ой
стариковской хари - побитую варнакскую рожу!
   Но  указывать  ему  на  ошибки  мне  было  недосуг.   Как   и   вести
душеспасительные беседы. Черенок со свистом  рассек  воздух  и  угвоздил
мужика в висок. Тот пошатнулся и рухнул.
   Я отступил на крыльцо, скрылся  в  сенях,  вышел  уже  с  двустволкой
наготове: кто знает, как местные индейцы планируют  облавные  захваты  и
прочие провинциальные развлечения? Это как водится, в каждом  глухарином
уезде - свои традиции проводить свободное от жизни время: одни  любят  с
удочкой посидеть, другие - с ружьишком побродить...
   Домик обошел по периметру скоро, но  тщательно:  никого.  Сарай,  как
закрыл я его вчера на висячий замок да бревнышком припер  для  верности,
так  и  стоит  недотрогой.  Выходит,  нападавших  всего  двое,   и   оба
горе-налетчика приперлись сюда пешочком с раннего  утречка:  променад  у
них такой.
   Мужички признаки жизни уже подавали, но для полного оклема время  еще
не пришло. Связав каждого веревочкой и взвалив на  хрупкие  свои  плечи,
перенес их по одному в дом и расположил, как и положено гостеприимцу,  в
креслах, прихватив для верности  ноги  тем  самым  капроновым  шпагатом,
чтобы  до  окончания  собеседования  у   незадачливых,   но,   возможно,
амбициозных разборщиков мысли плохие не возникали. А побеседовать  очень
хотелось: тянуть за собой еще одну непонятку - просто никаких сил.
   Хлебнул сам коньячку, сел на диванчик  и  замер  в  ожидании.  Искать
нашатырь и суетиться - дело  хлипкое:  от  ударов  по  бестолковке  люди
отходят, когда пора пришла,  и  не  раньше.  Наконец  тот,  что  получил
сначала по мужескому достоинству, а потом по "бороде",  вскинул  голову,
уставился на меня налитыми бычьими глазами.
   Лицо его было в мелких красных жилках  -  верный  признак  того,  что
потреблять горячительное он взялся с самого малолетства и пагубного того
занятия не оставлял ни в годы перестройки, ни в прочие судьбоносные.  На
вид ему было лет сорок.
   - Ты кто? - скорее не спросил, а выдохнул он.
   - Конь в пальто.
   Мужик полупал глазами, вздохнул. Снова разлепил губы:
   - Убивать будешь? Или - поизмываешься?
   - А есть за что?
   - Да все вы, суки, одной масти.
   - Да ну?
   - Игнатьичев сродник будешь?
   - Скорее - кровник.
   Невеликий сталинский лобик мужичка собрался морщинками в размышлении:
что, дескать, сие означает? Его сомнения я  разрешать  не  спешил:  пока
человек чувствует угрозу, он словоохотливее. Хотя и не всегда.
   Второй подельник тоже кое-как проклюнулся; удар в висок валит мертво,
и я порадовался, что сумел-таки придержать руку.
   - Чего прибрели спозаранку, болезные? - вопросил уже я.  -  Дедка  за
яйца прощупать?
   Мужичок молчал. М-да. Разговор не  складывался.  Видно,  подутерял  я
большое личное обаяние.  Да  и  применять  к  мужичкам  "третью  степень
устрашения" вовсе не собирался: видно было, что пришли  они  не  по  мою
душу, а дедову из преисподней им уже не достать.
   Но и  в  молчанку  играть  с  ними  было  муторновато.  Я  чувствовал
исходящий от них липкий, как налимий пот, страх. Тоже аники-воины!
   - Вот что, ребятки.  Долго  засиживаться  с  вами  мне  недосуг.  Или
исповедуйтесь по-скорому, и ступайте на все четыре, а я на пятую  пойду,
или - так и оставлю вас тут до прихода Игнатьича, пусть сам разбирается.
   Мужик в кресле - здоровенный, взрослый сорокалетний мужик - явственно
побледнел, и лицо его  обильно  оросилось  мелким  холодным  потом.  Да,
видать, с дедком они встречались накоротке и что это за  волчара,  знали
хорошо... Вот и мне знать надобно; а то вдруг окажется Игнатьич вовсе не
ведмедь-шатунок, а Акела - вожак стаи? И за мною, ко всем прочим, еще  и
бригада ветеранов-пенсионеров спецназа увяжется, бегай от них?!
   - Правда отпустишь? - спросил второй.
   - А что, сильно похож на душегуба?
   Мужик только глазками заморгал: видно, я был похож.
   - Я здесь случаем, как пришел, так и уйду.
   - А чего в смирновском доме делаешь?
   Ага. Вот так и доведется познакомиться посмертно:  значит,  фамильица
покойного - Смирнов.
   - Коньячок пью. И мяском закусываю. По стаканчику примете?
   Не дожидаясь их особенного согласия, налил  каждому  по  полновесному
стакану спиртяги, слегка  разбавив  водичкой.  Мужики  косились  на  мои
приготовления так, будто воочию  узрели  привидение,  причем  с  напрочь
съехавшей крышей.
   - Не боись, отцы, травить не стану.
   Развязал каждому руки, выдал по стакану. Никаких особенных  сюрпризов
я  от  них  не  ждал,  тем  более  со  спутанными  ногами  не  очень   и
распрыгаешься, особенно когда обидчик,  то  есть  я,  уже  доказал  свою
распорядительность в обращении с колотушкой, теперь покоящейся рядом  на
диванчике. Ну а для пущей убедительности и ружьишко осталось у меня  под
рукой. Чего им рыпаться на пулю? Никакого резону, по правде говоря.
   Плеснул себе - коньяку, поднял посудину.
   - Ну что? Как говаривала  проститутка  в  одной  комедийке,  за  наше
случайное знакомство! - не без  пафоса  произнес  я.  И  опрокинул  свой
коньячок.
   Мужики  тоже  долго  ломаться  не  стали:  один  за  другим  маханули
семидесятиградусного спиртягу влегкую, привычно, отдышались. Потом  один
молвил:
   - Закурить бы...
   - Смолите. Меня зовут Игорь, - соврал я.
   - Василий, -  произнес  тот,  что  сидел  ближе.  Добавил  с  неясным
смешком,  кивая  на  напарника  с  лицом,  изрытым  когда-то  юношескими
оспинами:
   - А этот, покоцаный, Колян.
   Мужики повозились по карманам, задымили "примкой".  Я  тоже  полыхнул
спичкою, закуривая, и, обозрев  как  бы  со  стороны  легкую  странность
ситуации хмыкнул:
   - Хорошо сидим. - Помолчал, добавил:
   - Вот что, отцы, вы, выражаясь по-ученому, стрелку проиграли вчистую,
вам и ответ держать. Слушаю.
   Хмель настиг первым Василия.
   - Да какой на хер ответ! Не знаю, кто ты деду, а только  сволота  он.
Сука и пидор!
   Кто бы спорил, но не я. А Василий уже завелся в пьяном запале:
   - Ты можешь жилы из меня тянуть, а Смирнова я достану! За  вышку  под
падлу пойду, но достану!
   - Чего так? Насолил шибко? Василий потупился: говорить не говорить...
Тут вступил Колян:
   - Да чего там, - маханул он рукой. - Вчера этот  потрох  сучий  девку
вот его, - кивнул на напарника, - снасильничал.
   - Ну?!
   - Вот те и "ну"! Уж не  знаю,  кто  ты,  паря,  будешь,  блатной  или
бандюган, а тока по всем понятиям - беспредел это! На любой зоне за  это
старого пердуна раком поставют: девке одиннадцать лет всего!
   Папашка Василий сидел такой, что на него смотреть было жалко. А Колян
продолжал:
   - Гулевал он с чегой-то: накупил в "Америке" всяко-разно, погрузил  в
свою мотоциклетку... А Олька Васькина как раз  с  магазина  шла.  Вот  и
приманил, старый козел, шоколадкой! Посадил в коляску и - в лесок.
   - Так чего ж вы вчера не наехали? Могли бы и с  милицией,  раз  такое
дело...
   - Да Васька сам сед ни только узнал.  -  Колян  вздохнул.  -  Видать,
молотило у дедка немаленький, девка болеет, за живот держится... Наська,
Василия жена, и пристала к ней седни с ранья, что и как...  Ну  девка  и
раскололась: дескать, дед  Смирнов  шоколадку  ей  дал,  а  потом  велел
трусики снять и с писькой его играться... А уж потом... Тьфу, сволота! -
сплюнул Колян. - Удавить такого мало!
   Детки, они ж до сладкого охочие, вот и польстилась на шоколадку...  А
зарплату мы год не видали, а от картохи той с души воротит...
   Василий слушал другана и не замечал, как слезы катятся одна за другой
по лицу. Скверно, когда мужики плачут. Совсем скверно.
   - Я предлагал Ваське сразу в ментовку заяву подать, на  зоне  ему  за
эти художества очко бы весь срок рвали! Да... - Колян  махнул  рукой.  -
Времена нынче - то ли посадют, то ли отмажется, а девку  навек  ославят.
Этот Смирнов не простой дедок... Вот мы и решили сами: прийти втихаря  и
удавить.
   - А чего не явно? Вкатили бы картечи из ружьишка...
   - Да? Сидеть за старого тоже охота невелика. А  так  -  придушили  бы
тишком да дом его подпалили:  поди  доказывай!  А  еще...  На  дедка  не
очень-то рогом и попрешь: как-то селивановские на него возбухли, так  он
шестерых пораскидал, что котят, да еще кому ребро, кому руку  поломал...
Такого шатуна только засадой и взять  можно...  -  Колян  осекся  вдруг,
глянул на меня жалко, заопасавшись,  что  слегка  разбавленный  спиртяга
сыграл с ним злую шутку: разболтался он,  а  теперь  этот  и  сдаст  его
Игнатьичу с потрохами...
   Ладно, мужики - не бойцы, но хоть попытались! А что  до  Ольки  этой,
так не задержись дед с ней, не выпутаться бы мне  из  тонкой  капроновой
паутины!
   - Вот что, мужики. С дедом вам расчеты больше чинить не надо.
   - Да? Это по-каковскому же решению?
   - Кончил я деда.
   - Как - кончил? Убил?
   - Можно и так сказать. В ментовку не заложите?
   - Да чего нам... Да мы...
   - Ну тогда подите гляньте: в сарае, под дерюжкой. - Я  кинул  мужикам
ножик,  они  мигом  освободили  ноги.  Вышли,  покачиваясь,   из   дома,
посеменили к сараю, сняв указанный мною ключ с крючка. Долго возились  с
замком, скрылись, появились через минуту, озадаченные,  притихшие:  одно
дело - по куражу на дело идти, другое - воочию готового жмурика узреть.
   - Остыл уже, - произнес Василий, уточнил:
   - Холодный.
   - Сдох, собака, - произнес Колян.  Посмотрел  на  меня  по-новому,  с
большей даже опаской:
   - Ты извини... уважаемый... Могли бы угрохать тебя вместо деда.
   - Вот это вряд ли, - хмыкнул я.
   - Так ты нас это... отпускаешь или как?.. - спросил Колян,  продолжая
поглядывать на ружьецо.
   - Да идите с миром. Только... Вы  уж  не  закладывайте  меня,  такого
хорошего, а?
   - Да что мы, басурманы? Ты ж эту суку старую завалил,  а  мы  тебя  -
заложим?
   Чай, русские люди, здешние.
   - Вот потому и прошу душевно, что здешние, - вздохнул я.
   Пора было отрываться.  Куда?  Мысль  об  этом  была  неуместной,  ибо
бодрости не прибавляла. Зато другая была как нельзя кстати: уверенности,
что мужички не проболтаются где случаем, по хвастовству  или  пьянке,  -
никакой. Только одно чувство надежно замыкает рот замком - страх.  Ну  а
раз так - выступлю-ка змеем-искусителем. Да и добру - не пропадать.
   - Да... Вы вот что, мужики. У Смирнова этого денюжки немалые заныканы
в доме. Вы бы пошуровали, глядишь, отыщете.
   Оба смотрели на меня странно, по-бараньи, не то чтобы недоверчиво,  а
скорее просто тупо: с чего, мол, щедрый такой?
   Наконец Колян, он был посмелее и посметливей, спросил:
   - А самому чего? Карман жмут?
   - Недосуг. Идти мне надо. Времени у вас немного, рассвело совсем,  не
ровен час, заглянет кто. А там у деда - тыщи! Долларов!
   Азарт и алчность подстегнули мужиков, как плеткой. Лишь опять тот  же
Колян на крыльце обернулся, долго и вдумчиво смотрел  мне  в  глаза:  не
учиню ли чего смертного? - уверился, что не учиню, и - скрылся  в  доме.
Василий тоже запнулся на пороге, чуть помедлил, спросил:
   - А ты все ж кто будешь-то?
   Кто я? Самому бы узнать, да не у кого.
   - Странник.
   Зашел в сараюху. Глянул на труп, на убранство сарая. Закурил,  бросил
спичку на кучу пропитанной соляром ветоши, ногой  опрокинул  канистру  с
бензином.  Не  дожидаясь,  пока  занявшийся  огонек  добежит  до  первой
бензиновой лужицы, быстро вышел, миновал ворота и направился к лесу. Уже
у опушки услыхал тяжкий взрыв: ухнула канистра, разметав огонь, и  сарай
занялся сразу. Я  усмехнулся  невесело:  ломать  -  не  строить.  Успели
мужички казну найти - их  счастье,  не  успели  -  впору  ноги  уносить.
Сгорела хата - гори и забор!

Глава 48

   Лес казался бесконечным. Я брел по нему уже который час, ориентируясь
по солнышку. Береженого Бог бережет:  мне  нужно  было  уйти  как  можно
дальше от мест, где я нарушил все  законы  и  статьи  УК,  какие  только
возможно. Мне нужно было где-то отсидеться. Еще лучше - отлежаться. Хотя
бы затем, чтобы подумать, что происходит и что мне должно делать.  Такое
место я знаю, и не одно.  Во-первых,  Шпицберген.  Во-вторых,  Каймановы
острова. Но ни там, ни там меня, к сожалению, никто не ждет.  Как  и  на
всей круглой земле. Прямо как в песне: "Когда я пришел на  эту  землю  -
никто меня не ожидал".
   Не знаю, сколько я прошел по бездорожью. Лес обступал кругом,  лаская
красками осени. Небо заволокли тучи и пошел мелкий  противный  дождь.  У
меня заломило виски, потом и весь затылок; кое-как нагреб груду  опавших
листьев, прилег. И провалился в тяжелый удушливый сон.
   Проснулся от холода. Вечерело. От  нудного  моросящего  дождя  ватник
отсырел;  сыростью,  казалось,   пропиталось   все   вокруг.   Попытался
привстать, но меня мотнуло в сторону:  видимо,  температура  разыгралась
нешуточная. Голова кружилась, во рту было  сухо,  как  в  пустыне,  губы
спеклись,  дыхание  стало  прерывистым  и  хриплым,  и   сердце   притом
колотилось как бешеное, глаза застилал липкий ознобный пот.
   Я решил идти. То, что это было плохое  решение,  я  понял  скоро,  но
упорствовал в своих заблуждениях. Пока не запнулся о какой-то  корень  и
не слетел по какому-то косогору вниз, царапая руки и лицо о кусты.
   Внизу замер. Тихонько переливался невидимый ручеек.  Кое-как  горстью
натаскав воду в  рот,  напился;  потом  -  собрался  в  комочек,  словно
одичавший пес, стараясь согреться: бесполезно. Дрожь сотрясала тело, и я
снова отлетел в беспамятство сна, нудного и усталого.
   Мне казалось, что я бродил где-то в ночи, в сыром промозглом  холоде,
среди сухих остовов обгорелых деревьев  и  брошенных  домов;  я  пытался
заходить то в один дом, то в другой, в надежде найти тепло и ночлег,  но
меня встречал только писк потревоженных нетопырей,  хлопанье  незапертых
ставень, запах нежити  и  неустройства.  Я  пытался  выбраться  из  этой
неприветливой, оставленной людьми и живностью  деревеньки,  но  не  мог:
тропинка  петляла,  я  брел  по  ней  сквозь  белесую   пелену   тумана,
пронизанного лунным призрачным светом, и снова и снова утыкался все в те
же строения или не в те же, но похожие так, что и не отличить...  Где-то
на верандах стыли в затянутых  патиной  старинных  вазах  засохшие  шары
осенних цветов, не оставив по себе запаха  -  один  образ  бывшей  здесь
когда-то жизни и живого тепла, исчезнувшего навсегда. Я знал, что  попал
туда, что в народе называют "гиблое место", что пропаду здесь,  если  не
выберусь; усталость клонила к земле, и я бы упал на нее и уснул, если бы
не затхлый могильный холод, что царил здесь везде, чья печать  лежала  и
на строениях, и на предметах, студила дыхание,  покрывала  липким  потом
продрогшую спину.
   В  отрешенном  и  обреченном  бессилии  я  пытался  бежать   куда-то,
задыхаясь мертвенным холодом, едва  переставляя  ватные,  будто  налитые
тяжкой ртутью ноги, падал, грыз черные корневища горелых деревьев, бился
головой о стылую и неживую, будто гуттаперчевую, землю  и  мне  хотелось
выть, выть от тоски и безнадеги. Я заставлял  себя  подниматься  и  идти
снова, и снова оказывался в той самой  деревне,  полной  пустой  нежити,
зияющей  в  жижеве  влажного  лунного  света  черными  проемами  оконных
глазниц. Я шел, путаясь  в  серебряно-седой  траве,  но  шаги  мои  были
беззвучны. Я устал. Пытался вспомнить слова хоть  одной  молитвы,  и  не
мог: губы оставались немыми, сердце словно  замерло  в  плену  холода  и
дикого, беззвучного страха... Но вот - один горячий толчок, другой...  С
каждым-ударом перепуганного,  но  оживающего  сердца  зазвучало  покоем:
"Отче наш, иже еси на небесех, да святится Имя Твое, да приидет Царствие
Твое, да будет Воля Твоя яко на небеси и на земли..."
   И тут я разглядел  криницу.  Махонький  ручеек  казался  единственным
живым существом в этом горелом лесу, он играл и переливался влагой,  как
потоками теплого света... Я подошел и опустил лицо в ключевое оконце...
   ...Холод ожег, заставил отпрянуть.  Я  хлебнул-таки  воды,  и  теперь
кашлял, озираясь, пытаясь разглядеть, различить  в  сумраке  окружающего
утра хоть что-то... Ну да, я лежал почти на дне того  самого,  поросшего
по краям жухлым папоротником оврага; голова по-прежнему  была  мутной  и
больной, дыхание - хриплым; но вместо щемящего холода  вокруг  -  живой,
подрагивающий ветками лес...
   Кое-как я встал, набрал сухих щепочек, надрал коры, вынул  из  одного
кармана пакет - там лежал кус  сала,  несколько  кусков  сахара,  чай  и
немного хлеба; из другого извлек кружку и нож, зажигалку.  Набрал  воды,
запалил крохотный костерок, мигом вскипятил воду, забросил  туда  чай  и
сахар... С каждым глотком вязкого кипятка ночной стылый холод уходил все
дальше и дальше.
   Я выкурил отсыревшую до полной безвкусности сигарету, сориентировался
и побрел дальше. По моим прикидкам, я был уже в  другом  районе;  теперь
мне нужно было выйти на дорогу и подъехать  на  любой  попутке  хоть  до
какого-то железнодорожного узла.
   Возможно, мое решение было снова плохим,  продиктованным  болезненным
состоянием. Но другого у меня не было. Я  собирался  выполнять  это.  На
"железке" забраться в любой товарняк, докандыбать как-то до  столицы,  а
там - по обстоятельствам.
   Кое-как  отогревшись,  снова  побрел  лесом,  превозмогая   поминутно
возникавшую слабость. Это только в книжках герои-диверсанты -  супера  с
железным здоровьем, нервами-канатами, горячим сердцем и холодными ушами;
в  кармане   -   пистоль-самопал,   копье-самотык   и   ручка-самописка,
напичканная по самую головку ядом кураре.
   А у меня тягомотно  болит  голова,  достает  острой  иголочной  болью
сердце, ноют побитые зубы да  еще  и  вдобавок  застуженные  этой  ночью
старые раны: плечо и колено. Хорошо хоть, золотухи нет. Я даже не  знаю,
что это такое. И слава Богу.
   Постепенно я разогрелся, вошел в ритм и, изредка сверяясь  по  редким
просветам в череде облаков, шел и шел. Опять же, не в  Сибири  живем,  и
если брести прямопехом хоть в  какую  сторону,  на  большак  выберешься.
Ежели леший не закружит.
   Дорогу я учуял издали по просветам  в  деревцах.  Вышел  на  взгорок,
разглядел: вьется между невеликими лесными холмиками, то показываясь, то
пропадая. Лепота.
   Благолепие. Почти счастье.  Только  выйдя  на  твердую  грунтовку,  я
почувствовал, насколько устал. Теперь Оставалось ждать.
   То, что мощного  автомобильного  движения  в  шесть  полос  или,  как
выражаются  американцы,  "heavy  traffic",  в  расейской   глубинке   не
наблюдается, я знал и ранее. Но полчаса  ожидания,  когда  разгоряченный
движением и повышенной температурой органон начал  подрагивать  даже  не
крупной дрожью, а крупной рысью, меня озадачили. Словно  я  оказался  на
какой-то заброшенно-позабытой трассе времен ГУЛАГа. И сейчас  ведущей  в
никуда.
   Сплюнув  от  очередных  идиотских  мыслей,  выдернул   из   пятнистой
душегрейки кусок сравнительно сухой ваты, скрутил жгутом, набрал  водицы
из лужицы (козленочком  можно  стать  только  от  сырой),  вскипятил  на
фитильке, засыпал в кружку остатки чая  и  сахара,  вынул  пригретый  во
внутреннем  кармане  мерзавчик  коньячку,  украденный   из   Игнатьичева
шкапчика,  влил  половину  в  глотку,  половину  в  чаек  и  пристроился
кайфовать  на  каком-то  бревнышке.  Единственное,  что  мешало  полному
счастью, - так это мелкий нудный просев дождичка да чугунная  голова  на
деревянной шее. Две последние вещи мои собственные,  я  с  ними  един  и
неделим, как Россия с  Шикотаном,  а  потому  сие  неудобство  собирался
терпеть и дальше.
   Если температурящее тело и не согрелось полностью,  то  озябшая  душа
после мерзавчика "конинки" явно отмякла: я откровенно загрустил,  взирая
на убогие, но родные дали и веси. Если  так  пойдет  дальше,  то  боевой
настрой и все прочее вскоре канут в Лету, а сам я  сделаюсь  почтальоном
на  дальней  станции,  буду  разносить  редкие  пенсии,  попивать  синий
свекольный самогон, тягуче размышлять о бренном и вечном