. Но верный",  -  закончил  фразу
профессор. - Итак, коньяку?
   - Пожалуй, - согласился я.
   Он  неопределенно  махнул  кистью  в  пространстве,  и  бармен  мигом
метнулся к нам, выудив откуда-то из-под прилавка пузатенькую  невзрачную
бутылку. Принес он и безукоризненно  чистые  коньячные  "капли".  Старик
открыл бутылку, чуть подержал в руках:
   - Урожай тридцать четвертого года. Пожалуй, букет  коньяков  тридцать
второго и сорок девятого изысканней, но столь терпкий солнечный аромат -
только у этого.
   Оцените...
   Опытной рукой профессор разлил по "каплям" ров-г но столько,  сколько
нужно.
   Оценим. Хотя бы то, что, во-первых, в  паршивой  забегаловке  имеются
такие напитки, во-вторых, Бедный Юрик достаточно  обеспеченный  человек,
потому как для местных работяг стоимость  этакого  роскошества  -  целое
состояние, и в-третьих, что китайская филология в целом  и  поэзия  эпох
Тан и Сун  в  частности  пользуется  в  этом  сомнительном  шалмане  для
стриженой бандитствующей молодежи непререкаемым  авторитетом.  Настолько
серьезным, что заставляет бармена на легкое шевеление пальцев  срываться
из-за  насиженной  стойки   и   нестись   к   столику   опрометью,   аки
мальчонке-половому   в   трактире   Тестова   к   подгулявшему   купчине
Мамонтову...
   Видать, не все так просто в королевстве Датском.
   Беру бокал и грею его руками, любуясь светом, прихотливо  играющим  в
напитке цвета темного янтаря. Ибо выражение "хлопнуть коньячку" вовсе не
из того же ряда,  что  "выкушать  водочки":  "хлопают",  "пропускают"  и
"дергают"  только  пятизвездочные  "мерзавчики"  -   бренди   невнятного
розлива; прочими коньяками положено наслаждаться.
   Поднимаю бокал, чувствуя тонкий, едва уловимый теплый аромат, подношу
ближе и, прикрыв глаза, с удовольствием  вдыхаю  особый,  терпкий  букет
давнего урожая.
   Делаю маленький глоточек, ощущая  во  рту  тепло  полуденного  солнца
далекой  Франции,  и  представляю   почему-то   "Красные   виноградники"
Ван-Гога.
   - Каково? - не спрашивает, утверждает профессор, глядя на  меня  так,
словно самолично снимал гроздья, сминал их прессом и хранил  драгоценный
напиток в драгоценных бочках все эти шестьдесят с лишним лет.
   - Не кисляк, - откликнулся я.
   Гриневский снова забулькал смехом, оценив  шутку.  А  я  ждал.  Может
быть,   кто-то   из   понятливых   местных   заинтересовался-таки   моим
целенаправленным двухнедельным ничегонеделанием и выслал в лице  старика
ученого зубра-профи прояснить объект?
   Ничего подобного. Профессор, улакав свой  бокал  антикварного  пойла,
погрустнел глазами, оплыл расслабленно на стол всем могучим,  состоявшим
из костей и сухожилий телом:
   - А вы знаете, сударь, что одиночество  в  чем-то  сродни  смерти?  -
вопросил он риторически. - Люди  старятся  и  умирают  из-за  недостатка
эмоций, сильных чувств, ощущений, способных сделать  их  кратковременное
прозябание на этой земле хоть чуточку насыщенней... Блаженны верующие...
Не важно во что: во всеобщее равенство или в  его  величество  Доллар...
Алчность к власти или богатству заставляет таких рисковать  отчаянно,  и
они живут, многие - недолго, но так азартно!
   В Поднебесной всегда ценился не результат, а процесс. Может  быть,  я
прошел не тот путь? И мои ученики оказались куда смышленей, выбрав  себе
из всего многообразия культуры  Востока  лишь  то,  что  приведет  их  к
преуспеванию? Ведь помимо чисто материальных выгод  они  имеют  главное:
жизнь насыщенную, напитанную эмоциями!  Эмоциональный  голод  превращает
людей в калек и сводит в могилу быстрее яда. Как только теряется цель  и
смысл существования, люди оказываются в тупике; попытки разбудить эмоции
наркотиками, алкоголем, сексом похожи на жалкие  костыли  для  безногих,
которым уже не нужны...
   Да. Только две страсти  вечны  и  всемогущи  под  небом,  только  две
способны продлевать жизнь: власть и война. Ведь если  не  хватает  своей
крови, жизнь продлевают, проливая чужую.
   Гриневский помолчал, поднял на меня совершенно  тусклые,  старческие,
слезящиеся глаза:
   - Игра "в солдатики" на просторах  великой  прежде  страны...  А  еще
говорят,  "человек  -  венец  мироздания"...  Или  хотя   бы   -   самый
преуспевающий вид животных... Как бы не так! Людей на земле - всего пять
миллиардов, а крыс - двадцать! А вообще-то люди и  крысы  очень  похожи:
есть у них и крысиные короли, и воины, и рабы... Хм... А помните  Нильса
с дудочкой? М-да... Чтобы завести людей в погибель, нужно идти впереди и
петь сладкую песнь о близком кайфе...  Не  забыв  приготовить  для  себя
лодочку.
   Бедный Юрик неожиданно воинственно  поднял  начавшую  было  клониться
долу тяжелую головушку и строго спросил:
   - А кто считал тараканов? Сколько их? Двадцать миллиардов? Сто? -  Не
получив никакого ответа, снова сник и академично закончил:
   - Вот и думай, чья цивилизация древнее...
   Потом  тяжко  зевнул  и  опустил   голову   на   руки,   отключившись
окончательно.
   Игрой это не было:  Бедному  Юрику,  по-видимому,  не  хватало  самой
малости для полной отключки, но он продолжал упорно  "искать  человека",
пока не нашел, ибо каждому интеллектуалу приятно нажраться до  стелек  в
культурном обществе, предварительно успев выразить презрение и к миру, и
к самому себе.
   Початая бутылка  архидорогого  напитка  осталась  сиротой  стоять  на
столике.  Не  долго  подумав,  я  плеснул  в  бокал,  сделал  глоток   и
расслабился. Но допить его мне уже было не суждено.

Глава 24

   Ввалившаяся ватага стриженых, как огурчики, волчат была  молчалива  и
озлоблена сверх всякой меры.  Мельком  оглядев  контингент  заведения  и
бросив бармену короткое и емкое: "Водки!" - они  разместились  за  двумя
разом  составленными  столами.  Суетился-командовал  один,   здоровенный
громила с блиноподобным  лицом  и  маленькими  свинячьими  глазками,  но
старшим в команде был, несомненно, другой: мосластый, среднего роста, со
взглядом злобным и тупым, как морда бультерьера.
   Ребятки выпили по первой молча, а потом уже стали "тереть"  громко  и
витиевато; из долетавших до меня обрывков я уяснил одно: сегодня прямо с
утреца в Покровске началась какая-то кровавая и наглая  катавасия  между
кем-то и кем-то, и "правильные пацаны при  делах"  решали  сейчас  самый
животрепещущий со времен классика вопрос: что делать? "Рвать когти"  или
"мочить  козлов"?  Притом  глаза  их  по-волчьи  рыскали  по  сводчатому
подвальчику,  а  мозги  под  стрижеными  низенькими  лбами  напрягались,
попутно желая расклепать еще одну  задачку:  на  ком  бы  оттянуться  за
сегодняшнее? Видимо, рвать откуда-то "когти", причем по-шустрому, им уже
пришлось  с  раннего  ранья,  и  парнишам  очень  хотелось  восстановить
уверенность в собственной крутизне.  А  это  лучше  всего  делать,  всей
кодлой унижая слабого.
   Я полагал, что пристебутся ко мне:  за  последние  несколько  недель,
похоже, успела сложиться такая вот не радующая  и  несколько  навязчивая
традиция; возможно, так бы оно и вышло, если бы взгляд верзилы с  блином
вместо физиономии не упал на девчушку, все еще сидевшую за своим  пойлом
в закутке-уголочке.
   - Гляди-ка, Мозель, Катька Катаева! -  расслюнявив  губы,  фамильярно
ткнул он в бок вожака. Осклабился, спросил девчонку громко:
   - Ты че здесь припухаешь, Катаева?
   Не знаю, сидели ли они  десять  лет  за  одной  партой  и  делили  ли
карандаши, но поглупевший вид блиноподобного явственно вещал:  если  это
не любовь, то влечение.
   Ярое и неудовлетворенное в свое время.
   Сам "пельмень" ринулся к девчушке, кореша его продолжали базарить;  я
расслышал слова "Клюв", "банкир", "Крот", "Шарик",  "менты",  "ОМОН".  И
все это перемежалось матом и существительными "мочилово" и "беспредел".
   М-да, что-то существенное я проспал в это  утро.  Клювом  в  тишайшем
Покровске величали мэра, Шариком - теневого папу  города,  ну  и  термин
"банкир" показался мне смутно знакомым...  Я  призадумался  было:  а  не
пойти ли покорешиться с дружбанами? А чего - стрижка позволяла.  Но  как
выяснилось, одной стрижки для настоящей дружбы мало.
   - Брезгуешь, тарань гнутая?! - заверещал  вдруг  на  весь  подвальчик
неестественно высокий голос "пельменя". - Да я тебя щас прям  на  стойке
оттрахаю, вобла!
   Вожак, которого назвали  Мозелем,  злобно  глянул  в  сторону  дебила
здоровяка, прикрикнул:
   - Прекращай дуру гнать, Геша, не до баб!
   - Да ты постой, Мозель, ты знаешь, под кого она стелилась в последнее
время? С Антончиком махалась, лярва! А он ссучился и  под  Крота  пошел!
Сегодня вместе с Кротовыми отморозками нормальных пацанов  на  "барахле"
мочил! Я эту суку оторванную со школы знаю, тварь  еще  та!  Чего  здесь
сидит? За нами приглядывать поставлена, вот чего!
   Одним движением верзила ухватил девчонку  за  волосы;  она  запустила
было ногти ему в предплечье, но получила жесткий шлепок  по  физиономии.
Рывком Геша сорвал ее со стула и потащил к пацанам, радостно скалясь:
   - Ща мы ей "дураков" во все дыры заправим да пощекочем  как  следует,
а? А назавтра Кривому сдадим: пусть "зверей" обслуживает!
   "А будет у тебя это "завтра" при такой-то прыти?"  -  промелькнуло  у
меня, но развить глубокую философскую мысль о бренном и сущем я так и не
успел. Верзила  будто  запнулся,  замер,  обернулся,  наткнулся  на  мой
взгляд.  Свинячьи  его  глазки,  затуманенные   предвкушением   близкого
удовольствия, были тупы, как полированные пуговицы. Возбужденный куражом
и азартом, он. одним движением толкнул девчонку так, что  она  упала.  и
проехала несколько метров по грязному полу.
   - Ты чего уставился, пидор рваный?! - двинул он ко мне.
   Вот  так  и  осуществляются  мечты...  Или  поддерживаются  традиции.
Разогретый куражом и азартом,  верзила  пер  на  меня  как  танк.  Одним
движением башмака сорок последнего  размера  он  выбил  стул  вместе  со
спящим на нем Бедным Юриком куда-то в  угол,  рукой-клешней  отбросил  в
сторону стол. Между нами осталось метра полтора мертвого пространства.
   Геша тихо лыбился, верно оценив хлипкость моей фактуры по сравнению с
горой  сплошного  мяса,  которую  он   собой   представлял.   Растягивал
удовольствие. Наверное, я  казался  ему  мухой,  которую  он  готов  был
прихлопнуть. Так чего спешить?
   А я - просто ждал, когда он начнет движение. Не люблю, когда девчонок
хлещут по лицу. Очень не люблю.
   Его пудовый кулак крюком прочертил воздух. Я легко нырнул под руку, и
зажатая в моем кулаке каленая вилка  вошла  здоровяку  в  подмышку.  Как
известно, вилка в руках профессионала оружие ломовое, а в руках любителя
- смертельное.
   Только поэтому  громила  остался  жив.  Звериный  рык  огласил  своды
подвала, но разом замер: я оказался на мгновение у верзилы за  спиной  и
локтем, словно тараном, врезал ему в почку. Парень поперхнулся от  боли,
рухнул на четвереньки и стал похож на массивный стол.
   Нужно было уходить. Но семеро  молодцов  уже  вскочили  из-за  стола,
перевернув его вместе с напитками, а  я  вспомнил  старинную  поговорку:
один в поле не воин.
   По-видимому, у пословицы этой было и продолжение: не воин, а...  кто?
Но  этого  "кого-то"  сократили  еще  во  времена  оные.  По   цензурным
соображениям.
   Повернуться к семерым ковбоям удачи спиной было нельзя, а  сзади  уже
поднималась громадная туша чуть оклемавшегося  и  обезумевшего  от  боли
Геши.
   Совсем некстати вспомнилась фраза  Абдуллы  из  бессмертного  фильма:
"Когда я зажгу нефть, тебе будет хорошо..." Хотел бы я оказаться  сейчас
на месте товарища Сухова... Но плохо ли, хорошо  ли,  а  каждый  из  нас
всегда на своем месте. А если он занимает чужое,  жизнь  это  исправляет
жестко и без излишних сантиментов.
   Нередко - ножом или пулей.
   -  Это  что  же,  драка?  -  услышал  я  позади   озадаченный   голос
разбуженного падением профессора. Скосил глаза: ученый встал как  раз  в
аккурат между мною и Гешей.
   - С дороги,  старый  пидор!  -  взревел  амбал  и  ринулся  на  меня,
рассчитывая одним движением смести с пути вредного сухопарого старикашку
и свести со мной последние счеты.  Дальнейшее  напоминало  кино.  Причем
индийское. Чем иначе объяснить, что  стотридцатикилограммовый  мастодонт
легко  воспарил  над  твердью,  пролетел  метра  четыре  и  всей  массой
обрушился на беззащитную подвальную стену, сложенную лет  сто  назад  из
ядреного красного кирпича... Что там сползло после такого удара на, пол,
я уточнять не стал.
   А в волчарах я ошибся. Они давно  выросли  из  щенячьего  возраста  и
стали зверьми. Обступили меня и Бедного Юрика  полукольцом,  прижимая  к
стене, в руках блеснули ножи. Вожак, Мозель, уже  выхватил  пистолет,  и
теперь трупный зрачок ствола  "беретты"  был  направлен  мне  в  голову.
Парень  лихорадочно  жал  спуск,  забыв  в  запале   сдвинуть   "флажок"
предохранителя.  Ошибку  он   заметил,   палец   шевельнулся...   Тонкие
бесцветные губы зазмеились в улыбке, а немигающий взгляд стал  похож  на
взгляд гюрзы, готовящейся сделать мгновенный смертельный выпад.
   Времени у меня не осталось. Совсем.
   Голову поволокло забытой уже одурью; не знаю, что тому  причиной  или
виной...  Никогда  раньше  я   не   чувствовал   дома   такой   жестокой
отрешенности, обычной при спецоперациях на "холоде": я ощутил вдруг, что
сейчас меня  окружают  не  шпанистые  пацаны  моего  детства,  а  враги,
жестокие, профессионально подготовленные...  Готовые  меня  убить.  И  я
готов был убить их.
   Это ощущение пронзило меня с головы до ног мгновенно, будто молния, и
больше я ни о чем уже не думал. Просто бил. На уничтожение.
   Одним рывком я одолел расстояние до вожака,  успел  нырнуть  ему  под
руку и ударить всем корпусом. Грянул выстрел, пуля влепилась в сводчатый
потолок и с рикошетным визгом умчалась куда-то. Моя ладонь, сложенная  в
"копье", пробила стрелку горло и разрубила шейные позвонки; он умер,  не
успев захлебнуться собственным хрипом.
   Удар ножа откуда-то сверху  пришелся  в  плечо,  вскользь,  а  я  уже
дотянулся до оружия и покатился по полу к  стене;  замер,  ударившись  о
кирпич, зафиксировал оружие и - нажал на спусковой крючок; я жал снова и
снова, плавно  перемещая  ствол,  различая  в  вороненой  рамке  прицела
безликое месиво, от которого отпадали фигуры, которые для меня вовсе  не
были людьми.
   Я считал - не хотел, чтобы патроны  закончились  раньше,  чем  упадет
последний враг.
   Подвал наполнился  удушьем  пороховой  гари;  от  выстрелов  и  визга
рикошеток  сводило  скулы;  тишина  наступила  мгновенно  и   показалась
оглушающей.
   Я сидел в грязном подвале у стены; побелевшие  от  напряжения  пальцы
сжимали ребристую рукоять  пистолета;  в  трех-четырех  метрах  от  меня
громоздились трупы.
   Смотреть на них я не хотел. Просто сидел в  оцепенении,  уставясь  на
откинутую в крайнее положение затворную планку.
   Одним движением отщелкнул обойму, машинально провел руками по телу  в
поисках запасной, словно был в комбинезоне. Но вместо знакомой  джутовой
брезентухи комби ощутил под ладонями мягкую замшу куртки; потом до моего
сознания дошло, что это не война, что я дома, в России, и убитые...
   Жесткий, словно слепленный из наждака  ком  застрял  в  горле;  скулы
свело до боли, а изо рта вырвался сиплый хрип... Мне казалось,  я  готов
был выть,  реветь  от  полной  бессмысленности,  безнадеги,  никчемности
происшедшего, от трагической обреченности всего, что испытал я в крайний
месяц в родной  стране,  словно  она  и  страной-то  перестала  быть,  а
превратилась в  кровавый  полигон  для  испытаний  некоего  сверхмощного
оружия, название которому ненависть.
   Глаза мои были сухи. Я знал, что  снова  разучился  плакать.  До  той
поры, пока не кончится эта война.
   Дыхание перехватило; я силился вдохнуть, и не  мог.  Удушливый  запах
отработанных пороховых газов жег легкие; я закашлялся,  сотрясаясь  всем
телом; желудок сводило снова и снова, на глазах  выступили  слезы  боли,
шершавый наждачный комок выходил из меня, царапая  горло...  Или  это  и
есть теперь "дым Отечества"?
   - Мама! Ма-ма! - Девчонка,  лежавшая  ничком,  сорвалась  с  места  и
рванулась к двери. Она неслась неловко: спина ее оставалась напряженной,
словно одеревеневшие мышцы могли защитить ее от пущенной  вслед  пули...
Она стремглав взлетела по ступенькам и выскочила  из  смрадного  подвала
туда, в свет, к людям...
   - А вы, батенька, солдат... - услышал я. - Воин. Надо мной  склонился
Бедный Юрик; взгляд его был внимателен и абсолютно трезв.
   -  Занятно.  Весьма  занятно,  -  резюмировал  он.  Постом  осторожно
покосился на пистолет:
   - Вам это больше не нужно?
   Я продолжал сидеть отрешенно и неподвижно, словно каменный  болванчик
у ограбленного кургана былого владыки.
   Старик осторожно вынул  пистолет  из  моей  руки  и  уверенным  шагом
направился к стене, у которой валялся в беспамятстве  верзила  по  имени
Геша.  Полюбовался  лежачим,  констатировал:  "Дышит",   обтер   рукоять
пистолета салфеткой, наклонился и аккуратно вложил его  парню  в  правую
руку, заботливо подвинув указательный палец на спусковой крючок.  Провел
рукой по куртке увальня, извлек поношенный китайский "ТТ", проделал весь
путь обратно и опустил этот пистолет в безжизненную ладонь вожака.
   Потом застыл на мгновение, взгляд  его  потускнел,  будто  непрошеные
слезы навернулись на блеклые стариковские роговицы, повернулся  ко  мне,
произнес тихо:
   - Знаете, Олег... Вся трагедия моей жизни состоит v-том, что я так  и
не сумел донести до своих воспитанников очень простую  истину:  жизнь  -
коротка, искусство - вечно.
   Профессор вздохнул, плечи его ссутулились, обмякли;  он  будто  разом
превратился в древнего старца; медленно, шаркая ногами по  полу,  добрел
до стойки, отыскал два бокала, посмотрел на свет, чистые ли,  плеснул  в
каждый по более чем щедрой порции водки, вернулся ко мне, протянул:
   - Хлебните. Это горько, а потому - лечит.
   Стакан я выпростал в три глотка, не почувствовав ни вкуса, ни горечи.
   Просто на голову словно  надели  толстый  ватный  колпак:  окружающее
словно сгладилось. Вот только... запах пороховой гари. И - крови.
   Бармен показался из-за прилавка: во время стрельбы он  лежал  ничком.
Теперь в лице его не было ни кровинки.
   Бедный Юрик оборотился к нему вполкорпуса, вопросил задушевно:
   - Испугался, чадушко?
   - Я... я...
   - Вижу. Испугался. На пол-то сразу залег.
   - Ну. Как чутье подсказало...
   - А вот это правильно. Потому и не видел ничего. Так?
   Бармен шевелил бескровными вялыми губами.
   - Так? - Голос у старика оказался неожиданно густым и строгим.
   - Именно так, Юрий Владиславович,  -  тихим  дискантом  скороговоркой
выпалил бармен.
   - Вот то-то. Чутью надо  верить.  -  Неожиданно  повернулся  ко  мне,
произнес:
   - А ведь я в тебе не ошибся. Романтик ты, а сердце воина. - Помолчал,
добавил:
   - Редкая птица.
   Услышав свой псевдоним,  я  было  напрягся,  да  успокоился.  "Редкая
птица" - устойчивое выражение с  римских  еще  времен,  а  профессора  в
отсутствии образования упрекнуть сложно.
   Старик улыбнулся, обнажив безукоризненные искусственные зубы.
   - Будь ты волком, и его бы порешил, - он кивнул на бармена, - и меня,
и девицу.  Знать,  не  волк  ты  по  сути  своей...  -  процитировал  он
Мандельштама.
   Задумался, произнес тихо, будто про себя, но так, чтобы и я услышал:
   - А если не волк, то кто? И почто объявился в нашем тихом  омуте?  За
каким таким рожном-интересом?
   Ответить на его вопрос я не успел. Да и не  собирался.  Вниз  влетели
бравые парни в пятнистой униформе и в масках.
   - Всем на пол! Руки за голову!
   Хм... А тут всех-то осталось...
   Ну а дальше - как в песне: "супротив милиции он  ничего  не  смог..."
Бравые парни защелкнули на наших запястьях наручники  и  забросили,  как
бревна, в омоновский автозак, где, помимо нас, уже томились болезные