мозом  ему  послужил
ободранный  Бармалей  с  отбитыми  конечностями;  притом  бандит  мерзко
лыбился широко раззявленным ртом с остатками арматуры, а поперек  лба  у
него было начертано робко  подрастающим  поколением  весьма  неприличное
слово. Стажер ткнулся в бетон всей мощью тренированного тела и  сполз  к
основанию памятника развитому дебилизму. А что он хотел? Забыл  песенку?
"Наша служба и опасна, и трудна..." Вот теперь пусть  и  хлебает  полной
ложкой. Ибо жевать ему уже нечем.
   Но позлорадствовать над поверженным всласть мне не довелось. Кадровые
менты, похоже, осерчали. Двое продолжали цокать  коваными  ботинками  по
асфальту, а третий извлек уже из кобуры табельный "ПМ". И хотя я резонно
сомневался, что этот пасынок Ворошилова сумеет попасть в  мою  мятущуюся
персону с тридцати шагов, пуля, как известно, -  дура.  Просвистит  и  -
ага.
   А в мои планы это никак не входило.  Честно  говоря,  у  меня  вообще
никаких планов не  было.  Было  лишь  желание,  страстное,  как  поцелуй
квартеронки, - не заполучить кусок свинца промеж лопаток.
   Ногам передались сильные чувства хозяина. Секунду спустя  я  вывернул
за угол крайнего дома. Дальше, было широкое шоссе: пересечь и-в  пампасы
частной застройки. Надеюсь,  среди  особняков  старых  русских  найдется
сараюха, где я мог бы отлежаться до света!
   Тем не менее я пробежал еще метров сто вдоль длиннющего дома,  прежде
чем ринуться через шоссе: лампы над дорогой горели скудно - экономия,  а
в том месте, куда я устремился, вообще была полная темень.
   Выстрел в коробочке спящих домов грохнул так, будто гигантским куском
фанеры хлобыстнули о железо. Пора: я рванул на дорогу, и тут...
   Откуда вывернуло  это  несущееся  на  приличной  скорости  пучеглазое
чудище, неведомо: свет фар ослепил, меня поддало бампером, и я не  видел
уже ничего, только несущееся на меня полотно  шоссе.  Мелькнувшая  мысль
была простой до глупости: представление закончено, свет погас.

Часть четвертая

ЧУЖИЕ РАЗБОРКИ

Глава 33

   Пробуждение мое было хрен знает на что похоже. Вернее, ни на  что  не
похоже.
   Когда я открыл глаза, то обнаружил, что смотрю лишь одним. Второй был
плотно укутан слоем марли. Как и все лицо.  Свободными  оставались  лишь
губы. Провел языком:  зубы  тоже  на  месте.  А  вот  лицо...  Попытался
поморщиться - откровенно засаднило.
   И это открытие было не единственным. За окном резвилось  утро.  И  не
какое-нибудь раннее: солнце таращилось сквозь полуприкрытые вертикальные
жалюзи вполне осмысленно - часиков эдак на  десять.  Это  означало,  что
провел я в отключке часов пять, никак не меньше.
   Попробовал шевельнуть пальцами ног и рук - слушались. Но во всем теле
ощущалась какая-то вялость, словно некто, пытаясь сделать мою  беспутную
жизнь похожей на самый сладкий сахар, впилил мне внутримышечно  инъекцию
добротной патоки, литра полтора, никак не меньше. В голове клубилось  то
же сладкое ощущение вселенского счастья, а  также  равенства,  братства,
мира, труда и мая.
   Сама комната была не просто прибранная - почти роскошная. Просторная,
по-европейски обставленная, светлая. И в то же время было в  ней  что-то
от непостоянства, как номер пятизвездочной гостиницы: офорты на  стенах,
исключительная чистота и комфорт,  но  живи  ты  в  такой  комнате  хоть
десяток лет, домом называть не станешь.
   Попробовал  потянуться:  получилось.  Кроме  легкой  ушибной  боли  -
ничего.
   Значит, ни переломов, ни разрывов связок. Легко отделался. В том, что
меня сбила машина, сомнений не было. Но вот чья это машина?
   Мои дальнейшие мыслительные изыски потекли в самую унылую сторону.
   Возможно,  неизвестные  преследователи  все  же  настигли  меня?  Для
специально обученного водилы пнуть объект бампером  как  раз  настолько,
насколько нужно, - искусство хотя и мудреное, но выполнимое. С поправкой
на  случай.  А  что  это  означает?  А  это  означает,  что  меня   таки
"приземлили"  не  до  смерти  с   одной-единственной   целью:   вдумчиво
выпотрошить героя с помощью новейших модификаций аминала, скополамина  и
иных достижений небытовой химии. После такого вот неспешного  потрошения
от самих мозгов в большинстве  случаев  остается  остов:  клиента  можно
смело записывать в небуйное отделение местной психушки. Если, понятно, я
еще не в ней.
   То, что произошло потом, доказывало: нет, не  в  ней.  Просто  я  уже
умер, и за какие-то неведомые мне заслуги перед  исламом  поощрен:  меня
поместили именно в тамошний рай. Сдвоенная филенчатая дверь распахнулась
и появились - фурии или гурии, как они там называются, я запамятовал,  -
но точно нимфы. Две девчонки, лет не больше семнадцати,  одетые...  Нет,
слово "одетые" здесь было не вполне уместно, скорее раздетые, но  с  тем
шармом, какой и отличает свободных нимфеток от  путан  по  найму:  белое
кружевное белье, гольфы и роскошные банты в волосах.
   Лукаво  переглядываясь,  лаская  друг  дружку,  они  освободились  от
трусиков и сорочек и начали  заниматься  любовью:  нежно,  раскованно  и
бесстыдно.
   М-да... Выходит, это был не рай, скорее его противоположность:  некие
мстительные восточные дэйвы, джинны, шайтаны  ночи  и  прочие  мракобесы
решили поиздеваться над презренным  гяуром  и  для  затравки  прокрутить
нечто вроде кино, дабы осознал, чего лишится, а затем  уж  приняться  за
грешника всерьез со всем потусторонним демоническим старанием.
   А девчонки уже постанывали, выгибаясь, лаская друг дружку искренне  и
изощренно.  Зрелище  было  опьяняющим  до  безрассудства.  Одна,  упруго
прогнувшись, стояла ко мне спиной, демонстрируя все потаенные  прелести,
и, притянув подругу за бедра, ласкала ее язычком. А эта,  вторая,  время
от времени бросала на меня невидящий взгляд,  закусывала  губу  и  снова
уносилась далеко-далеко на волнах страсти  и  наслаждения.  Похоже,  мое
неравнодушное внимание их здорово заводило.
   И когда я готов был уже взвыть, девчонки оторвались друг  от  дружки,
одна легко сбросила одеяло, шутовски округлила глаза, увидев то, что под
ним, и принялась "играть мелодию страсти на флейте  любви":  именно  так
называли  подобный  музыкальный  ноктюрн  китайские  мастера  в  древних
трактатах. Девушка оказалась в избранном жанре искусства просто Ванессой
Мэй: уже через минуту я забыл, кто  я,  где  нахожусь  и  зачем...  Пока
горячая волна не накрыла всего меня, не потащила за собой, не взорвалась
тысячами  пронизанных  солнцем  брызг...  Истома  и  усталость   жаркого
солнечного дня опустились на тело лаской невидимого прибоя...
   Девочки снова занялись собой, оставив меня на время. Они выгибались и
постанывали; и вот уже новая горячая волна накатила бешено и властно,  я
притянул к себе одну из  девушек,  она  вскрикнула,  почувствовав  меня,
другая закусила губу и запустила ногти ей в спину,  глядя  мне  в  глаза
взглядом ревнивой пантеры...
   Словно срывающиеся порывы шквального штормового ветра  захватили  нас
троих, и мы метались и безумствовали в этой  круговерти  бешеной,  дикой
стихии, и буря длилась бесконечно, срывая с наших губ стоны, словно пену
с гребней волн...
   ...Я лежал на  спине,  обессиленный,  слыша  только  шепот  прибоя...
Воздушный поток подхватил меня  и  нес  высоко-высоко,  над  зеленеющими
полями Уэльса,  над  красными  виноградниками  Ван-Гога,  над  мерцающим
Парижем Дега... Я летел, окутанный  прозрачным  серебристым  туманом,  и
невесомые,  пахнущие  фиалками  теплые  струи   укачивали,   баюкали   и
ласкали...
   Я открыл глаза. Девчонки уже встали. Одна быстро наклонилась ко  мне,
поцеловала в губы, прошептала:
   - Ты был изумителен...
   Подруги направились к двери. Вторая обернулась произнесла негромко:
   - Мы еще забежим, если ты не против, а? Все чувства, какие  обуревали
меня, я смог выразить только взглядом и странным междометием.
   - Он не против, - засмеялась первая. - Не скучай, Железная  Маска.  -
Девушка сдула с  ладошки  поцелуй,  и  обе  они  исчезли  за  прикрытыми
дверями, словно мираж, оставив после себя свежий аромат осенних цветов и
только что сорванных антоновских яблок.
   А я остался лежать и смотреть в потолок. На губах продолжала блуждать
бессмысленная улыбка, которую принято называть  идиотской.  Чувства  мои
были, как пишут в романах, "сметены лавиной страсти": даже  если  сейчас
придет палач и объявит,  что  пора  на  эшафот,  после  этой  встречи  с
девчонками я уверен, что жизнь пролетела не зря. Хотя... Кто сказал, что
пролетела?  Я  не  желаю,  чтобы  гримаска  даже  легкого  разочарования
омрачила их лица по возвращении, а  потому  готов  свернуть  палачу  шею
раньше, чем он занесет топор! Да и вообще на этом  свете  слишком  много
дел, стран и людей, чтобы...
   Стоп. Как писали классики, Остапа несло.  Пора  определиться,  где  я
нахожусь и как здесь очутился. И лучший способ выяснить это -  узнать  у
очаровательных нимфеток.
   Я оглянулся в поисках хоть какой-нибудь одежды, но ее  не  оказалось.
Тогда, завернувшись в простыню,  подобно  патрицию  или  Махатме  Ганди,
подошел к двери в гостиную и одним движением распахнул ее. Я  был  готов
увидеть  все,  что  угодно:  дюжину  морских  пехотинцев  или  стриженых
мордоворотов в  черном,  кордебалет  "Гранд-опера",  даже  -  начальника
покинутого мною домзака,  взирающего  на  бежавшего  лишенца  с  лукавым
ленинским прищуром и задорной бериевской  искринкой  в  усталых  стеклах
пенсне.
   Никого.  Никогошеньки.  Девчонки  исчезли,  как  испарились.   Беглой
трусцой я проскакал по  квартире,  открывая  все  двери  и  дверцы.  Они
оказались незаперты, все, кроме входной. Массивный замок, сама  дверь  -
двойная.  По-видимому,  девчонки  удалились,  пока  я  блаженствовал   и
предавался неге: нечего сказать, деловой подход.
   Увидев небольшую деревянную лесенку, поднялся и оказался в просторной
мансарде: квартира оказалась двухуровневая, на крайнем  этаже  сталинки,
по-моему,  где-то  в  центре  города.  Мансарда  была  стилизована   под
парижскую студию: решетчатые деревянные жалюзи едва пропускали свет, пол
был застелен  ковром,  в  углу  -  самый  настоящий,  выложенный  синими
гжельскими изразцами камин.  Не  поленился  выглянуть  в  оконце,  благо
жалюзи были заперты изнутри: ну да,  свинтить  из  этого  гостеприимного
дома я мог в пару секунд, по крыше, вот только...  Думаю,  мой  наряд  и
закутанное в бинты  лицо  были  бы  слишком  вызывающими  даже  при  той
легенде,   которую   я   себе   придумал   по   въезде    в    Покровск:
художников-абсурдистов общество терпит только в костюмах от Кардена  или
Босса и с толстым портмоне в кармане; но стоит появиться  в  губернии  в
наряде  Адама  любому  служаке  кисти  и  холста,  будь  то   абсурдист,
портретист или даже матерый соцреалист-декоратор, по истечении короткого
времени он приобретет временную прописку в психушке. Ну а  учитывая  мои
несложившиеся отношения с милицией и кем-то  еще,  меня  пропишут  много
дальше, зато на постоянку. К  чему  так  спешить?  И  бегать  от  своего
счастья?
   Узрел я  и  телефон.  Снял  трубку:  работает.  С  грустью  прослушал
длинный, как хвост анаконды,  гудок  и  положил  на  место.  Некому  мне
звонить в этом  городе.  Да  и  в  столице  гость  я  пока  нежданный  и
небезопасный. "Здесь под небом чужим я - как гость  нежеланный..."  И  с
каких пор родная страна стала для меня столь чужой? Бог весть.
   Набрать по межгороду прямой Крутова... И что я ему сообщу  доброго  и
вечного? Да и кто знает, сколько "грязи" осело на этом номере...  Озираю
мансарду, по потолок наполненную скромным обаянием буржуазии.  Нет,  это
никакое не пристанище теневого местечкового  олигарха  и  не  каталажка.
Можно было бы решить, что роскошный бордель, но... Во-первых, мне трудно
поверить, что беспамятный автопилот привел меня в такое сладкое место, а
во-вторых...
   Занимавшиеся со мной любовью девчонки были совершенно  искренни:  для
искусных профессионалок такая роскошь непозволительна.  Но  как  там  ни
крути, а квартирка хитрая.
   Опыт вещал, что во всякой парижской студии, пусть и  расположенной  в
мансарде сталинки губернского Покровска, должен иметься  бар.  Его  я  и
обнаружил; пусть налицо  было  смешение  стилей  -  бар  располагался  в
тяжеленном, красного дерева немецком буфете с дверцами литого стекла,  -
обращать внимание на это было бы пошлым снобизмом:  содержимое  поражало
воображение разнообразием и качеством имеющегося спиртного. Э-эх!  "Пить
так пить!" - сказал  котенок,  когда  его  несли  топить.  Щедрой  рукой
плеснул себе в широкий стакан  древнющего  кальвадоса:  щедрый  яблочный
аромат юга Франции  наполнил  немаленькую  мансарду...  И  почему  я  не
художник? Медленно осушив бокал, плеснул еще и спустился на первый  этаж
квартиры.
   Большая, изысканно обставленная гостиная, несколько дверей в спальни,
подобные моей, две роскошные ванные  комнаты:  хрустальные  светильники,
мраморная плитка, полы с подогревом. В одной из последних я  задержался,
рассматривая свое отражение: ну да, Железная Маска. Лицо плотно закутано
бинтом, как у  человека-невидимки;  мелькнула  шальная  мысль:  а  может
статься, меня захватила-таки хитрая служба (из неупоминаемых в  прессе),
произвела над моим лицом пластический эквилибр, и,  стоит  снять  бинты,
как на меня из зеркала вытаращится так любимое в народе личико  Егорушки
Гайдара? Или - Толи Чубайса?
   Этакий циничный приговор: переделать клиента  в  одного  из  "великих
вождей" и "любимых руководителей" и - запустить в пивнуху, так  сказать,
с народом пообщаться. "Такие люди,  и  без  охраны!"  В  целях  изучения
общественного мнения и прочих социологических изысков: сколько  протянет
в вольном плавании?
   Приглядываюсь: вроде волосы  на  темечке  растут  по-прежнему  густо,
притом не рыжие: уф, хоть на том спасибо.
   Нет,  что  ни  говори,   а   события   последних   нескольких   часов
подействовали на меня неадекватно: сначала  -  инцидент  в  подвальчике,
потом - узилище, сразу затем - бег по пересеченной местности наперегонки
с  милицейской  молодежью,  и,  как   полный   апофигей,   наезд   авто,
беспамятство, и вместо аптечки первой помощи  -  восхитительный  секс  с
раскованными нимфетками! Есть от чего выбиться из колеи!
   Да и была ли колея?..
   И тут первая, по пробуждении, здравая мысль шарахнула, как кирпич  по
каске пехотинца: а кто тебе сказал, милый, что ты провел во сне  и  неге
времечко от рассвета до заката? Может быть, прошли сутки? Пятеро? Месяц?
   С замиранием, будто действительно Гриффитс из романа старика  Уэллса,
я начал разматывать умело наложенную повязку.  От  приставания  марли  к
коже предохранял бактерицидный слой. Наклонившись,  оторвал  повязку  от
лица.
   Зрелище было не для слабонервных, но меня удовлетворило вполне.  Лицо
саднило,  кровоподтеки  были  свежими;  то,  что  оно  теперь  из   себя
представляло,  было  вовсе  не  результатом  хирургической  пластики:  в
простонародье этот недуг именовался просто:  "асфальтова  болезнь".  Как
известно, трудное  детство,  высокие  подоконники  и  несбалансированная
психика - вот три источника "асфальтовой болезни" в субтильном возрасте,
особенно при испитии  в  студенческом  запале  крепленых  вин  скверного
качества, зато в немереном количестве. А опыт грустно  нашептывал:  хотя
асфальтова немочь никогда не переходит  в  хроническую  стадию,  процесс
избавления от острой формы и последствий соприкосновения долог: я  смогу
появиться, не привлекая внимания тихих добропорядочных граждан, а  также
правоохранительных органов, через пару-тройку недель.  Это  при  условии
режима и неусугубления.
   За раздумьями я  заметил,  что  губы  сами  собой  выдувают  какую-то
знакомую мелодию. Ну да: "Закаляйся, если хочешь быть здоров, постарайся
позабыть про докторов, водой  холодной  обливайся..."  Терпеть  не  могу
холодной воды в больших количествах, а вот под душ тянет с  непостижимой
силой.
   Роскошное сооружение из мрамора и позолоты, называемое здесь  ванной,
стояло несколько в  стороне  от  небольшой  кабинки  душа  -  туда  я  и
устремился. Обильно полил себя шампунем, запустил воду и блаженно закрыл
глаза, вернее, один: другой от соприкосновения  с  твердью  заплыл  так,
словно в веко мне вцепилось недавно полдюжины темпераментных  кавказских
пчел.  Все  мысли,  и  тревожные,  и  фривольные,  унеслись  напрочь;  в
бестолковке болталась, повторяясь, только чудом уцелевшая  в  памяти  от
школьных времен строчка  из  поэта  Маяковского,  посвященная  отмыванию
металлурга от процесса производства и потому читавшаяся на грампластинке
народным артистом особенно сладострастно, с придыханием: "...и течет  по
желобу промежду лопаток..."
   Из  ощущения  блаженного  ступора  меня  вывел  приятный,   знакомый,
струящийся откуда-то извне запах аромат свежеперемолотых кофейных  зерен
и только что сваренного кофе.  Моему  зажмуренному  взору  представилась
тяжелая, безукоризненно белая  чашка,  полная  густого  напитка,  ломоть
горячего белого хлеба с хрусткой корочкой, намазанного свежайшим маслом;
рядом - чашечка красной икры со льда, белая мякоть брынзы,  зеленоватый,
пряно пахнущий рокфор... И тут вдруг я понял, что запахи - не плод моего
разыгравшегося голодного воображения, они - наяву.
   Как бы подтверждая эту догадку, обонятельные рецепторы  прислали  еще
одну информацию: где-то недалече поджаривался бекон с яйцами.
   Мысль  была  одна:  девочки  вернулись  с  покупками,   напитками   и
закусками.   Это   решало   все   проблемы:   голода,   одиночества    и
самоопределения во времени и пространстве.
   Я наскоро вытерся, художественно задрапировался в  простыню,  мельком
глянул в зеркало - по-патрициански просто и слегка  царственно.  Но  при
обозрении  гордого  анфаса  не  удержался  от  сокрушенного:  где  былая
красота, где румянец яркий?..
   Задекорироваться в марлю мне без  посторонней  помощи  все  равно  не
удастся,  и  хотя  мужчину  украшают  шрамы,  а  вовсе   не   синяки   и
кровоподтеки, за неимением гербовой... Зато в остальном-то я совершенен,
как статуя Октавиана Августа!
   Бодро толканул дверь ногой и  двинул  на  кухню,  влекомый  смешанным
ароматом еврозавтрака. Вошел. Жизнеугверждающий оскал  на  побитом  лице
борца за идею застыл, как лещ в морозилке, превратившись в  американскую
циничную гримаску, означающую у янки  улыбку:  на  меня  смотрел  зрачок
маленького  вороненого  пистолета  совершенно  слоновьего   калибра,   в
шпионском и прочем заинтересованном простонародье именуемого  "спенсер".
И зажат он был бестрепетной рукой железной леди.  Сомнений  в  том,  что
порция свинца продырявит мне грудь при первом же неудачном  движении,  у
меня не возникло. Шутки кончились.

Глава 34

   - Вон туда, Рембо, за  столик,  к  окошечку,  -  холодно-невозмутимым
тоном, с капризной насмешливостью  штатной  стервы,  произнесла  дама  с
пистолетом. Спорить и препираться я не захотел.
   Место было выбрано по  уму:  столик  мраморный,  тяжеленький,  скорее
всего и к полу вмертвую привернутый; расстояньице  между  столешницей  и
подоконником, куда я втиснул задницу, узенькое донельзя -  ни  вскочить,
ни дернуться безнаказанно из этого угла нельзя.
   Дама смотрела на мои манипуляции с усаживанием с нехорошим  прищуром.
Как  только  умостился,  присела  в  торец  стола,  напротив,   домашнюю
"трехдюймовку" аккуратно положила  рядом.  Кажущаяся  игрушкой  немецкая
штучка была вполне уместна и  горазда  сработать  на  совесть  на  таком
расстоянии и при таком раскладе. Дама ничем не рисковала: стол  длинный,
ручонками не дотянуться. Такая вот беда: остался ты, Дронов, несвязанным
повязанным волком. Грезы о девочках рассеялись, аки дым:  такова  жизнь,
за все хорошее надо платить.
   Впрочем,  и  сидевшая  напротив  дама  отнюдь  не  выглядела  дебелой
затурканной  домохозяйкой:  ноги,  затянутые  в   джинсы,   были   самой
наипрестижнейшей  длины;