который, открыв эту тайну, стал более страшным, нежели вся его армия, как бы
велика она ни была.
   Картер Дрюз  побледнел.  Его  охватила  нервная  дрожь,  он  почувствовал
дурноту, скульптурная группа завертелась перед  его  глазами,  распалась  на
отдельные фигуры, которые черными пятнами запрыгали на фоне огненного  неба.
Рука его соскользнула с винтовки, голова стала медленно склоняться, пока  он
не уткнулся лицом в опавшие  листья.  Этот  храбрый  молодой  человек,  этот
закаленный воин от сильного волнения едва не лишился чувств.
   Но это продолжалось всего лишь мгновение. В следующую  минуту  он  поднял
голову, руки его снова крепко сжали винтовку, палец лег  на  спуск;  голова,
сердце и глаза были совершенно ясны, совесть чиста и разум незамутнен. Он не
мог надеяться  взять  врага  в  плен,  а  напугать  его  означало  дать  ему
возможность ускользнуть в свой лагерь с роковой  вестью.  Долг  солдата  был
ясен. Он должен застрелить всадника из засады без малейшего промедления,  не
дав ему даже подготовиться, не дав обратиться мысленно к Богу,  -  убить  на
месте. Но... может быть, есть еще надежда; может  быть,  всадник  ничего  не
увидел, может, он просто любуется величественным пейзажем? Может,  если  его
не спугнуть, он спокойно повернет назад своего коня  и  уедет  туда,  откуда
приехал. Ведь когда он тронет коня, по нему сразу будет видно, обнаружил  он
что-нибудь или нет. Вполне возможно, что его напряженное внимание...
   Дрюз повернул голову и посмотрел  вниз,  на  дно  воздушной  пропасти,  -
казалось, с поверхности моря он глядел в его прозрачные глубины. И сразу  же
увидел цепочку всадников, - извиваясь, она ползла по зеленому лугу. Какой-то
идиот командир позволил своим солдатам поить лошадей на открытом  месте,  за
которым можно было наблюдать по крайней мере с десяти горных вершин!
   Дрюз отвел взгляд от долины и снова устремил  его  на  всадника  в  небе;
сейчас он снова смотрел на него сквозь прицел винтовки. Только на  этот  раз
он целился в лошадь. В памяти у него,  как  священный  наказ,  встали  слова
отца, сказанные им при прощании: "Что бы  ни  случилось,  исполняй  то,  что
считаешь своим долгом". Он совсем овладел собой. Зубы его были сжаты крепко,
но не судорожно. Он был  спокоен,  как  спящий  ребенок,  -  никакой  дрожи;
дыхание, задержанное на  мгновение,  пока  он  брал  прицел,  было  ровным,.
неучащенным.  Долг  победил.  Дух   приказал   телу:   "Спокойно,   сохраняй
хладнокровие!" Дрюз выстрелил.
 
   3
 
   Офицер федеральной  армии  то  ли  движимый  жаждой  приключений,  то  ли
побуждаемый желанием получить дополнительные данные о  враге,  покинул  свой
бивуак в долине и, добравшись  до  небольшой  прогалины  у  подножия  скалы,
остановился в раздумье - стоит ли идти дальше. Прямо перед ним на расстоянии
четверти мили, хотя ему казалось, что он легко может добросить туда  камень,
вздымался гигантский утес, окаймленный у подножья огромными соснами; он  был
так высок, что при одном взгляде на него, на  его  острую  зубчатую  вершину
офицер почувствовал сильное головокружение. Сбоку  утес  казался  совершенно
отвесным, его верхняя часть отчетливо  выделялась  на  фоне  голубого  неба,
приблизительно   на   половине   небо   уступало   место   далекому   кряжу,
соперничающему с ним своей голубизной; ближе к земле утес исчезал  в  пышной
зелени деревьев. Задрав голову, офицер смотрел вверх на  недосягаемый  утес;
вдруг он увидел потрясающую картину: по воздуху  верхом  на  коне  в  долину
летел человек!
   Всадник сидел очень прямо, по-кавалерийски,  крепко  держась  в  седле  и
натянув  поводья,  словно  сдерживая  чересчур  норовистого   коня.   Волосы
вздыбились на его голове, как султан. Руки были скрыты облаком взметнувшейся
конской гривы. Лошадь летела, вытянувшись в струнку, - можно было  подумать,
что она мчится бешеным  галопом  по  гладкой  дороге.  Затем,  на  глазах  у
офицера, она вдруг изменила положение и выбросила вперед  все  четыре  ноги,
как скакун, взявший барьер. И все это в полете!
   С ужасом и изумлением смотрел офицер на призрак всадника в небе,  у  него
даже мелькнула мысль, не назначено  ли  ему  судьбой  стать  Иоанном  нового
Апокалипсиса; он был потрясен, взволнован, ноги его подкосились, и он  упал.
И почти в ту же минуту раздался  треск  ломающихся  ветвей,  треск,  который
сразу замер, не отдавшись эхом, затем снова наступила тишина.
   Офицер, дрожа, поднялся на ноги. Только привычный зуд  в  стертой  голени
привел его в чувство. Собравшись с силами, он
   побежал изо всех сил к месту, расположенному довольно далеко от  подножья
скалы, где, по его расчетам, он должен был найти  всадника  и  где  он  его,
конечно, не нашел. Все это произошло так молниеносно,  воображение  его  так
поразили изящество и грация, с какими  был  исполнен  чудесный  прыжок,  что
офицеру и в голову не пришло, что воздушный кавалерист совершил  свой  полет
вниз по прямой линии и что предмет своих  поисков  он  мог  найти  только  у
самого подножья скалы.
   Спустя полчаса он вернулся в лагерь.
   Офицер этот был человек неглупый. Он понимал, что вряд ли ему  кто-нибудь
поверит и что лучше держать язык за зубами. Он никому не  рассказал  о  том,
что видел. Но когда командир  поинтересовался,  увенчалась  ли  успехом  его
разведка, обнаружил ли он что-нибудь, что могло бы облегчить их  задачу,  он
ответил:
   - Да, сэр. Я выяснил, что с южной стороны дороги в долину нет.
   Командир, который кое-что уже знал, улыбнулся в ответ.
 
   4
   Выстрелив, рядовой Картер Дрюз заложил в винтовку новый  патрон  и  снова
стал зорко следить за дорогой. Не прошло и  десяти  минут,  как  к  нему  на
четвереньках осторожно подполз сержант федеральной армии.
   Дрюз не повернул к нему головы, даже не взглянул на него -  он  продолжал
лежать неподвижно.
   - Ты стрелял? - спросил сержант.
   - Да.
   - В кого?
   - В коня. Вон на той скале стоял, у самого края.  Стоял,  а  теперь  нет.
Вниз упал.
   Лицо часового было бледно, но  он  прекрасно  владел  собой.  Ответив  на
вопрос, он отвел глаза в сторону и замолчал. Сержант ничего не мог понять.
   - Послушай, Дрюз, - сказал он г осле минутного молчания,  -  перестань-ка
крутить. Доложи толком, как было дело. Сидел кто на коне?
   - Да.
   - Кто?
   - Мой отец.
   Сержант поднялся и быстро зашагал прочь.
   - О господи! - пробормотал он.
 
   СЛУЧАЙ НА МОСТУ ЧЕРЕЗ СОВИНЫЙ РУЧЕЙ
 
   1
   На железнодорожном мосту, в  северной  части  Алабамы,  стоял  человек  и
смотрел вниз на быстрые воды в двадцати футах под  ним.  Руки  у  него  были
связаны  за  спиной.  На  шее  болталась  веревка.  Одним  концом  она  была
прикреплена к поперечной балке над  его  головой  и  свободно  провисала  до
колен. Несколько досок, положенных на шпалы, служили помостом для него и для
его палачей - двух солдат федеральной армии под началом сержанта, который  в
мирное время скорее всего  занимал  должность  помощника  шерифа.  Несколько
поодаль,  на  том  же  импровизированном  эшафоте,  стоял  офицер  в  полной
капитанской форме, при оружии. На обоих концах моста стояло  по  часовому  с
ружьем "на караул", то есть держа ружье вертикально, против левого плеча,  в
согнутой  под  прямым  углом  руке,   -   поза   напряженная,   заставляющая
неестественно прямо держать спину. По-видимому, знать о том, что  происходит
на мосту, не входило в обязанности часовых; они только преграждали доступ  к
настилу.
   Позади одного из часовых никого не было  видно;  на  сотню  ярдов  рельсы
убегали по прямой в лес, затем скрывались за поворотом. По всей вероятности,
в той стороне находился сторожевой пост. На  другом  берегу  местность  была
открытая - пологий откос упирался  в  частокол  из  вертикально  вколоченных
бревен, с бойницами  для  ружей  и  амбразурой,  из  которой  торчало  жерло
наведенной на мост медной пушки.  По  откосу,  на  полпути  между  мостом  и
укреплением,  выстроились  зрители  -  рота  солдат-пехотинцев  в  положении
"вольно": приклады упирались в  землю,  дула  прислонены  к  правому  плечу,
пальцы на ложе. Справа от строя стоял лейтенант, сабля его была  воткнута  в
землю, руки сложены на эфесе. За  исключением  четверых  людей  на  середине
моста, никто не двигался. Рота  была  повернута  фронтом  к  мосту,  солдаты
застыли на месте, глядя прямо перед собой. Часовые, обращенные лицом  каждый
к своему берегу, казались статуями, поставленными для украшения моста.
   Капитан, скрестив руки, молча следил за  работой  своих  подчиненных,  не
делая никаких указаний. Смерть - высокая особа, и если она заранее оповещает
о своем прибытии, ее следует принимать с официальными изъявлениями почета;
   это относится и к тем, кто с ней на короткой ноге.  По  кодексу  военного
этикета безмолвие и неподвижность знаменуют глубокое почтение.
   Человеку, которому предстояло быть повешенным, было на вид  лет  тридцать
пять. Судя по платью, - такое обычно носили плантаторы, - он  был  штатский.
Черты лица правильные - прямой нос,  энергичный  рот,  широкий  лоб;  черные
волосы, зачесанные за уши, падали на воротник  хорошо  сшитого  сюртука.  Он
носил усы и бородку клином, но щеки были выбриты; большие темно-серые  глаза
выражали доброту, что было несколько неожиданно в человеке с петлей на  шее.
Он  ничем  не  походил  на  обычного  преступника.  Закон  военного  времени
демократичен и не скупится на смертные приговоры для людей всех сословий, не
исключая и джентльменов.
   Закончив приготовления, оба солдата отступили на шаг,  и  каждый  оттащил
доску, на которой стоял. Сержант повернулся к капитану, отдал честь и тут же
встал позади  него,  после  чего  капитан  тоже  сделал  шаг  в  сторону.  В
результате этих перемещений осужденный и сержант очутились на концах  доски,
покрывавшей три перекладины моста. Тот конец,  на  котором  стоял  штатский,
почти - но не совсем, доходил до четвертой. Раньше эта доска удерживалась  в
равновесии тяжестью капитана; теперь его место  занял  сержант.  По  сигналу
капитана  сержант  должен  был  шагнуть  в  сторону,  доска  -  наклониться,
осужденный - повиснуть в пролете между двумя  перекладинами.  Он  оценил  по
достоинству простоту и практичность этого способа. Ему не закрыли лица и  не
завязали глаз. Он взглянул на свое шаткое подножие, затем  обратил  взор  на
бурлящую речку, бешено несущуюся под его ногами. Он заметил пляшущее в  воде
бревно и проводил его взглядом вниз по  течению.  Как  медленно  оно  плыло!
Какая ленивая река!
   Он закрыл глаза, стараясь сосредоточить свои последние мысли  на  жене  и
детях. До сих пор вода, тронутая золотом раннего солнца, туман,  застилавший
берега, на той стороне - маленький форт, рота солдат, плывущее бревно -  все
отвлекало его. А теперь он ощутил новую помеху. Какой-то звук, назойливый  и
непонятный, перебивал его мысли о близких - резкое, отчетливое металлическое
постукивание, словно удары молота по наковальне: в нем была та же звонкость.
Он прислушивался, пытаясь определить, что это за звуки и откуда исходят; они
одновременно  казались  бесконечно  далекими   и   очень   близкими.   Удары
раздавались через правильные промежутка, но медленно, как  похоронный  звон.
Он ждал каждого удара с нетерпением и,  сам  не  зная  почему,  со  страхом.
Постепенно  промежутки  между  ударами  удлинялись,  паузы  становились  все
мучительнее. Чем реже раздавались звуки, тем большую силу и отчетливость они
приобретали. Они, словно ножом, резали ухо; он едва  удерживался  от  крика.
То, что он слышал, было тиканье его часов.
   Он открыл глаза и снова увидел воду под ногами.  "Высвободить  бы  только
руки, - подумал он, - я сбросил бы петлю и  прыгнул  в  воду.  Если  глубоко
нырнуть, пули меня не достанут, я бы доплыл до  берега,  скрылся  в  лесу  и
пробрался домой. Мой дом, слава Богу, далеко от фронта; моя жена и дети пока
еще недосягаемы для захватчиков".
   Когда эти мысли, которые здесь приходится излагать словами,  сложились  в
сознании обреченного, точнее - молнией сверкнули  в  его  мозгу,  -  капитан
сделал знак сержанту. Сержант отступил в сторону.
 
   2
   Пэйтон Фаркер, состоятельный плантатор из старинной  и  весьма  почтенной
алабамской семьи, рабовладелец и, подобно  многим  рабовладельцам,  участник
политической борьбы за отделение Южных штатов, был  ярым  приверженцем  дела
южан. По некоторым не зависящим от него обстоятельствам, о которых здесь нет
надобности говорить,  ему  не  удалось  вступить  в  ряды  храброго  войска,
несчастливо сражавшегося и разгромленного  под  Коринфом,  и  он  томился  в
бесславной праздности, стремясь приложить свои силы, мечтая об увлекательной
жизни  воина,  ища  случая  отличиться.  Он  верил,  что  такой  случай  ему
представится, как он представляется всем в военное время. А пока  он  делал,
что мог. Не было услуги - пусть самой скромной, - которой он  с  готовностью
не оказал бы делу Юга; и не было такого рискованного предприятия, за которое
он, человек штатский по наружности, но солдат в душе, не взялся бы,  всерьез
и без оговорок разделяя,  по  крайней  мере  наполовину,  откровенно  подлое
убеждение, что в любви и на войне все дозволено.
   - Янки восстанавливают железные дороги, - сказал солдат, - и готовятся  к
новому наступлению. Они продвинулись до  Совиного  ручья,  починили  мост  и
возвели укрепление на своем берегу.  Повсюду  расклеен  приказ,  что  всякий
штатский, замеченный в порче железнодорожного полотна, мостов, туннелей  или
составов, будет повешен без суда. Я сам читал приказ.
   - Далеко ли до моста? - спросил Фаркер.
   - Миль тридцать.
   - А с нашей стороны берег охраняется?
   - Только сторожевой пост на линии, в полумиле  от  реки,  да  часовой  на
мосту.
   - А если бы какой-нибудь кандидат  висельных  наук,  и  притом  штатский,
проскользнул мимо сторожевого поста и справился бы с часовым,  -  с  улыбкой
сказал Фаркер, - что мог бы он сделать?
   Солдат задумался.
   - Я был там с месяц назад, - ответил он, - и помню, что во время  зимнего
разлива к деревянному устою моста  прибило  много  плавника.  Теперь  бревна
высохли и вспыхнут, как пакля.
   Тут  вернулась  миссис  Фаркер  и  дала  солдату  напиться.   Он   учтиво
поблагодарил ее, поклонился хозяину и уехал. Час спустя, когда уже стемнело,
он снова проехал мимо плантации в обратном направлении.  Это  был  разведчик
федеральной армии.
   Падая в пролет моста, Пэйтон Фаркер потерял сознание  и  был  уже  словно
мертвый. Очнулся он - через тысячелетие, казалось ему, - от  острой  боли  в
сдавленном горле,  за  которой  последовало  ощущение  удушья.  Мучительные,
резкие боли расходились  от  шеи  по  всему  телу,  ветвясь  и  пульсируя  с
непостижимой частотой. Они казались огненными потоками, накалявшими его тело
до нестерпимого жара. До головы боль не доходила - голова гудела от сильного
прилива крови. Мысль не участвовала в этих ощущениях. Сознательная часть его
существа уже была уничтожена; он мог только чувствовать, а чувствовать  было
пыткой.  Но  он   ощущал   движение.   Лишенный   материальной   субстанции,
превратившись всего только в огненный центр светящегося облака,  он,  словно
гигантский  маятник,  качался  по  немыслимой  дуге.  И  вдруг  со  страшной
внезапностью свет вокруг него с громким  всплеском  взметнулся  кверху;  уши
наполнил неистовый рев, наступили холод и мрак.  Мозг  снова  заработал;  он
понял, что веревка оборвалась и он упал в воду. Но он не захлебнулся; петля,
стягивающая горло, не давала воде залить легкие. Смерть через  повешение  на
дне реки! Что может быть нелепее? Он открыл глаза в  темноте  и  увидел  над
головой слабый свет, но как далеко, как недосягаемо далеко! По-видимому,  он
все еще погружался, так  как  свет  становился  слабей  и  слабей,  пока  не
осталось едва заметное мерцание. Затем свет опять стал больше и ярче,  и  он
понял, что его выносит на поверхность, понял с сожалением,  ибо  теперь  ему
было хорошо. "Быть повешенным и утопленным, - подумал он, - это еще куда  ни
шло; но я не хочу быть пристреленным. Нет, меня не пристрелят; это  было  бы
несправедливо".
   Он не делал сознательных усилий, но по острой боли в запястьях догадался,
что пытается  высвободить  руки.  Он  стал  внимательно  следить  за  своими
попытками, равнодушный к исходу
   борьбы, словно праздный зритель, следящий  за  работой  фокусника.  Какая
изумительная ловкость! Какая великолепная сверхчеловеческая сила! Ах, просто
замечательно! Браво! Веревка упала, руки его  разъединились  и  всплыли,  он
смутно различал их в ширящемся свете. Он с растущим вниманием следил за тем,
как сначала одна, потом другая ухватилась за петлю на его шее.  Они  сорвали
ее, со злобой отшвырнули, она извивалась, как уж.
   "Наденьте, наденьте опять!" Ему казалось, что он крикнул это своим рукам,
ибо муки, последовавшие за ослаблением петли, превзошли все испытанное им до
сих пор. Шея невыносимо болела; голова горела как в огне; сердце, до сих пор
слабо бившееся, подскочило к самому горлу, стремясь  вырваться  наружу.  Все
тело корчилось в мучительных конвульсиях. Но непокорные  руки  не  слушались
его приказа. Они били по  воде  сильными,  короткими  ударами  сверху  вниз,
выталкивая его на поверхность. Он почувствовал, что голова его поднялась над
водой; глаза ослепило солнце; грудная клетка судорожно  расширилась  -  и  в
апогее боли его легкие наполнились воздухом, который  он  тут  же  с  воплем
исторгнул из себя.
   Теперь он полностью владел своими чувствами.  Они  даже  были  необычайно
обострены и восприимчивы. Страшное потрясение перенесенное  его  организмом,
так усилило и  утончило  их,  что  они  отмечали  то,  что  раньше  было  им
недоступно. Он ощущал кожей набегающую  рябь,  слышал  ушами  каждый  толчок
воды. Он смотрел на лесистый берег, видел  отдельно  каждое  дерево,  каждый
листик и жилки на нем, все вплоть до насекомых  в  листве  -  цикад,  мух  с
блестящими спинками, серых пауков, протягивающих свою  паутину  от  ветки  к
ветке. Он видел все цвета радуги в капельках  росы  на  миллионах  травинок.
Жужжание мошкары, плясавшей над водоворотами, трепетание  крылышек  стрекоз,
удары лапок жука-плавунца, похожего на лодку, приподнятую веслами, - все это
было внятной музыкой. Рыбешка скользнула у самых его глаз, и он услышал  шум
рассекаемой ею воды.
   Он всплыл на поверхность спиной к мосту; в то же  мгновение  видимый  мир
стал медленно вращаться вокруг него, словно вокруг своей оси,  и  он  увидел
мост, укрепление  на  откосе,  капитана,  сержанта,  обоих  солдат  -  своих
палачей. Силуэты  их  четко  выделялись  на  голубом  небе.  Они  кричали  и
размахивали руками, указывая на  него;  капитан  выхватил  пистолет,  но  не
стрелял; у остальных не было в руках  оружия.  Их  огромные  жестикулирующие
фигуры были нелепы и страшны.
   Вдруг он услышал громкий выстрел, и что-то с  силой  ударило  по  воде  в
нескольких дюймах  от  его  головы,  обдав  лицо  брызгами.  Опять  раздался
выстрел, и он увидел одного из часовых -  ружье  было  вскинуто,  над  дулом
поднимался сизый дымок. Человек  в  воде  увидел  глаз  человека  на  мосту,
смотревший на него сквозь щель прицельной рамки. Он отметил серый цвет этого
глаза и вспомнил, что серые глаза считаются самыми зоркими и  что  будто  бы
все  знаменитые  стрелки   сероглазы.   Однако   этот   сероглазый   стрелок
промахнулся.
   Встречное течение подхватило  Фаркера  и  снова  повернуло  его  лицом  к
лесистому берегу. Позади него раздался отчетливый и звонкий  голос,  и  звук
этого голоса, однотонный и певучий, донесся по воде так внятно, что перекрыл
и заглушил все остальные звуки, даже журчание воды в его ушах. Фаркер,  хоть
и не был военным, достаточно часто  посещал  военные  лагеря,  чтобы  понять
грозный смысл этого нарочито мерного,  протяжного  распева;  командир  роты,
выстроенной на бере