тные  с  инструментом  и  продовольствием.  По  всей
вероятности, прибыль  от  разработок  не  оправдывала  тех  затрат,  которые
понадобились бы на то, чтобы  соединить  долину  Макарджера  с  каким-нибудь
центром цивилизации, имеющим собственную лесопилку. Как бы  то  ни  было,  в
долине сохранился домик, или,  вернее,  значительная  часть  его.  В  хижине
отсутствовали дверь и окно, а сложенная из камней и глины труба превратилась
в непривлекательную бесформенную груду и заросла
   густым бурьяном. Скудная мебель, которая, вероятно, находилась когда-то в
домике, пошла на топливо для охотничьих костров, так же как и большая  часть
нижних досок обшивки. Эта же судьба  постигла,  должно  быть,  и  колодезный
сруб, ибо в то время, о  котором  идет  речь,  от  колодца  оставалась  лишь
довольно широкая, но не слишком глубокая яма неподалеку от хижины.
   Однажды летним днем 1874 года я проходил долину Макарджера,  двигаясь  по
высохшему  руслу  ручья  из  другой,  более  узкой  долины.  Я  охотился  на
перепелов, и в сумке у меня лежало уже около дюжины  птиц,  когда  я  достиг
описываемой хижины, о существовании которой доселе и  не  подозревал.  Бегло
осмотрев разрушенный домик, я продолжал охоту, и так  как  мне  на  сей  раз
необыкновенно везло, я задержался в этой долине почти до заката солнца.  Тут
только я спохватился, что ушел довольно далеко от человеческого жилья  и  не
успею найти пристанище до наступления ночи. Но в моей охотничьей сумке  было
вдоволь еды, а старый дом мог вполне послужить мне приютом, если  он  вообще
требуется в теплую и сухую ночь в горах Сьерра Невады, где можно безо всяких
одеял отлично выспаться на ложе из сосновой хвои. Я люблю  одиночество,  мне
нравятся летние ночи, и потому я без  особых  колебаний  решил  стать  здесь
лагерем. До наступления темноты у  меня  уже  готова  была  в  углу  комнаты
постель из веток и листьев, а на огне жарился перепел. Из разрушенного очага
тянуло дымом, пламя мягко освещало комнату. Сидя за скромным ужином из  дичи
и допивая остатки вина, которым мне, за неимением воды, весь  день  пришлось
утолять  жажду,  я  наслаждался  довольством  и  покоем,  какие  не   всегда
доставляет нам даже более изысканный стол и комфортабельное жилище.
   И тем не менее что-то было не так. Я ощущал довольство  и  покой,  но  не
чувствовал себя в безопасности. Я поймал себя на том, что чаще,  чем  нужно,
посматриваю на пустые проемы окна и двери. Глядя в черноту ночи,  я  не  мог
избавиться от какой-то непонятной тревоги. Воображение  мое  наполняло  мир,
лежащий за пределами  хижины,  враждебными  мне  существами  -  реальными  и
сверхъестественными.  Самыми  главными  среди  первых  был  медведь  гризли,
который, как я знал, все еще встречается в тех  местах,  а  среди  вторых  -
привидения, которых,  как  я  имел  основания  считать,  здесь  не  было.  К
сожалению, наши чувства не всегда сообразуются  с  законом  вероятностей,  и
меня в этот вечер одинаково страшило как возможное, так и невозможное.
   Каждый, кому приходилось когда-либо бывать в подобной обстановке,  верно,
замечал, что по ночам боязнь действительной и воображаемой опасности не  так
велика под открытым небом, как в доме с открытой дверью. Я понял это,  когда
лежал на постели из листьев в углу комнаты,  следя  за  медленно  догорающим
огнем. И как только в очаге угасла  последняя  искра,  я,  схватив  лежавшее
рядом ружье, направил дуло на теперь уже совершенно невидимый дверной проем.
Палец мой лежал на взведенном курке,  дыхание  замерло,  каждый  мускул  был
напряжен. Спустя некоторое время я отложил ружье, испытывая стыд и унижение.
Чего мне пугаться? И с какой стати? Мне, которому "Лик  ночи  более  знаком,
Чем  лик  людской...",  в  глазах  которого  наша  врожденная  склонность  к
суевериям, присущая  всему  роду  человеческому,  лишь  придает  прелесть  и
соблазн одиночеству, темноте и безмолвию! Мой бессмысленный  страх  был  для
меня загадкой, и, размышляя над ней, я незаметно погрузился в дремоту. И тут
я увидел сон.
   Я находился в большом городе, в чужой стране. Люди  здесь  были  какой-то
родственной мне нации и лишь незначительно отличались  по  одежде  и  языку.
Хотя в чем состояли эти отличия, я бы  не  мог  сказать.  Я  воспринимал  их
смутно, как сквозь туман. Над городом высился огромный замок. Я знал, как он
называется, но не мог выговорить название. Я шел какими-то улицами. Они были
то широкие  и  прямые,  с  большими  современными  зданиями,  то  мрачные  и
извилистые, зажатые между  островерхими  старинными  строениями.  Нависающие
верхние  этажи,  украшенные  искусной  резьбой  по  дереву  и  камню,  почти
сходились у меня над головой.
   Я искал кого-то, кого никогда не видел, но тем не менее был уверен,  что,
найдя, сразу же узнаю. Поиски мои не были бесцельными или беспорядочными.  В
них была своя логика. Я без колебаний сворачивал с одной улицы на другую  и,
нисколько не боясь заблудиться, петлял по лабиринту узких переулков.
   Наконец я остановился перед низенькой дверью скромного каменного  домика,
по всей вероятности, жилища какого-нибудь ремесленника из тех, что побогаче.
Я  вошел,  не  постучавшись.  В  комнате,  довольно  скудно  обставленной  и
освещенной единственным окном  из  ромбовидных  стекол,  находились  двое  -
мужчина и женщина. Они не обратили ни малейшего внимания на мое вторжение  -
как бывает во сне, это показалось мне вполне естественным. Мужчина и женщина
не разговаривали между собою; они просто сидели, угрюмые  и  неподвижные,  в
разных углах комнаты.
   Женщина была молодая и довольно полная. Она отличалась  какой-то  строгой
красотой, у нее были красивые большие глаза. Весь ее облик чрезвычайно  живо
запечатлелся в моей памяти, но лица ее я не  запомнил:  во  сне  человек  не
замечает таких деталей. На плечи женщины был наброшен клетчатый плед.
   Мужчина выглядел гораздо старше ее. Его смуглое злое  лицо  казалось  еще
более отталкивающим из-за длинного шрама, тянувшегося наискось от  виска  до
черных усов. Во сне мне казалось, что шрам  не  врезался  в  лицо,  а  точно
маячит  перед  ним  -  по-иному  я  не  могу  это  выразить  -   как   нечто
самостоятельное. В тот самый момент, как я увидел эту пару, я понял, что они
муж и жена.
   Что произошло дальше, я помню смутно.  Все  вдруг  спуталось,  смешалось.
Очевидно,  вторглось  пробуждающееся  сознание.  Картина  моего  сна  и  мое
реальное окружение соединились, накладываясь одно на  другое,  пока  наконец
первое, постепенно бледнея,  не  исчезло  совсем.  И  тогда  я  окончательно
проснулся в заброшенной хижине, полностью осознав, где я и что со мной.
   Мои глупые страхи исчезли. Открыв глаза, я увидел, что огонь не погас, а,
напротив, разгорелся с новой силой от упавшей в очаг ветки. В  хижине  опять
стало светло. Я, должно быть, задремал всего на несколько минут, но  мой,  в
общем  довольно  банальный,  сон  почему-то   произвел   на   меня   сильное
впечатление, и мне совершенно расхотелось спать. Вскоре  я  встал,  сгреб  в
кучу  тлеющие  угли  и,  закурив  трубку,  принялся  самым  нелепым  образом
рассуждать сам с собою над тем, что мне пригрезилось.
   В то время я затруднился бы сказать, почему этот  сон  представлялся  мне
достойным внимания. Стоило мне лишь серьезно вдуматься в него, как  я  узнал
город моего сна. Это был Эдинбург. Я никогда в нем не бывал. И если этот сон
был воспоминанием, то лишь воспоминанием об  увиденном  на  фотографиях  или
прочитанном в книгах. То, что я  узнал  город,  почему-то  глубоко  поразило
меня. Что-то в моем сознании, вопреки рассудку и воле, твердило мне, что все
это имеет чрезвычайно важное значение. И та  же  непонятная  сила  приобрела
власть над моей речью.
   - Ну, конечно, - громко  произнес  я  совершенно  помимо  своей  воли.  -
Мак-Грегоры, должно быть, приехали сюда из Эдинбурга.
   В тот момент ни слова эти, ни то, что я их произнес, не вызвали у меня ни
малейшего удивления. Казалось вполне естественным,  что  мне  знакомы  имена
увиденных во сне  людей  и  известна  их  история.  Но  потом  я  сообразил,
насколько все это абсурдно. Я громко рассмеялся,  выбил  из  трубки  золу  и
снова растянулся на своем ложе из веток и листьев. Я лежал, рассеянно  глядя
на догорающий огонь, и не думал больше ни о моем сне, ни  о  том,  что  меня
окружало. Наконец последний язычок  пламени  вспыхнул,  вытянулся  вверх  и,
отделившись от тлеющих углей, растаял в воздухе. Наступила полная темнота.
   Не успел померкнуть  последний  отблеск  огня,  как  в  то  же  мгновение
послышался глухой стук, точно от падения тяжелого  тела,  и  пол  подо  мною
задрожал. Я рывком сел и  стал  ощупью  искать  лежавшее  рядом  ружье.  Мне
показалось, что какой-то дикий зверь прыгнул в  хижину  через  окно.  Шаткий
домишко все еще содрогался, когда я вдруг услыхал звуки ударов, шарканье ног
по полу, а затем, совсем близко от меня, чуть ли не на расстоянии  вытянутой
руки, - пронзительный крик  женщины,  выдававший  смертельную  муку.  Такого
страшного  вопля  мне  никогда  еще  не  доводилось  слышать.  Он  буквально
парализовал меня. Некоторое время я не ощущал ничего, кроме охватившего меня
ужаса. К счастью, в этот  момент  пальцы  мои  нащупали  ружье,  и  знакомый
холодок ствола несколько успокоил  меня.  Я  вскочил  на  ноги  и,  напрягая
зрение, стал вглядываться во тьму. Неистовые вопли умолкли, но вместо  этого
я услыхал нечто еще более  жуткое  -  хрипы  и  тяжелое  дыхание  умирающего
существа!
   Когда глаза мои привыкли к темноте, я стал различать при слабом  свечении
тлеющих углей темные провалы двери и окна.  Затем  явственно  проступили  во
мраке стены и пол, и наконец я смог разглядеть всю комнату, все ее углы.  Но
было пусто. Тишина больше ничем не нарушалась.
   Слегка дрожащей рукой я кое-как развел огонь (другая рука все еще сжимала
ружье) и снова внимательно исследовал помещение. Нигде не было  ни  малейших
признаков того, что сюда кто-то заходил. На пыльном полу отпечатались  следы
только моих башмаков; никаких других следов не было видно. Я снова  раскурил
трубку и, отодрав от внутренней стены несколько досок, - выйти в темноте  за
дверь я не решился, -  подбросил  в  огонь  топлива.  Весь  остаток  ночи  я
просидел у очага, пыхтя трубкой, размышляя и поддерживая огонь. Ни за  какие
блага в мире не дал бы я теперь  снова  погаснуть  этому  маленькому  язычку
пламени.
 
   Спустя несколько лет я встретился в Сакраменто с неким Морганом.  У  меня
было к нему рекомендательное письмо от  друга  из  Сан-Франциско.  Обедая  у
него, я заметил на стенах различные трофеи, свидетельствовавшие о  том,  что
хозяин дома - заядлый охотник. Оказалось, что так оно и было. Рассказывая  о
своих охотничьих подвигах, Морган упомянул о краях, где  со  мною  произошла
когда-то странная история.
   - Мистер Морган, - внезапно спросил я, - не  знакома  ли  вам  местность,
которая называется долиной Макарджера?
   - Еще бы! - ответил он. - Ведь это я в прошлом году нашел  там  скелет  и
поместил об этом сообщение в газетах.
   Мне про это ничего не было известно. Очевидно, сообщение появилось в  тот
период, когда я находился на Востоке.
   - Кстати, - заметил Морган,  -  название  долины  подверглось  искажению,
правильно: долина Мак-Грегора... Дорогая, - обратился он к  жене,  -  мистер
Элдерсон опрокинул свой бокал.
   Это было слишком мягко сказано. Бокал с  вином  просто-напросто  выпал  у
меня из рук на пол.
   - Когда-то в этой долине стояла старая хижина, - продолжал мистер Морган,
когда порядок, нарушенный моей неловкостью, был восстановлен. - Но незадолго
до моего появления в тех местах домик был взорван; вернее,  он  был  начисто
уничтожен  взрывом.  Повсюду  были  раскиданы  обломки  дерева.  Доски  пола
разошлись, и в щели между  двумя  уцелевшими  половицами  я  и  мой  спутник
заметили  остатки  клетчатого  пледа.  При  более  тщательном   рассмотрении
оказалось, что он обернут вокруг плеч трупа  женщины,  от  которого  остался
лишь скелет, кое-где покрытый клочьями одежды и ссохшейся коричневой  кожей.
Однако пощадим чувства миссис Морган, - с улыбкой прервал себя хозяин дома.
   И в самом деле эта леди, слушая рассказ, обнаруживала скорее  отвращение,
чем сочувствие.
   - Тем не менее необходимо добавить, -  продолжал  мистер  Морган,  -  что
череп был проломлен в нескольких местах каким-то тупым орудием. И  само  это
орудие - рукоятка кайлы, покрытая  пятнами  крови,  -  лежало  тут  же,  под
досками пола.
   Мистер Морган обернулся к жене:
   - Прости меня, дорогая, - сказал он с подчеркнутой торжественностью, - за
перечисление всех этих отвратительных  подробностей  естественного,  хотя  и
прискорбного эпизода супружеской ссоры, безусловно  вызванной  непослушанием
несчастной жены.
   - Мне давно уже следовало не обращать на  это  внимания,  -  хладнокровно
ответила она. - Ведь ты столько раз просил меня о том же и в  тех  же  самых
выражениях.
   Мне показалось, что  мистер  Морган  обрадовался  возможности  продолжать
рассказ.
   - На основании  этих,  а  также  ряда  других  фактов  понятые  пришли  к
заключению, что покойная Джанет Мак-Грегор скончалась от ударов,  нанесенных
ей неизвестным лицом. Однако было отмечено, что серьезные улики указывают на
ее мужа, Томаса Мак-Грегора, как на  виновника  этого  злодеяния.  Но  Томас
Мак-Грегор исчез  бесследно,  и  никто  о  нем  больше  никогда  не  слышал.
Выяснилось, что супруги прибыли из Эдинбурга,
   и... дорогая, разве ты не видишь, что у мистера Элдерсона в  тарелке  для
костей оказалась вода?
   Я уронил цыплячью ножку в полоскательницу.
   - В комоде я нашел фотографию Мак-Грегора, но и она не  помогла  отыскать
преступника.
   - Можно мне взглянуть? - спросил я.
   С фотографии смотрело злое  смуглое  лицо,  которое  казалось  еще  более
отталкивающим из-за длинного шрама, тянувшегося наискось от виска до  черных
усов.
   - Кстати, мистер Элдерсон, - заметил мой  любезный  хозяин.  -  Позвольте
узнать, почему вы спросили меня о долине Макарджера?
   - У меня там когда-то потерялся мул. И  эта  потеря...  очень  расстроила
меня.
   - Дорогая, -  сказал  мистер  Морган  с  бесстрастностью  добросовестного
переводчика, - потеря мула заставила мистера Элдерсона наперчить свой кофе.
 
   БЕСПРОВОЛОЧНАЯ СВЯЗЬ
 
   Летом 1896 года  Уильям  Холт,  богатый  фабрикант  из  Чикаго,  временно
проживал в центре штата Нью-Йорк  в  маленьком  городке,  название  которого
пишущий эти строки не запомнил. Годом раньше  Холт  разъехался  с  женой,  с
которой у него вышли нелады. Было ли это просто  несходство  характеров  или
нечто более серьезное, знает сейчас, вероятно, один Холт, а он  не  страдает
пороком излишней  откровенности.  Но  то,  о  чем  пойдет  речь  дальше,  он
рассказал по крайней мере одному человеку, не взяв с него  обещания  держать
язык за зубами. Сейчас Холт живет в Европе.
   Однажды вечером он вышел из дома своего брата, где гостил,  и  отправился
на прогулку. Можно предположить - хотя трудно сказать,  существенно  ли  это
для понимания случившегося, - что он был погружен в тягостные размышления  о
своих домашних неурядицах и о том плачевном положении, в какое он из-за  них
попал. Чем бы ни были заняты  его  мысли,  он  так  глубоко  задумался,  что
потерял представление о времени, о том, где он находится  и  куда  идет;  он
только чувствовал, что городок остался далеко позади и что дорога, совсем не
похожая на ту, по которой он шел вначале, завела его в совершенно  безлюдные
места. Словом, он заблудился.
   Поняв свою оплошность,  он  улыбнулся  -  ведь  центральную  часть  штата
Нью-Йорк не назовешь краем  головорезов,  да  и  заблудиться  всерьез  здесь
невозможно. Он повернул и двинулся вспять той же дорогой.  Спустя  некоторое
время он обнаружил,  что  ему  стало  легче  различать  детали  ландшафта  -
становилось светлее. Повсюду разливалось мягкое красноватое свечение,  и  на
дороге впереди себя он увидел собственную тень. "Луна восходит", - решил он.
Но потом вспомнил, что как раз настало  новолуние  и  что  если  своенравное
светило уже вошло в один  из  периодов  видимости,  оно  давно  должно  было
спрятаться за горизонт. Он остановился и обернулся, пытаясь  найти  источник
быстро  усиливавшегося  свечения.  Но  тень  переместилась  и,  как  прежде,
распласталась на дороге у него перед глазами. Свет снова  шел  из-за  спины.
Это было очень странно - он недоумевал. Он поворачивался  туда  и  сюда,  но
тень все время двигалась, оставаясь впереди, а свет лился сзади  -  "ровный,
зловещий багрянец".
   Холт был ошеломлен - "ошарашен", как он  сам  выразился,  -  но  все  же,
видно, сохранил некое исследовательское любопытство. Он  вынул  часы,  желая
проверить, будет ли виден циферблат, и  тем  самым  оценить  силу  свечения,
природу и  источник  которого  он  не  мог  определить.  Цифры  были  хорошо
различимы и стрелки показывали одиннадцать часов двадцать пять минут. В  тот
же миг таинственный свет внезапно усилился до  неимоверного,  ослепительного
сияния, затопившего все небо и погасившего на нем звезды; тень Холта выросла
до чудовищных размеров и протянулась чуть не до самого горизонта. И  в  этом
потустороннем освещении он увидел впереди и выше себя фигуру жены  в  ночной
сорочке и их ребенка, которого она прижимала к  груди.  Она  смотрела  Холту
прямо в глаза, и, рассказывая об этом,  он  не  мог  подобрать  слов,  чтобы
описать выражение ее лица, - сказал только, что оно было "нездешнее".
   Вспышка была очень краткой и сменилась  кромешной  тьмой,  среди  которой
белела все та же  неподвижная  фигура;  постепенно  она  стала  блекнуть  и,
наконец, пропала совсем, подобно светлому пятну, что стоит  некоторое  время
перед глазами, когда  их  закроешь.  Видение  имело  еще  одну  особенность,
которую он поначалу не принял во внимание,  но  потом  вспомнил:  показалась
только верхняя часть женской фигуры, выше талии.
   Наступившая тьма была не абсолютной, а относительной, поскольку очертания
местности постепенно стали вновь видны.
   На рассвете Холт,  наконец,  добрался  до  городка,  причем  со  стороны,
противоположной той, откуда выходил. Брат с  трудом  его  узнал.  Глаза  его
блуждали, лицо осунулось и было бескровно. Путаясь и запинаясь,  он  поведал
брату о ночном происшествии.
   - Ляг, отдохни пока, бедный ты мой, - сказал тот. - Подождем.  Скоро  все
выяснится.
   Предчувствие его оправдалось - через час пришла телеграмма. Дом  Холта  в
пригороде Чикаго был уничтожен пожаром.  Огонь  отрезал  жене  выход,  и  ее
видели в окне верхнего этажа с ребенком на руках. Она стояла  неподвижно  и,
казалось, пребывала в забытьи. Уже приехала пожарная команда с лестницей, но
тут пол под ними провалился и они сгинули в пламени.
   Это случилось в одиннадцать часов двадцать пять  минут  по  нью-йоркскому
времени.
 
   КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ
 
   Летом 1874 года я заехал в Ливерпуль  по  делам  нью-йоркского  торгового
дома "Бронсон и Джарретт". Уильям Джарретт-  это  я.  Моим  компаньоном  был
Зенас Бронсон. Он умер, ибо не смог пережить обрушившуюся  на  него  нищету,
когда в прошлом году фирма обанкротилась.
   Покончив с делами и чувствуя усталость и  опустошенность,  я  решил,  что
продолжительное морское путешествие будет  для  меня  тем  самым  сочетанием
приятного с полезным,  поэтому  вместо  того,  чтобы  отплыть  на  одном  из
многочисленных прекрасных пароходов, я взял билет до Нью-Йорка  на  парусник
"Утренняя заря", на котором плыли и закупленные мною товары. "Утренняя заря"
была английским судном с минимумом удобств для пассажиров, коими были только
я сам и юная девица со служанкой-негритянкой  средних  лет.  Мне  показалось
странным, что молодая англичанка нуждается в подобном  присмотре,  но  позже
она рассказала, что негритянка досталась ее  семье  в  наследство  от  одной
су