  суждения  -   столь
беспощадными?.. Или - наоборот? Бог знает.
   Профессор поднял на меня глаза:
   - Вы знаете, молодой человек, в чем состоит искусство жить?
   - Угу, - криво усмехнулся я.
   - Ну и?..
   - Важно оказаться в то самое время в том самом месте, где только тебя
и не хватает.
   - Разумно. Но куда важнее другое: никогда не  сравнивать  желаемое  и
действительное. Трагедия - в сравнении. Нужно или  жить  действительным,
или наслаждаться желаемым. Человек - несчастное существо. Всю  жизнь  он
проводит в  трудах,  стремясь  достигнуть  того,  чего  хочет,  а  когда
оглянется, то видит, что не только не пришел к цели, но растерял  и  то,
что имел.
   -  "...Мы,  оглядываясь,  видим  лишь  руины..."  -  процитировал   я
Бродского.
   - "Взгляд, конечно, очень варварский