ик, приникающий ухом к  замочной  скважине
мастерской, где трудится природа, и пытающийся в  пошлом  своем  любопытстве
выведать секреты ее ремесла. Интересы науки так же мало для меня значат, как
для науки - мои интересы.
   Несомненно, явления, о которых идет речь, достаточно простые и отнюдь  не
превосходят наше разумение - надо только  найти  ключ  к  разгадке;  но  что
касается меня, я предпочитаю его не искать, ибо, будучи романтиком до  мозга
костей, я получаю от тайны куда больше удовольствия, чем от знания. Когда  я
был ребенком, обо мне говорили,  что  мои  большие  голубые  глаза  даны  не
столько мне для глядения, сколько другим для любования, - так велика была их
сонная красота и в частые  мои  периоды  задумчивости  так  велико  было  их
безразличие ко всему происходящему. Этими  своими  особенностями  они,  смею
предположить, были сходны с кроющейся  за  ними  душой,  для  которой  милые
фантазии, рожденные ею из самой себя, всегда были важнее, чем законы природы
и окружающая материальная жизнь. Все это может показаться не идущим  к  делу
самолюбованием, но мне необходимо было объяснить, почему я способен  пролить
так мало света на предмет, которому уделил в своей жизни столько внимания  и
который повсеместно  возбуждает  столь  острое  любопытство.  Обладая  моими
способностями, человек иного склада, несомненно, смог бы растолковать многое
из того, что я просто привожу без объяснений.
   О  своем  необычном  даровании  я  впервые  узнал  еще   школьником,   на
четырнадцатом году жизни. Случилось так, что я забыл взять в школу  завтрак;
поблизости от меня собиралась перекусить одна девочка, и я не  мог  оторвать
от провизии  завистливых  глаз.  Подняв  голову,  она  встретилась  со  мной
взглядом и не смогла его отвести. Секунда колебания -  и  она  с  отрешенным
видом подходит ко мне, молча протягивает мне корзинку с  ее  соблазнительным
содержимым, поворачивается и уходит прочь. Невыразимо  довольный,  я  утолил
голод и выкинул корзинку. С тех пор  я  и  вовсе  перестал  носить  в  школу
завтрак -
   девочка  стала  моим  ежедневным   поставщиком;   нередко,   удовлетворяя
природную  потребность  ее  скромными  припасами,  я  совмещал  приятное   с
полезным, принуждая ее присутствовать на трапезе и  притворно  предлагая  ей
разделить ее со мной; на самом же деле я уплетал все до последнего  кусочка.
Девочка  оставалась  в  полной  уверенности,  что  съела  завтрак  сама;  на
последующих уроках ее слезные жалобы на голод удивляли учителя  и  забавляли
учеников,  которые  прозвали  ее  "Ненасытное  брюхо",  я  же  преисполнялся
необъяснимого удовлетворения.
   Недостатком этого, в других отношениях весьма удобного  положения  вещей,
была необходимость таиться:  передача  завтрака  к  примеру,  происходила  в
рощице, вдали, так сказать, от суетной  толпы,  и  я  краснею,  вспоминая  о
прочих недостойных уловках, на которые я вынужден был идти. Так как я был (и
являюсь) по натуре человеком прямым и открытым, они становились для меня все
более и более тягостными, и если бы  мои  родители  пожелали  отказаться  от
нововведения, которое вполне их устраивало, я охотно вернулся бы  к  прежним
порядкам. План, который  я  в  конце  концов  избрал,  чтобы  избавиться  от
последствий своей гипнотической силы, возбудил в свое время широкое и острое
любопытство, и та его  часть,  которая  была  связана  со  смертью  девочки,
подверглась суровому осуждению; но это  не  имеет  касательства  к  предмету
настоящего повествования.
   В течение нескольких последующих лет я был почти совсем лишен возможности
заниматься гипнозом; небольшие  опыты,  на  которые  я  отваживался,  обычно
заканчивались пребыванием в карцере на  хлебно-водяной  диете,  а  порой  не
приносили мне ничего лучшего, чем плетка. Единственный раз я совершил  нечто
впечатляющее, и случилось это в тот  самый  день,  когда  я  покидал  место,
принесшее мне эти маленькие разочарования.
   Меня вызвали в  комнату  надзирателя,  где  снабдили  цивильным  платьем,
ничтожной суммой денег  и  изрядным  количеством  советов,  которые,  должен
сказать,  были  гораздо  лучшего  качества,  чем  платье.  Выходя  из  ворот
навстречу свободе, я неожиданно обернулся, пристально посмотрел  надзирателю
в глаза - и мгновение спустя он уже был в моей власти.
   - Вы страус, - сказал я.
   Вскрытие показало, что  желудок  умершего  содержал  огромное  количество
несъедобных   предметов,   в   основном    деревянных    и    металлических.
Непосредственной  причиной  смерти,  по  заключению   экспертов,   послужила
застрявшая в пищеводе дверная ручка.
   По природе своей я был хорошим и любящим сыном, но, вернувшись в мир,  от
которого так долго был отгорожен, я не мог
   избавиться от  мысли,  что  все  мои  злоключения  происходят  из  одного
источника - из мелочной скаредности моих родителей, решивших  сэкономить  на
школьных завтраках; и  у  меня  не  было  причины  полагать,  что  эти  люди
изменились к лучшему.
   По дороге между Мамалыжным Холмом и Южной Асфиксией есть небольшое  поле,
посреди которого раньше стояла хижина, известная под названием  Логово  Пита
Гилстрапа; сей джентльмен  добывал  свой  хлеб  тем,  что  убивал  и  грабил
проезжих. Скончался Гилстрап приблизительно тогда же, когда  люди  перестали
ездить по той дороге, и где тут причина, а где следствие, установить по  сию
пору не удалось. Как бы то ни было, поле  давно  заросло  сорной  травой,  а
Логово сгорело. И вот иду я пешком в Южную Асфиксию, где прошло мое детство,
и вдруг вижу своих родителей, сделавших остановку на пути к Холму.  Привязав
лошадей, они закусывали под дубом, что рос посреди поля.  Вид  этой  трапезы
пробудил во мне горькие воспоминания о школьных днях, и лев, спавший в  моей
груди, проснулся. Приблизившись  к  недостойной  чете,  которая  сразу  меня
узнала, я выразил готовность воспользоваться их гостеприимством.
   - Этих припасов, сын мой, - ответил тот, кто произвел меня на свет Божий,
с характерной выспренностью, которую годы отнюдь не умерили, - хватит только
для двоих. Безусловно, я не мог не заметить голодный блеск в  твоих  глазах,
но...
   Моему отцу так и не довелось  закончить  фразу;  то,  что  он  принял  за
голодный блеск, было гипнотическим  свечением.  Нескольких  секунд  хватило,
чтобы подчинить отца моей воле. Еще несколько ушло на  мадам;  наконец-то  я
мог дать волю моему справедливому гневу.
   - Мой бывший отец, - сказал я, - надеюсь, вам известно, что вы и эта дама
больше не являетесь тем, чем были прежде?
   - Небольшие изменения, конечно, наблюдаются, - с сомнением отозвался  сей
пожилой господин. - Возраст, должно быть.
   - Если бы только возраст, - возразил я. - Изменились видовые признаки. Вы
и эта леди, по правде говоря, теперь не  люди,  а  мустанги  -  дикие  кони,
причем страшно задиристые.
   - Джон, - воскликнула моя дорогая мамаша, - ведь ты  не  хочешь  сказать,
что я...
   - Сударыня, - прервал я ее сурово, вновь устремив на нее взгляд, - я хочу
сказать именно это.
   Едва эти слова слетели с моих губ, как она рухнула на четвереньки; затем,
пятясь, приблизилась к своему почтенному супругу, дико взвизгнула и со  всей
силы лягнула его  под  коленку!  Мгновение  спустя  он  тоже  встал  в  позу
четвероногого и заковылял прочь, отбиваясь от нее ногами -  то  попеременно,
то обеими вместе. Уступая ему в быстроте движений из-за длинного платья, она
не уступала в упорстве  и  продолжала  атаковать.  Ноги  их  скрещивались  и
переплетались  в  воздухе  самым  прихотливым,   образом;   нередко   ступня
сталкивалась со ступней во встречном движении, отчего оба  падали  на  землю
ничком  и  на  мгновение  оказывались  беспомощными.  Но,  придя   в   себя,
возобновляли битву с удвоенным рвением,  оглашая  округу  нечленораздельными
звуками, словно и впрямь перевоплотились в свирепых животных. Сражаясь,  они
описывали круг за кругом,  пинки  сыпались,  "как  молнии  из  горных  туч".
Схлестнувшись лицом к лицу, они на миг расцеплялись, пятясь  на  коленях,  и
вновь  в  дикой  злобе  бросались  вперед,  наносили  друг  другу   неловкие
нисходящие удары двумя кулаками разом, затем падали  на  руки,  не  в  силах
держаться вертикально. Во все стороны летели камни и клочья  травы;  одежда,
волосы,  лица  -  все  было  испачкано  пылью  и  кровью,  обезображено   до
неузнаваемости. Наносящий удар  издавал  нечеловеческий  рев,  получающий  -
стонал и хрипел. Ни Геттисберг, ни Ватерлоо  не  видывали  подобной  отваги;
доблесть моих дорогих родителей в жарком бою  навсегда  останется  для  меня
источником гордости и  удовлетворения.  В  конце  концов  два  измочаленных,
оборванных, окровавленных и  исковерканных  символа  бренности  человеческой
удостоверили тот печальный факт, что человек, по  чьей  воле  произошла  эта
схватка, сделался круглым сиротой.
   За нарушение общественного порядка я был арестован, и мое дело передали в
Суд Нюансов и Отсрочек, где оно находится по сию пору; после пятнадцати  лет
разбирательства мой адвокат прилагает титанические усилия к тому, чтобы дело
передали в Суд Доследований и Пересмотров.
   Таковы некоторые из самых впечатляющих  моих  опытов  по  применению  той
таинственной силы, которая называется гипнотическим внушением. Может ли  она
быть использована недобрым человеком во вред другим людям, судить не мне.
 
   БАНКРОТСТВО ФИРМЫ "ХОУП И УОНДЕЛ"
 
   "От мистера Джейбиза Хоупа, Чикаго, мистеру Пайку Уонделу в Новый Орлеан,
2 декабря 1877 года.
   Не стану утруждать Вас, дорогой друг, описанием моей  поездки  из  Нового
Орлеана в этот полярный  край.  В  Чикаго  лютый  холод,  и  всякий  южанин,
который, подобно мне, явится сюда без изрядного количества запасных носов  и
ушей, поверьте, будет горько сожалеть о том, что, собираясь  в  путь,  столь
неосмотрительно сэкономил на снаряжении.
   Но к делу. Озеро Мичиган промерзло насквозь. Вообразите, о  дитя  жаркого
климата, ничейные ледяные поля, протяженностью  в  триста  миль,  шириной  в
сорок миль и толщиной в шесть футов! Это похоже на ложь, дорогой  Пайки,  но
Ваш компаньон по фирме  "Хоуп  и  Уондел,  Ново-Орлеанская  Оптовая  Продажа
Башмаков и Туфель" еще никогда не врал. Я намерен прибрать этот лед к рукам.
Сворачивайте наше дело и безотлагательно шлите мне все деньги.  Я  воздвигну
склад, грандиозный, как Капитолий в Вашингтоне, набью его льдом до отказа  и
стану отправлять его Вам по Вашему требованию и в соответствии со спросом на
южном рынке. Могу посылать в виде плит для катков,  статуэток  для  каминных
полок, кубиков для прохладительных напитков, а также в жидком  растворе  для
мороженого и вообще для любых надобностей. Вот это вещь!
   Вкладываю в письмо  ломтик  льда  в  качестве  образчика.  Видели  ли  Вы
когда-нибудь такой прелестный лед?"
 
   "От мистера Пайка Уондела, Новый Орлеан, мистеру Джейбизу Хоупу в Чикаго,
24 декабря 1877 года.
   Ваше письмо пришло в таком безобразном виде, до такой степени размокло  и
расплылось, что оказалось совершенно неудобочитаемо. Должно  быть,  оно  все
время шло водой. Однако с помощью химии и фотографии мне удалось его кое-как
разобрать. Отчего же Вы не вложили обещанный образчик льда?
   Я распродал все (должен сказать, с ужасающим убытком) и прилагаю  чек  на
вырученную сумму. Немедленно начинаю сражаться за подряды. Во всем полагаюсь
на Вас, но все-таки позволю себе спросить, а не было ли  попыток  выращивать
лед в наших местах? Ведь у нас есть озеро Пончертрен".
 
   "От мистера Джейбиза Хоупа, Чикаго, мистеру Пайку Уонделу в Новый Орлеан,
27 февраля 1878 года.
   Дорогой Уонни, вот бы Вам посмотреть на наш новый  склад  для  льда!  Он,
правда, дощатый, сколочен на скорую руку, и все-таки это не склад, а  просто
загляденье и стоит кучу денег (хотя земельную ренту я не  плачу).  Размерами
он почти не уступает Капитолию в Вашингтоне. Как Вы думаете, не увенчать  ли
нам его шпилем? Он у меня почти заполнен,  пятьдесят  рабочих  рубят  лед  и
набивают склад днем и ночью - ужасно холодная работа! Между прочим, когда  я
писал Вам в прошлый раз, лед был толщиной в десять футов, сейчас он  тоньше.
Но пусть Вас это не огорчает: его здесь еще сколько угодно.
   Наш склад расположен милях в десяти от города, так что посетители меня не
очень беспокоят, что весьма отрадно. А  сколько  здешняя  публика  по  этому
поводу зубоскалила и хихикала!
   Как это ни абсурдно и невероятно, Уонни, но знаете, по-моему, с  тех  пор
как потеплело, наш лед стал еще холоднее. Ей-богу, это так. Можете упомянуть
об этом в рекламах".
 
   "От мистера Пайка Уондела, Новый Орлеан, мистеру Джейбизу Хоупу в Чикаго,
7 марта 1878 года.
   Все идет прекрасно. Я получаю сотни заказов.  Наш  лед  будет  нарасхват.
Фирму мы назовем "Вечный Лед,  Чикаго  -  Новый  Орлеан".  Вы  почему-то  не
сообщили мне, какой он  будет  -  пресный  или  соленый.  Если  пресный,  не
подойдет для приготовления пищи, а если соленый, то испортит мятный сироп. И
где он холоднее - внутри или по наружным срезам?"
 
   "От мистера Джейбиза Хоупа, Чикаго, мистеру Пайку Уонделу. 3 апреля  1878
года.
   На Озерах открылась навигация, пароходы кишмя кишат. Я  на  плаву,  держу
курс на Буффало с долговым обязательством "Вечного Льда" в жилетном кармане.
Мы обанкротились, мой бедный Пайки, "и славы, счастья не знать  нам  в  мире
сем"(1). Устройте собрание кредиторов, но сами там лучше не показывайтесь.
   Вчера ночью шхуна, следовавшая  из  Милуоки,  врезалась  в  груду  досок,
сваленную на гигантской глыбе плавучего льда - впервые в этих водах встречен
айсберг. Оставшиеся в живых говорят, что айсберг величиной  с  вашингтонский
Капитолий. И половина этого айсберга принадлежит Вам, Пайки!
   --------------------(1) Перефразированная цитата из "Сельского  кладбища"
Т. Грея.
   Как это ни печально, но дело в том, что я выстроил склад на  неподходящем
месте, в миле от берега (на  льду,  как  вы  понимаете),  и  когда  началось
таяние... Бог мой, Уонни, я ничего печальнее не видывал!  Представляю  себе,
как Вы рады, что меня в то время на складе не было.
   Какие нелепые вопросы Вы мне все время  задаете.  Бедный  мой  компаньон,
ничего-то Вы не понимаете в торговле льдом!"
 
   ГОРОД ПОЧИВШИХ
 
   Я родился от честных, а потому бедных родителей и до двадцати трех лет не
имел ни малейшего понятия о том, сколько счастливых возможностей таится  для
человека  в  деньгах  его  ближнего.  Но  когда  я  достиг  этого  возраста,
провидение явило мне сон и раскрыло предо мною всю бессмысленность  честного
труда.
   - Взгляни на скудость и убожество своего жребия и внимай урокам  природы,
- сказал привидевшийся мне святой отшельник. - По утрам ты встаешь со  своей
соломенной подстилки и идешь  на  поля,  чтобы  вновь  предаться  ежедневным
трудам. По пути головки цветов дружески кивают тебе. Жаворонок  приветствует
тебя звонкой песней. Утреннее солнце согревает тебя нежаркими лучами,  и  ты
вдыхаешь струящийся от росистых трав прохладный  воздух,  столь  благодатный
для легких. Кажется, будто вся природа радостно встречает тебя,  как  верная
служанка своего доброго  хозяина.  Нежнейшие  ее  звучания  находят  в  тебе
отклик, и в душе твоей все поет. Ты берешься за плуг в надежде, что чудесное
утро предвещает еще более чудесный день, когда в  полном  блеске  предстанет
перед тобою красота природы и вызванное  ею  отрадное  чувство  упрочится  в
твоем сердце. Ты идешь за плугом, пока усталость не  заставит  тебя  сделать
передышку, а затем садишься в конце борозды, предполагая всецело насладиться
блаженством, которое тебе лишь едва-едва удалось вкусить поутру.
   Но, увы! Солнце стоит высоко в раскаленном небе, посылая на  землю  целые
потоки жарких лучей. Цветы сомкнули лепестки, оберегая свой аромат  и  скрыв
от постороннего  взора  яркость  своих  красок.  От  трав  уже  не  струится
прохлада; роса исчезла, и пересохшие поля, так же как и небо, пышут свирепым
жаром. Птицы больше не приветствуют тебя своими руладами, и  лишь  сойка  на
опушке рощи хрипло бранит тебя за что-то. Несчастный!  Природа  лишила  тебя
своего нежного и врачующего участия в наказание за  твой  грех.  Ты  нарушил
первую из ее десяти заповедей: ты трудился!
   Пробудившись от этого сна, я собрал свои немногочисленные пожитки, сказал
"прости" заблудшим  моим  родителям  и  покинул  страну,  задержавшись  лишь
ненадолго у могилы своего деда-священника, чтобы принести там  торжественную
клятву, что отныне ни единого  пенни  не  заработаю  честным  трудом,  и  да
поможет мне Бог!
   Не помню, долго ли я странствовал, но в конце концов очутился  в  большом
городе у моря и сделался там врачом. Я теперь уже не  помню,  как  назывался
этот город до того, как я туда приехал. Мои успехи и популярность  на  новом
поприще были столь велики, что олдермены по  настоянию  сограждан  вынуждены
были дать городу новое название, и он стал именоваться Городом Почивших.
   Нет нужды упоминать, что я отнюдь не  обладал  какими-либо  познаниями  в
медицине. Но с помощью видного специалиста по подделке документов я приобрел
диплом, якобы выданный  мне  Королевским  Обществом  Знахарей  и  Шарлатанов
города Идол-сити. Этот диплом  в  рамке  из  бессмертника  был  подвешен  на
креповой ленточке к плакучей иве, растущей против моей приемной, и привлекал
к себе толпы страждущих. Я  основал  также  чрезвычайно  крупный  похоронный
комбинат, тесно  связанный  с  моей  врачебной  практикой.  Как  только  мне
позволили средства, я купил большой участок земли и устроил на нем кладбище,
по одну сторону которого находилась моя мастерская мраморных  памятников,  а
по  другую  -  обширное  цветочное  хозяйство.  Кокетство,  мода  и   скорбь
поставляли покупателей в мой  универсальный  магазин  "Все  для  скорбящих".
Словом, дела мои процветали, и уже через год я смог выписать своих родителей
и устроить старого отца на прекрасную  должность  скупщика  краденых  вещей.
Поступок  этот  никак  нельзя   было   счесть   постыдным   актом   сыновней
признательности, потому что я вытягивал у старика все доходы.
   Но, к  сожалению,  лишь  крайняя  бедность  может  гарантировать  нас  от
превратностей судьбы; человек не в состоянии уберечь себя от зависти богов и
бесконечных козней фортуны. Богатство, разрастаясь вширь, теряет свою  мощь,
в то время как противодействующие  силы,  которые  оно  теснит,  накапливают
энергию по закону упругости и в конце концов наносят сокрушительный ответный
удар. Слава о моем врачебном искусстве все росла, и ко мне  стали  привозить
пациентов  со  всех  концов  земного  шара.  Лежачие  больные,  чье  упорное
отлынивание от смерти служило постоянным источником огорчения для их друзей;
богатые завещатели, чьи наследники жаждали получить  свои  кровные  денежки;
нежеланные  отпрыски  раскаявшихся  в  своем  грехе  родителей  и  родители,
находящиеся на иждивении у расчетливых детей; супруги, задумавшие вступить в
новый брак и при этом избежать бракоразводного процесса, - все эти и  многие
другие разновидности избыточного населения препровождались в мою  клинику  в
Городе Почивших. Прибывало их бесчисленное множество.
   Правительственные  чиновники  привозили  ко  мне  целые  караваны  сирот,
бедняков, умалишенных - в общем, всех тех, кто стал обузой для общества. Мое
искусство  в  исцелении  пауперизма  и  орфанизма(1)  было  особо   отмечено
благодарным парламентом.
   Естественно, все это способствовало процветанию моих сограждан, так  как,
хотя прибывающие в город чужеземцы большую часть денег оставляли мне, все же
благодаря им очень оживилась торговля, в которую я и сам  вкладывал  немалые
суммы. Я был крупным предпринимателем, а также покровителем наук и искусств.
Город Почивших так быстро разрастался, что через несколько лет мое кладбище,
которое и само необыкновенно расширилось, вошло в пределы города. Вот тут-то
и таилась моя погибель.