м все одно что горячечный бред - эйфорией.  Отползая,  услышал,
как проворачивается ключ в хорошо смазанном замке... Кое-как прополз  по
мягкому опил очному насту в угол, ожидая, как распахнется дверца  сарая:
застойная лимфа и кровь переливались в затекших ногах, и мне нужно  было
хотя бы минуту, чтобы восстановить кровообращение; пока  же  я  был  как
бескрылый шмель под тенью надвигающегося кирзового сапога.  И  в  дурной
голове кругами стелилась душещипательнейшая мелодия давнего шлягера.
   "Мохнатый шмель на душистый хмель..." Ничего, еще пожужжим!
   Дверь распахнулась; какое-то время  дедок  слепо  таращился  в  нутро
сарая;  секунд  через  двадцать  он  заметил,  что  вместо  пленника  на
тяжеленном стуле - лишь груда  веревок.  Реакция  его  была  мгновенной:
по-волчьи  втянул  обеими  ноздрями   воздух,   выхватил   из-за   пояса
здоровенный стропорез и проговорил свистящим шепотом:
   - Ты че, альфонсино, в пряталки решил со мною сыграть?
   Назначение страшенного тесака никаких  иллюзий  не  вызывало:  дядько
захоронку нашел, денюжки, в отличие от меня, перечел и сейчас заявился с
единственной целью - навести баланс. Ну уж нет, пенек  вьетнамский,  это
тебе не джунгли! И в  пряталки  тут  играть  негде.  Мы  в  другую  игру
сыграем: кто кого переживет. А в такой игре кто останется в живых, тот и
прав.
   Больше я не думал ни о чем.
   Одним движением перевернул какой-то столик под ноги  противнику:  мне
нужно было выиграть время и позицию. Но Игнатьич оказался бойцом опытным
и коварным: тычком сапога он двинул тот же столик  на  меня,  неожиданно
легко сделал мгновенный  выпад  с  отмашкой  рукой...  Остро  отточенное
лезвие пронеслось в каком-то миллиметре от  лица.  Мне  показалось,  что
дедок "провалился"; я хотел было дернуться вперед, чтобы нанести удар...
Что меня спасло: интуиция или просто  древний  инстинкт  самосохранения,
работающий часто совсем не в ладу  с  нашим  сознанием?..  Я  уже  пошел
вперед, но нога наткнулась на что-то округлое и скользкое, и  я,  нелепо
взмахнув руками, стал валиться на спину. Вовремя.
   Дед-десантник одним движением перехватил клинок  обратным  хватом,  и
тускло блеснувший нож со свистом  рассек  воздух  там,  где  только  что
находилась моя грудь.
   Возраст - штука относительная. Для пятнадцатилетних даже сорокалетние
- глубокие старики,  для  тридцатилетних  шестидесятилетие  -  годовщина
старости. Да и то  если  жизнь  состоит  из  нелюбимой,  монотонной,  но
обязательной работы, клетушки-квартирки, опостылевшей семьи и водки, как
единственного доступного  способа  сбежать  от  серости  и  монотонности
будней  в  цветной  алкогольный   бред,   то   к   шестидесяти   человек
действительно становится развалиной.  И  уходит  на  заслуженный  отдых,
состоящий из подсчитывания копеек и выгадывания на ту же водку.
   Мой  дедок  оказался  хищником  в  полном   расцвете   сил.   Ловким,
безжалостным и беспощадным.
   Он хрипло выдохнул какое-то ругательство, набычился, одним махом руки
швырнул куда-то в глубь сараюшки мешающий ему столик...
   А меня охватила знакомая и  уже  переставшая  пугать  волна  холодной
ярости.
   Вбитая когда-то в  подсознание  идея,  что  воевать  можно  только  с
чужими, иллюзорно мешала мне здесь, дома: мне  постоянно  казалось,  что
даже худшие из здешних все равно наши, и потому я не вправе... Короче  -
глупость  несусветная.  Сейчас  инстинкт  воина  единым  ударом   сердца
превратил кровь в бушующий огонь; одним прыжком  я  оказался  на  ногах,
сжимая в руке какую-то деревяшку.
   Дедок перемены не  заметил.  На  свою  беду.  Против  меня,  в  кровь
избитого и все еще слабого  от  алкоголя,  он  был  силен:  ростом  чуть
пониже, но покряжистей, да и рука в предплечье была словно сплетенной из
тугих сухожилий. Он осклабился, прохрипел:
   - Сейчас я из тебя тушку сработаю... освежеванную...
   Он сделал ложный выпад правой, неуловимым движением перебросил нож  в
левую, и рука с оружием полетела мне в живот.
   О ноже я не думал. Я ни о чем не думал. Резко ткнул торцом зажатой  в
руке палки в точку между верхней губой и кончиком носа. Дед грянулся  на
пол, не достав меня на какой-то микрон. Нож выскользнул из руки. Но и  я
не удержался на ногах - проклятая водка!  Перевернулся  кувырком,  махом
вскочил на ноги. Игнатьич зарычал  по-звериному  и  ринулся  на  меня  с
железным прутом наперевес. Я едва успел присесть,  прут  просвистел  над
головой, я выпрямился и ударил лбом противнику под подбородок. Неудачно:
только толкнул, он упал на спину, я полетел за ним следом.
   Дедок с необычайной ловкостью крутанулся на спине и двинул мне  ногой
в лицо. В голове помутилось, я упал куда-то в сторону...
   Минуту спустя мы снова стояли друг против друга, тяжко дыша.
   -  А  ты  не  так  прост,  парняга,  -  проговорил  дедок,   стараясь
восстановить сбившееся  дыхание.  -  Все  же  чутье  у  меня,  старичка,
имеется: валить я  тебя  загодя  решил...  Надо  было  сразу  и  чикнуть
ножичком, как ты схрон выдал... А денюжки-то не  вдовьины,  иным  трудом
досталися, а?
   Дедок  тихонечко,  шажками,  передвигался  чуть  влево.  Зачем  -   я
сообразить не успел; одним движением он выхватил из-под тряпок  железную
скобу и с придыханием - ух! - маханул острым жалом,  зацепив  мне  руку,
рванул, выдирая клок одежды и разрывая мышцы... Сжав до хруста  зубы  от
разом пронзившей боли,  я  прыгнул  вперед,  разогнулся  пружиной  снизу
вверх, словно  разряд  тока  разом  замкнул  все  мышцы  тела  в  едином
движении... Кулак правой молнией прочертил окружность - снизу вверх -  и
врезался ему в переносицу, будто пущенный из пращи камень.
   На этот раз дедок рухнул на месте. Как  бык,  получивший  кувалдой  в
лоб. Я опустился на колени, раненая рука  повисла  плетью.  Кусая  губы,
пошатываясь от боли и слабости, попытался встать на  ноги,  упал,  встал
снова. От боли хотелось выть зверем, длинно, тяжко, скаля на луну желтые
клыки.
   Кое-как двинулся по сараю, заглядывая во все ящички. Ну  вот,  нашел:
некое подобие аптечки. Лейкопластырь  имелся:  желтый  и  высохший,  как
прошлогодний сыр,  но  лучше,  чем  никакого.  Ибо  связать  качественно
старого батыра веревочными путами одной рукой не  удастся.  А  спеленать
его нужно, по меньшей мере руки, да и самого деда-агрессора прикрутить к
тому неподъемному стулу, чтобы отвязывался сутки, не меньше.
   Отодрал зубами кусок ленты, вернулся, наклонился  над  бесчувственным
телом.
   Понятно, от такого нокаута он станет отходить минут сорок, но  что-то
мне показалось... Ну да, живые так не лежат. Я  приподнял  веко,  глянул
зрачок.
   "Финита ля комедия",  как  говорят  иноземцы.  Если  жизнь,  конечно,
считать комедией.
   Вообще-то,  чтобы  убить  человека  таким  ударом,  вызвав   обширное
мозговое кровоизлияние, нужно молотнуть бревном с раскачки. Тараном. Как
у меня сие вышло? Я смотрю  на  труп  здорового  мужика,  который  и  до
восьмидесяти  бы  пропыхтел  без  инфаркта  и  паралича,  если   бы   не
алчность...  И  не  ощущаю  ничего.  Ровным  счетом.  Ни  раскаяния,  ни
сожаления, ни-че-го. Стылая  пустота  в  том  месте,  где,  по  поверью,
располагается душа. И если там  и  вспыхивает  временами  огонь,  то  он
скорее  похож  на  убийственный  грозовой  разряд,  чем  на  согревающий
костерок. Что, когда и где я потерял?..
   Труп я обыскал довольно-таки равнодушно. Денег и оружия  при  нем  не
было: видно, пачку баксов дедок сумел заныкать надежно в  доме.  Оружия,
кроме упомянутого ножа, не отыскалось тоже. Одно хорошо:  связывать  уже
никого не требуется; это мертвяки в  сказках  и  жутких  повестухах  еще
проявляют какую-то агрессивную активность по отношению к живым, трупы  -
никогда.
   Пошатываясь, я снова обошел сараюху. На этот раз то, что искал, нашел
быстро: полупустую бутылку  со  спиртом,  закрытую  притертой  резиновой
пробкой, сработанной из  подошвы  башмака.  Набрал  воздуху,  решился  и
ливанул спирт на рану.
   Острая боль заставила дернуться судорогой;  запах  спирта,  казалось,
заполнил собою весь сарай.  Вот  теперь  -  осторожнее  с  огнем,  иначе
спалюсь молодым факелом.  Залил  рану  щедрой  дозой  зеленки,  приложил
проспиртованной  марлечкой,  заклеил  сверху  тем  самым   грязно-желтым
пластырем.
   Сел обессилено на тот самый гамбсовский стул, глотнул спирта прямо из
бутылки и запил водой из большой металлической лейки.  Вернее,  даже  не
запил. Я жадно хлебал влагу, пока не  почувствовал  в  желудке  тяжесть.
Мутным взглядом обозрел сарай. Подошел, прикрыл труп мешковиной.  Делать
здесь больше было нечего.
   Дверь в дом была не заперта, сам дом стоял за добротным  забором,  на
отшибе.
   Собаки почему-то не было. Я вошел в сени, долгим  взглядом  посмотрел
на бутылку с остатками спирта в руке, вылил в стоявшую тут же, на  ведре
с водой, кружку, выпил, запил водой, постоял, тупо  уставившись  в  одну
точку... Я  действовал  будто  автомат  или  сомнамбула:  закрыл  обитую
железом дверь, задвинул на засов, прошел  в  комнату,  комом  рухнул  на
оттоманку, прикрылся каким-то ватником и замер то ли во  сне,  то  ли  в
странном  оцепенении,  беспомощном,  бездонном  и   чутком,   как   жало
взведенного курка.

Глава 47

   Очнулся я с рассветом. Серый  сумрак  начинающегося  пасмурного  утра
делал серым все: и половики на полу, и старый комод, и  большой  книжный
шкаф, и фотографию в ореховой раме... Кое-как я встал с кушетки;  голова
была чугунной, волчий голод плескался где-то  под  ложечкой,  а  я  тупо
озирался по сторонам, не в силах вспомнить, где я и как здесь оказался.
   Вчерашнее проступало диким, кошмарным видением, и  я  не  вполне  был
уверен, было ли это вживе или привиделось в пьяном забытьи. Язык казался
жестким и шершавым, как наждак. Пошатываясь, я выбрался в сени, приник к
ведру с водой, хлебая через край.
   Потом умылся. Серый сумрак отступил,  но  радужных  цветов  в  унылой
картинке не  прибавилось.  Комната  качалась,  словно  в  зыбком  мареве
миража. Я облизал толстые,  шершавые  губы,  чуть  поморщился  от  боли.
Рассмотрел себя в  темном  зеркале  на  комоде:  Квазимодо  какой-то!  С
изуродованным  побоями,  отекшим  и  заплывшим  лицом;  глаза  горячечно
блестели, чуть отросшие волосы торчали клоками.
   Если по-хорошему, то мне бы отлежаться где пару-тройку  недель...  Но
задерживаться здесь было нельзя. Дедок, судя по характеру, был  нелюдим,
но ведь захаживал к нему  кто-то!  Да  и  до  теток  был  охоч;  элитных
фотомоделей здесь -  шаром  покати,  но  две-три  молодухи,  истомленные
пьющими супругами до полного окаянства и отчаяния  и  охочие  оттого  до
мужеской ласки, аки пчелы до сладкого, наверняка сыщутся. И  путь  их  -
сюда, к деду-тиховану, к его тихушному домику.
   Оставаться нельзя.
   То ли из-за температуры, то ли от общего  отвратного  состояния,  еда
вызывала отвращение,  хотя  под  ложечкой  сосало  все  больше.  Кое-как
пошарил в стенном шкапчике в сенях, обнаружив бутылку хорошего  коньяка,
явно не фальсификата.
   Заглянул  в  чуланчик:  роскошество!  Яйца,  солонина,   закрытая   в
стеклянных  банках,  два  здоровенных  куса  нежирной   свинины,   видно
прикупленные вчера: Игнатьич решил гулевать на радостях.
   Покрошил свинину в сковороду,  подождал  тягостно  минут  пятнадцать,
слушая шипение, махнул рукой - что горячее, то не сырое! - разбил следом
десяток яиц,  заварил  в  тщательно  оттертой  кружке  чифир.  "Отвинтил
голову" коньячной бутылке, наплескал себе две трети  стакана  и  вылакал
единым духом, как сивуху:  с  благородным  напитком  так  бы  обращаться
негоже, но сейчас он был для меня лишь лекарством "на спирту".
   С трапезой управился за полчаса, если, конечно, процесс механического
пережевывания и поглощения белков, углеводов и жиров с целью  пополнения
энергетических запасов организма вообще можно назвать благородным словом
"трапеза". Никакой тяжести в  желудке  я  не  чувствовал,  словно  давно
перестал быть человеком, а превратился в робота.
   Дальше я тоже действовал  как  механический  болванчик.  Прошелся  по
хозяйским комнатам. Нашел крепкий еще камуфлированный  ватник:  к  моему
лицу он подходил куда больше, чем кожанка. Щеголять в ней с таким  лицом
- так никакой служитель закона  равнодушным  не  останется:  все-таки  с
Фролова плеча, и стоила никак не меньше штуки  зелени.  А  дед  Игнатьич
мужичонка хозяйственный: реквизировав у меня  курточку,  аккуратно  эдак
развесил в шкапчик, на "плечики": ростом я чуть повыше, зато он в плечах
был пошире. Никаких угрызений совести по поводу "посмертного  ограбления
покойного" я не испытывал:  он  мою  судьбину  решил  уже  тогда,  когда
водочкой с клофелинчиком потчевал, сука!
   А ведь зажиточно коптил  старый  волчара:  костюмы,  свитеры,  все  -
новье, с иголочки. Недаром с ним молодухи гужевались; видать, не  первый
я у дедка-душегуба лох залетный, у остальных уж косточки  догнивают  под
хлипкими осинами...
   М-да, чтой-то коньячок в голову вступил совсем не с той стороны,  или
действительно температура? Пошуровать бы у дедка,  глядишь,  кроме  моей
зелени еще десяток-другой "косых" нагрести вполне  можно.  Ха-ха,  моей!
Круговорот дензнаков в природе или, изъясняясь почти по-ученому,  оборот
наличного финансового капитала в нынешние времена скор  и  непредсказуем
совершенно и выражается сработанной еще в старой Одессе фразой:  "Деньги
ваши - будут наши".
   Серая тень мышью метнулась вдоль комнаты. Я замер разом. Черт возьми,
или примерещилось с пересыпу и недопиву? Я стоял  замерев,  стараясь  не
дышать. Скрип досочки на крыльце, еле слышный. Ну да,  не  померещилось:
кто-то рысью метнулся там, за неплотно пришторенным окном, подслеповатое
зеркало послушно отобразило это скорое движение, а я заметил его  скорее
инстинктивно, чем осознанно.
   В  живых  мертвяков  я  не  верю  напрочь.  Ибо  жизнь   неоднократно
доказывала нам обратное: крупнокалиберная пуля, выпущенная из ствола  со
скоростью чуть  поболее  трехсот  метров  в  секунду,  любого  супермена
превращает в кусок дерьма. А  практика,  как  учил  нас  вождь  Вова,  -
критерий истины! С той оговоркой, что не сама истина. Ну а  дед-налетчик
вчера был мертвее дохлой  рыбы;  вряд  ли  покойник  обозлился  покражей
камуфлированного ватника и вышел вурдалачить после первых петухов. Тогда
- кто?
   Я стоял посреди комнаты  застывшим  изваянием.  Половица  на  крыльце
снова скрипнула, едва-едва. Кто? То, что не стариковы друганы, -  точно.
И не пассия-малолетка, пробирающаяся к сладострастному  старцу  пососать
сладенького и заработать на колготки, которые от Парижа до Находки полны
орехов с кренделями, съел и - порядок...  Менты?  С  чего?  Если  только
обнаружили стылый и хладный остов в сарае? Но не станут менты  скрестись
мышами, будут стучать по-хозяйски в двери, а если напуганы допрежь того,
вызовут какой-никакой ОМОН, спустят дверь с петель  махом  да  гранатами
слезоточивыми закидают!
   Ага, коньячок был добрый, раз мысли полетели излетными птахами! Какие
в глухомани ОМОН с "черемухой"? То-то.
   Тихонечко я двинулся в уголок. Еще загодя заприметил там  двустволку.
Как и все в  доме,  оружие  дедок-террорист  содержал  в  полном  боевом
порядке; рядом - патронташ; патроны добросовестно забиты жаканом.
   Снова тень метнулась за оконцем, кому-то не терпелось  там...  И  все
же...
   Нет, не менты. Шаг у них не тот: у  тех  хозяйский,  хоть  бы  они  и
скрытно подбирались, а когда закон под задницей да "корочки" в  кармане,
по этой земле  ступаешь  не  в  пример  тяжелее!  А  эти...  Видно,  или
посчитаться кто с дедком решил за какие старые  грешки,  хоть  бы  и  за
бабу, или - заметил, как он казну из-за стропила  общественного  туалета
вынимал. А веселых гопстопничков от такой жизни сейчас в любой дыре -  с
избытком. А может, приберутся подобру?  Решат,  что  хозяин  отчалил  по
личной  надобности  какой?..  Потянул  носом  и   понял:   нетушки,   не
приберутся. Аппетитный запах шкварчащей еще на сковороде свининки слышно
не токмо что на крыльце, а, боюсь, и в  славном  поселке  "Комсомольская
вахта"!  Под  такой  аромат   не   мудрено,   если   б   и   самостийный
народно-налоговый   контроль   приперся:   на   какие,   дескать,   шиши
разговляешься, щучий дед?
   Еще был вариант, но о нем и думать даже не хотелось, ибо тогда  шансы
вырваться из людоедской  избушки  становились  призрачнее  первого  мужа
донны Флор из почти одноименного романа Жоржи Амаду.  Это  -  если  меня
нагнала-таки какая-то из заинтересованных в  моей  безвременной  кончине
сторон. Самое противное, что я даже слухом не  ведаю,  кто  бы  это  мог
спроворить. События летят на меня снежной лавиной, а мне бы в  избушечке
отсидеться да поразмыслить о бренном и вечном...
   Одно хорошо: если меня хотят убрать, значит,  мешаю,  а  если  мешаю,
значит, все по учению:  верной  дорогой  идете,  товарищ!  Но  уж  очень
извилистой.
   А те, снаружи, замерли. Но и рваться в запертую дверь и  занавешенные
узенькие оконца не спешат с треском и хламом. Сидеть в  этой  осажденной
крепости сиднем? Занятие пустое и небезопасное. Да и самая лучшая защита
- нападение.
   Если, конечно, знаешь, на кого нападаешь.
   Тихонечко поднимаю ружьецо, загоняю пару патронов в стволы. Человек я
не злобный, не с кем  и  нечего  мне  делить  в  этой  забытой  Богом  и
отцами-основателями комсомола  бессменной  вахте,  но  таковы  уж  люди:
говорить о мире лучше хорошо вооруженным. Не то  никакого  разговора  не
получится вовсе.
   Выглядываю в оконце и не вижу ничего, кроме куска двора да добротного
высокого забора. Одно непонятно: почему такой непростецкий  и  сторожкий
дедок не завел себе зверя-волкодава? Вон и  будка  обширная  имеется,  и
проволока для цепи во весь двор протянута... Или - был песик,  не  такой
добрый и совестливый, как пожиратель сухого корма, но - был?.. Видать  -
потравили. М-да, не  пользовался  Игнатьич  в  поселке  бывших  шахтарей
уважением и авторитетом, а наоборот вовсе.
   Ну что? Пора и на свет Божий? Ибо действие рассеивает беспокойство.
   Таиться  я  перестал.  Вышел  в  сени,  покряхтел   нечленораздельно,
покашлял, закурил самокрутку из  дедова  табачка,  чтобы  на  улице  дух
слышен был, погремел ведрами. Если на меня охотка, то  эти  ухищрения  -
как кольчужка против сорокапятой пушечки,  а  если  это  местные  пришли
баланс на счета наводить, то еще пободаемся.
   Ружьишко я примостил в уголке, готовый при случае быстро ретироваться
в сени, если уж фортуна окажется девушкой особо  переменчивой.  Запахнул
камуфляжную телогреечку, в руку взял короткий черенок лопаты: в  ближнем
скоротечном бою оружие куда более ломовое, чем нож. Да и... Если  все  ж
местные, то не готов я бить их смертно за дедовы грехи!
   Снова погремел ведрами, дескать, собрался, замер, Едва слышный скрип:
кто-то затаился на крыльце, как дверь распахнется, он в аккурат окажется
за ней.
   Отодвинул засов, толканул дверь и ступил на крыльцо. Даже не услышал,
почувствовал,  как  та  дверь  тихонько  почала  притворяться  и   резко
свистнуло в воздухе.
   Быстро  шагнул  вниз  по  крыльцу,   накидываемая   струнная   удавка
скользнула по темечку и за спину, а я двинул рукой  с  зажатым  черенком
назад, торцом угодив нападавшему в причинное место. Крутнулся на месте и
врезал  уже  с  маху  другим  концом  черенка  по   перекошенной   болью
физиономии, целя в подбородок. Попал. Звук получился звонким, как дерево
о дерево, и мужик кулем свалился с крыльца. А на меня уже набегал другой
с занесенным железным прутом: перехватив черенок двумя руками, подставил
под удар. Замах был велик, сопротивление -  неожиданным;  железный  прут
вырвался из руки нападавшего и с визгом унесся в пространство. И еще - я
увидел в глазах мужика искреннее недоумение, переходящее в потустороннее
похмельное изумление... Еще бы, изумишься тут,  увидев  вместо  желаем