я  добился,  но  и
этого было более чем достаточно.
   На следующий вечер и много раз с тех пор это безумие повторялось,  причем
"последнее слово" всегда было за мной. Я был  на  верху  блаженства,  но  из
дурацкого упрямства упорно продолжал избегать встреч. В конце концов - как и
следовало ожидать - ответы прекратились. Наверное, думал я, ее возмущает моя
нерешительность, и вот я решил увидеться с ней, представиться и -  что?  Что
дальше? Я не знал и до сих пор не знаю, что могло бы из  этого  выйти.  Одно
мне известно: дни напролет я искал встречи с ней, но ее было не видно  и  не
слышно. Я бродил по тем улицам,  где  когда-то  видел  ее,  -  увы,  она  не
появлялась. Из моего окна был виден ее сад - она не входила и  не  выходила.
Меня охватило отчаянье. Я решил, что она уехала. Спрашивать хозяйку  мне  не
хотелось: однажды  она  позволила  себе  высказаться  о  девушке  с  меньшим
благоговением, чем та, по моему мнению, заслуживала, и с тех пор я испытывал
к ней непреодолимое отвращение.
   И вот настала роковая ночь. Безумно  измученный  своими  переживаниями  и
тоской, я лег рано и вскоре уснул, вернее, задремал, ибо  нормальным  сон  в
моем состоянии был уже невозможен. Среди  ночи  какая-то  дьявольская  сила,
вознамерившаяся навсегда разрушить мой душевный покой, вынудила меня открыть
глаза, сесть и прислушаться. К чему? Я и сам не знал. Вдруг мне  показалось,
что я различил слабый стук, как  бы  отзвук  знакомого  сигнала.  Вскоре  он
повторился: раз,  два,  три,  такой  же  тихий,  как  прежде,  но  столь  же
несомненный. Ошибиться я не мог - все мои чувства были напряжены до предела.
Я уже собрался ответить, но тут  враг  рода  человеческого  остановил  меня,
нашептывая: отомсти! Она долго и  жестоко  не  замечала  тебя,  теперь  твоя
очередь. Чудовищная подлость! Страшное безрассудство,  да  простит  мне  его
Господь! Остаток ночи я провел без сна, оправдывая свое бессердечие  разными
бесстыдными отговорками и... прислушиваясь.
   На следующее утро, выходя из дома, я встретил свою квартирную хозяйку.
   - Доброе утро, мистер Демпьер, - затараторила она. - Слышали новость?
   Я ответил, что ничего не слышал,  всем  своим  видом  давая  понять,  что
никакие новости меня не интересуют.  Но  она  не  обратила  на  мой  вид  ни
малейшего внимания.
   - Да вот, больная-то девушка из соседнего дома... Как? Вы  не  знали?  Да
ведь она уж давно болела. А теперь... Я прыгнул на нее, как тигр.
   - А теперь, - вскричал я, - что теперь?
   - Померла.
   Но это еще не все. Как я узнал позднее,  в  ту  ночь  больная,  очнувшись
после недели беспамятства, попросила - это были ее последние слова, -  чтобы
ее кровать передвинули к противоположной  стене.  Те,  кто  находился  тогда
рядом  с  нею,  подумали,  что  эта  просьба  -  следствие  горячки,  однако
подчинились. И вот уже  покидающая  наш  мир  душа  попыталась  восстановить
прерванное общение, снова связать  золотой  нитью  искреннего  чувства  свою
чистоту и целомудрие с подлостью и безразличием человека,  признающего  лишь
один закон - Закон Себялюбия.
   Как я мог искупить свою вину перед ней? Где те мессы, которые можно  было
бы отслужить за упокой бездомных душ, носимых слепыми  ветрами,  особенно  в
такие непогожие ночи, как нынешняя, - тех бесплотных духов, что  стучатся  к
нам из грозовой тьмы, напоминая о прошлом и прорицая грядущее?
   Это уже третье посещение.  В  первый  раз  я  отнесся  к  происшедшему  с
недоверием  и  попробовал  разобраться  во  всем,  не  выходя   за   пределы
естественно-научных представлений;  во  второй,  после  того,  как  условный
сигнал был повторен несколько раз, я ответил,  но  сам  ответа  не  получил.
Сегодняшний случай завершает "роковую триаду",  о  которой  писал  Парапелий
Некромант. Добавить нечего.
   Демпьер умолк. Я не знал, что ему сказать. Задавать какие бы то  ни  было
вопросы представлялось мне совершенно невозможным. Поднявшись, я пожелал ему
спокойной ночи, стараясь, как умел, выразить ему свое сердечное  сочувствие,
которое он молча, с благодарностью принял, пожав мне руку.  В  ту  же  ночь,
один со своим раскаяньем и тоской, он перешел в Неведомое.
 
   ТРИ ПЛЮС ОДИН - ОДИН
 
   В 1861 году Бэрр Ласситер, молодой  человек  двадцати  двух  лет,  жил  с
родителями и старшей сестрой поблизости от Картейджа, штат  Теннесси.  Семья
жила небогато, обрабатывая свой маленький и не очень-то плодородный  участок
земли. Не имея рабов, они не числились среди "лучших людей" округи;  но  они
были  люди  образованные,  честные  и  хорошо  воспитанные,  и  их   уважали
настолько, насколько могли в тех краях уважать семью, не  наделенную  личной
властью  над  сыновьями  и  дочерьми  Хама.  Ласситер-старший  в   поведении
отличался той суровостью, которая обычно говорит о бескомпромиссной верности
долгу и часто скрывает чувствительное и любящее сердце. Он  был  выкован  из
той же стали, из которой куются герои и мученики; но в потаенной глубине его
существа  угадывался  более  благородный  металл,  плавящийся  при   меньшей
температуре,  но  неспособный  окрасить  или  смягчить   твердую   оболочку.
Благодаря наследственности и воспитанию этот  несгибаемый  характер  наложил
отпечаток и на других членов семьи; поэтому дом Ласситеров, хоть и не чуждый
любви и привязанности, был настоящей твердыней долга, а  долг  -  увы,  долг
порой бывает жесток, как смерть!
   Когда разразилась война, она разделила эту семью, как многие семьи в  том
штате,  на  две  части:   молодой   человек   остался   верен   федеральному
правительству, прочие стояли за  конфедерацию.  Это  злополучное  разделение
породило в доме невыносимый раздор, и когда непокорный сын  и  брат  покинул
родные стены, открыто заявив, что собирается вступить в  федеральную  армию,
ни одна рука не поднялась для рукопожатия, ни одного слова прощания не  было
произнесено, ни одного доброго напутствия не прозвучало вслед юноше, твердым
шагом уходившему навстречу судьбе.
   Двигаясь к Нэшвиллу, уже занятому войсками генерала Бьюэлла, он вступил в
первую же воинскую часть, какая попалась  ему  на  пути  -  в  Кентуккийский
кавалерийский  полк,  -  и  со  временем  превратился   из   необстрелянного
новобранца в бывалого воина. Да, воином он был доблестным, хотя в его устном
рассказе, послужившем первоисточником этой истории, упоминаний о подвигах не
было - о них автор узнал от его оставшихся в живых однополчан.  Ибо  рядовой
Ласситер, не колеблясь, ответил "Я!", когда его выкликнул сержант  по  имени
Смерть.
   Через два года после его вступления в армию Кентуккийский  полк  проходил
через его родные места. Этот край жестоко  пострадал  от  военных  действии,
попеременно (а то и  одновременно)  оказываясь  в  руках  противоборствующих
сторон; одно из  кровопролитнейших  сражений  произошло  в  непосредственной
близости от семейного гнезда Ласситеров. Но об этом молодой солдат не знал.
   Когда войска встали лагерем недалеко от его дома, он испытал естественное
стремление повидать  родителей  и  сестру,  надеясь,  что  время  и  разлука
смягчили  в  них,  как  в  нем,  бесчеловечное  ожесточение  войны.  Получив
увольнительную, он вышел из лагеря поздним летним вечером и при свете полной
луны направился по усыпанной гравием дорожке к жилищу, где родился и вырос.
   Солдаты на  войне  быстро  взрослеют;  к  тому  же,  в  юности  два  года
составляют целую вечность. Бэрр Ласситер ощущал себя едва ли не  стариком  и
был готов увидеть родной дом разрушенным, а округу -  опустошенной.  Но  все
как будто осталось по-прежнему. Вид каждого знакомого предмета трогал его до
слез. Сердце громко стучало в груди, он задыхался, к горлу подступил  комок.
Бессознательно он все ускорял и ускорял  шаг  и  под  конец  почти  бежал  в
сопровождении длиннющей тени, немыслимо корчившейся в отчаянных  усилиях  не
отстать.
   В доме огни были погашены, дверь не заперта. Он медлил, пытаясь  овладеть
собой; вдруг из дома вышел его отец и  встал  у  порога  в  лунном  свете  с
непокрытой головой.
   - Отец! - воскликнул юноша, рванувшись вперед и протянув к нему  руки.  -
Отец!
   Пожилой человек сурово посмотрел ему в лицо, постоял  секунду  неподвижно
и, не  сказав  ни  слова,  удалился  в  дом.  Обескураженный,  уязвленный  и
униженный, солдат в горьком унынии рухнул на  деревянную  скамью  и  спрятал
лицо в дрожащих ладонях. Но остановить его было не так-то просто  -  он  был
слишком хорошим солдатом, чтобы сразу  смириться  с  поражением.  Он  встал,
вошел в дом и направился прямо в гостиную.
   Она  была  слабо  освещена  лунным  светом,  льющимся  в   незанавешенное
восточное окно. У камина на низенькой  табуретке  -  кроме  нее,  в  комнате
никакой мебели не было - сидела его мать, неотрывно глядя на холодный  пепел
и почерневшие угли. Он заговорил с ней - робко, неуверенно, в вопросительном
тоне, -  но  она  не  ответила,  не  пошевелилась  и  не  выказала  никакого
удивления. Конечно, у отца было достаточно времени,  чтобы  известить  ее  о
возвращении непокорного сына. Он  подошел  к  ней  ближе  и  уже  готов  был
дотронуться до ее руки, как вдруг  из  соседней  комнаты  в  гостиную  вошла
сестра, взглянула ему прямо  в  лицо  невидящими  глазами  и,  пройдя  мимо,
удалилась через противоположную дверь.  Повернув  голову,  он  посмотрел  ей
вслед, а потом вновь обратил взор к матери. Но ее в комнате уже не было.
   Бэрр Ласситер направился к выходу тем же путем, каким вошел. Лунный  свет
на лужайке дробился и трепетал, будто трава была  не  трава,  а  поверхность
моря, тронутая рябью. Деревья и  их  черные  тени  покачивались,  словно  от
ветра. Края дорожки, усыпанной гравием, были словно  размыты,  она  казалась
неверной и опасной. Но молодой солдат понимал, какой оптический эффект могут
произвести слезы. Он чувствовал, как они катятся по его щекам, и видел,  как
они поблескивают на груди его армейского мундира. Он пошел прочь от дома,  к
своему лагерю.
   Но на следующий день он вновь направился к  родным  местам  -  без  ясной
цели, со смущенной душой. В полумиле от дома он повстречал Бушрода  Олбро  -
друга детства и школьного товарища, и тот сердечно с ним поздоровался.
   - Хочу домой заглянуть, - сказал солдат.
   Бушрод бросил на него быстрый взгляд, но промолчал.
   - Я знаю, - продолжал Ласситер, - что мои родные какими  были,  такими  и
остались, но все же...
   - Тут мало что осталось, как  было,  -  перебил  его  Олбро.  -  Если  не
возражаешь, я пойду с тобой. По дороге поговорим.
   Они пошли, но старый друг не проронил больше ни слова.
   На месте дома виднелся только потемневший  от  огня  каменный  фундамент;
земля вокруг была черной от слежавшегося и размытого дождями пепла.
   Ласситер был ошеломлен.
   - Хотел тебя предупредить и не знал, как подступиться, - сказал Олбро.  -
Год назад тут шел бой и в дом попал снаряд федеральных войск.
   - А семья моя - где они?
   - Надеюсь, на небесах. Всех в доме накрыло.
 
   ОДИН ОФИЦЕР, ОДИН СОЛДАТ
 
   Капитан Граффенрейд стоял впереди своей роты. Полк еще не вступал в  бои.
Он занимал участок передовой,  которая  мили  две  вправо  шла  по  открытой
местности.
   Левый фланг заслонял лес; линия фронта, уходившая вправо,  тоже  терялась
вдалеке из виду, но было известно, что  она  простирается  на  много,  много
миль.
   В ста ярдах от нее проходила вторая линия.  Здесь  располагались  колонны
резервных частей. На невысоких холмах между  этими  двумя  линиями  занимали
позиции артиллерийские батареи.
   Там и сям виднелись группы верховых - генералы  в  сопровождении  штабных
офицеров и личной охраны, командиры полков, - они  нарушали  четкий  порядок
построенных войсковых колонн и  подразделений.  Многие  из  этих  выдающихся
личностей сидели на лошадях неподвижно, с биноклями в  руках  и  внимательно
обозревали окрестности, другие же, выполняя различные распоряжения, не спеша
скакали взад и вперед. Чуть подальше группировались  санитары  с  носилками,
санитарные повозки, фургоны  с  воинским  снаряжением  и,  конечно,  денщики
офицеров. А еще дальше, по направлению к тылу, на  протяжении  многих  миль,
вдоль  всех  дорог  копошилось  огромное  множество  людей,  не  принимающих
непосредственного  участия  в  боевых  действиях,  но  по  мере  своих   сил
выполняющих  пусть  не  такие  славные,  но  тем  не  менее  весьма   важные
обязанности по обеспечению фронта всем необходимым.
   Боевое расположение армии, ожидающей наступления или готовящейся к  нему,
представляет собой картину, полную контрастов. На  передовой  -  точность  и
аккуратность, напряженное внимание, тишина.  Чем  дальше  к  тылу,  тем  эти
отличительные черты становятся все менее и менее заметными и наконец  совсем
исчезают"уступая  место  беспорядку,  гвалту,  шуму  и   суете.   Однородное
становится  разнородным.  Куда  девалась  четкость,  на  смену  выдержке   и
спокойствию  приходит   лихорадочная   деятельность,   неизвестно   на   что
направленная, вместо гармонии  возникает  хаос,  строгий  порядок  сменяется
суматохой.  Смятение  охватывает  всех  и  вся.   Люди   в   тылу   невольно
распускаются.
   С того места, где он стоял во главе своей роты, капитан  Граффенрейд  мог
свободно наблюдать за расположением противника. Перед ним на добрых  полмили
расстилалась равнина, затем
   начинался небольшой подъем, покрытый редким леском. И ни одной живой души
впереди. Трудно представить себе, думал он, картину более мирную,  чем  этот
прелестный пейзаж с его  полосками  коричневатых  полей,  над  которыми  уже
дрожало марево утреннего зноя. И в лесу ив полях стояла полная тишина.  Даже
лая собаки, даже  пения  петуха  не  долетало  со  стороны  прятавшегося  за
деревьями деревенского домика, который стоял на вершине холма.
   И тем не менее все, кто находился здесь, знали, что стоят лицом к лицу со
смертью.
   Капитан Граффенрейд еще ни разу в жизни не видел вооруженного врага, хотя
война, в которой его полк принял участие одним из первых,  длилась  уже  два
года. У него  было  редкое  преимущество  перед  другими:  он  имел  военное
образование, и,  когда  его  товарищи  отправились  на  фронт,  капитан  был
оставлен на  административной  службе  в  столице  своего  штата,  где,  как
полагали, он мог быть более полезен. Он протестовал, как поступил бы  плохой
солдат, но подчинился, как подобало солдату хорошему.
   Он был хорошо знаком с губернатором штата, был  тесно  связан  с  ним  по
службе  и  пользовался  его  доверием  и  расположением.  Тем  не  менее  он
категорически  возражал  против  присвоения  ему  более  высоких  чинов,   в
результате чего  младшие  офицеры  то  и  дело  обгоняли  его  по  служебной
лестнице.
   Смерть была частой гостьей в его далеком полку,  поэтому  вакансии  среди
командного состава были нередки. Но, руководствуясь рыцарским  чувством,  он
считал, что воинские почести должны принадлежать по праву тем, кто  на  себе
испытывает все тяготы и невзгоды войны,  поэтому  он  упорно  сохранял  свой
скромный чин и всячески помогал другим делать карьеру.
   Его  молчаливое  упорство  наконец  победило,  он   был   освобожден   от
ненавистных ему обязанностей и  послан  на  фронт.  И  вот  теперь,  еще  не
обстрелянный, не обожженный огнем войны, он  находился  на  самой  передовой
среди закаленных в боях ветеранов. Они знали о нем лишь  понаслышке  и  были
отнюдь не высокого мнения.
   Никто, даже те  офицеры-однополчане,  в  чью  пользу  он  отказывался  от
повышений, не понимали, что во всех поступках он  руководствовался  чувством
долга. Им некогда было разбираться в его побуждениях,  поэтому  они  решили,
что капитан Граффенрейд просто-напросто увиливал от исполнения  долга,  пока
наконец его силой не отправили на фронт.
   Слишком гордый, чтобы объяснять, однако не настолько  толстокожий,  чтобы
не чувствовать этой несправедливости, только он мог терпеть и  надеяться  на
будущее.
   Во всей федеральной армии не было в то летнее утро  человека,  который  с
таким радостным подъемом ожидал бы начала  боя,  как  Андерсон  Граффенрейд.
Душа его пела, бурная энергия переполняла его. Взволнованный,  возбужденный,
он с трудом мог дождаться момента, когда неприятель наконец ринется в атаку.
Он не боялся. Для него это был долгожданный случай -  возможность  доказать,
что он настоящий солдат и герой. Каков бы ни был исход боя, он отстоит  свое
право на уважение солдат, на  дружбу  офицеров-однополчан,  на  внимательное
отношение  начальства.  Сердце  его  чуть  не  выпрыгнуло  из  груди,  когда
послышался бодрый звук горна, играющего сбор. Легкой походкой,  не  чуя  под
ногами земли, он выбежал вперед и стал во  главе  роты.  С  каким  восторгом
наблюдал он, как в соответствии с продуманным ранее планом его полк  занимал
передовую линию обороны.
   И  если  при  этом  ему  вспомнились  темные  глаза,  которые,  наверное,
покроются нежной поволокой, читая в газетах отчеты о событиях этого дня,  то
кто может осудить его за это?  Кто  укорит  его  в  слабости,  в  недостатке
боевого пыла?
   Вдруг из леска, который находился впереди, поднялся высокий столб  белого
дыма. Впечатление было такое, будто он возник в ветвях  деревьев,  на  самом
деле это был выстрел из орудия, спрятанного на вершине  холма.  В  следующий
момент раздался сильный раскатистый взрыв, сопровождаемый  отвратительным  и
страшным звуком, который несся вперед,  с  невероятной  быстротой  преодолел
пространство между полком и лесом и за какую-то долю секунды из еле слышного
посвистывания превратился в страшный  рев,  так  что  человеческое  внимание
просто не в  силах  было  воспринять  все  стадии  этой  ужасной,  неумолимо
нарастающей прогрессии. Ряды солдат заметно дрогнули. Все зашевелились.
   Капитан Граффенрейд инстинктивно присел и вскинул обе руки,  ладонями  от
себя, словно защищая голову. В то же время он услышал громкий звук разрыва и
увидел на пригорке позади линии  фронта  густой  столб  дыма,  смешанного  с
пылью. Снаряд пролетел в ста футах слева от него! Послышался, - а может, ему
почудилось, - негромкий издевательский смех. Повернувшись в ту  сторону,  он
встретился глазами с лейтенантом, своим  заместителем,  который  смотрел  на
него с нескрываемой насмешкой. Капитан  провел  взглядом  по  лицам  солдат,
стоявших в шеренге за ним. Солдаты смеялись - неужели над ним? Кровь хлынула
ему в голову, бледное минуту назад лицо запылало.  Лихорадка  стыда  обожгла
ему щеки.
   Вражеский выстрел остался без ответа: офицер, командующий  этим  участком
фронта, по-видимому, счел нежелательным
   ввязываться в артиллерийскую дуэль. И  капитан  Граффенрейд  был  в  душе
благодарен ему за выдержку. Он никогда не думал,  что  полет  снаряда  может
произвести такое ужасное действие.
   Его представление о войне успело измениться, и он отчетливо сознавал, что
смятение, овладевшее им, очевидно всем. Его  непрестанно  кидало  в  жар.  В
горле пересохло, он  чувствовал,  что  если  бы  ему  пришлось  сейчас  дать
команду, то ее никто бы не расслышал или не понял. Рука, которой  он  сжимал
эфес своей сабли, дрожала, другой он в  смятении  шарил  по  мундиру.  Он  с
трудом заставлял себя стоять на месте,  и  ему  казалось,  что  солдаты  это
видят. Неужели страх? Он страшился в этом себе признаться.
   И вдруг откуда-то справа ветер донес до них  негромкий  прерывистый  гул,
напоминавший отдаленный рев  океана  в  бурю,  или  постукивание  поезда  по
рельсам, или шум ветра в сосновом лесу, - звуки  столь  сходные,  что  нужно
хорошенько подумать, прежде чем отличишь их один от другого.
   Все взгляды устремились в этом направлении. Туда же повернулись и бинокли
верховых офицеров. К  гулу  присоединилось  неровное  постукивание.  Сначала
капитан Граффенрейд думал, что это кровь стучит у него в ушах.
   Затем решил, что издалека доносится рокот барабанов.
   - На правом фланге каша за