варилась, - сказал один из офицеров.
   И тут капитан Граффенрейд понял, что непонятные звуки  эти  были  не  чем
иным, как ружейной и артиллерийской канонадой.
   Он понимающе кивнул и попытался улыбнуться. Однако  его  улыбка  осталась
без ответа.
   По всей опушке стали вспыхивать голубоватые  дымки.  Затрещали  выстрелы.
Пули летели со свистом, который неожиданно обрывался, глухо  ударившись  обо
что-то рядом. Вдруг солдат, стоящий рядом с капитаном Граффенрейдом,  уронил
ружье. Колени его подогнулись, и он неловко повалился  вперед,  лицом  вниз.
Кто-то громко закричал: "Ложись!" Сейчас убитый солдат совсем  не  отличался
от живых. Можно было подумать, что несколько  ружейных  выстрелов  убило  по
крайней мере десять тысяч  человек.  На  ногах  остались  только  командиры.
Единственная уступка, сделанная ими, заключалась в том, что они спешились  и
отправили своих лошадей под прикрытие в тыл.
   Капитан Граффенрейд лежал рядом с убитым, из простреленной груди  солдата
по  земле  тонкой  струйкой  бежала  кровь,   он   распространял   несильный
тошнотворный запах, от которого  мутило  и  кружилась  голова.  Солдат  упал
плашмя, и при падении лицо его словно расплющилось. Сейчас оно пожелтело,
   стало отталкивающим. И ничего в этой смерти не  было  общего  с  воинской
славой, ничто не смягчало ужаса случившегося.  Капитан  Граффенрейд  не  мог
отвернуться от убитого, так как в этом случае он оказался бы спиной к  своей
роте.
   Он посмотрел на лес, который снова стал безмолвным. Попытался представить
себе, что там сейчас происходит, - войска перестраиваются, готовясь к атаке,
орудия подтаскиваются к опушке. Ему казалось, что он видит среди  кустов  их
отвратительные черные жерла, готовые изрыгнуть из себя рой снарядов, - вроде
того, который поверг его в такое  смятение.  От  напряжения,  с  которым  он
смотрел вперед, у него заболели глаза  -  казалось,  будто  какая-то  пелена
опустилась перед ним, он уже не различал лес  по  ту  сторону  поля.  Но  он
продолжал вглядываться вдаль, иначе ему бы приходилось смотреть на  лежащего
рядом  мертвеца.  Воинский  азарт  не  горел  больше  в  душе  этого  воина,
вынужденное бездействие заставило его заняться самоанализом. Теперь ему  уже
хотелось не отличиться в бою, не покрыть  себя  славой,  а  главным  образом
разобраться в своих чувствах. Результат  был  глубоко  разочаровывающим.  Он
закрыл лицо руками и громко застонал.
   С правого фланга все отчетливее доносился яростный шум  битвы.  Сейчас  в
нем явственно слышались грохот, лязганье, скрежет. Казалось, эти  звуки  шли
издалека, словно, прежде чем достичь линии фронта, они  описывали  полукруг;
по-видимому, на левом фланге противника потеснили; начальство выжидало  лишь
момента, чтобы бросить  войска  на  прорыв  вражеских  линий  там,  где  его
передовая выдавалась вперед. Загадочная тишина впереди становилась зловещей.
Все чувствовали, что она не сулит ничего доброго нападающей стороне.
   Позади солдат, залегших вдоль линии фронта,  раздались  звуки  лошадиного
галопа; все головы  повернулись  в  том  направлении.  Это  скакали  штабные
офицеры, направляясь к командирам бригад  и  полков,  которые  тем  временем
успели спешиться.  В  следующий  момент  там  и  здесь  послышались  голоса,
произносящие одну и ту же команду: "Батальон, готовься!"
   Солдаты повскакали с земли и быстро  строились,  повинуясь  команде.  Они
ждали слова "вперед". Ждали с бьющимися  сердцами  и  стиснутыми  челюстями,
готовые по первому слову  командира  рвануться  вперед  навстречу  железу  и
свинцу, навстречу гибели. Однако команды все не было. Буря  не  разразилась.
Ожидание становилось  мучительным,  оно  сводило  с  ума,  лишало  последних
остатков мужества - так должен чувствовать себя человек под ножом гильотины.
   Капитан Граффенрейд стоял во главе своей роты, у его ног валялся  мертвый
солдат. Справа от него гремел бой  -  он  слышал  трескотню  выстрелов,  гул
орудийных залпов, нестройные крики  невидимых  участников  битвы.  Он  видел
клубы дыма, поднимавшиеся над дальним лесом. Он отметил  зловещее  молчание,
царившее в ближнем лесу. Эти контрасты страшно  подействовали  на  него.  Он
больше не владел своими нервами. Его кидало то в жар, то в холод. Он  тяжело
дышал, как собака в знойный день, а затем  вдруг  забывал  дышать,  пока  не
начинала кружиться голова!
   И вдруг он совершенно успокоился. Взгляд его упал  на  обнаженную  саблю,
которую он держал острием вниз. Сверху лезвие ее  казалось  короче,  чем  на
самом деле, и было похоже на меч римского воина. Что-то было в этом сходстве
зловещее, оно внушало мысль о висящем над людьми роке, о героизме...
   Глазам сержанта, стоявшего в шеренге сразу  за  капитаном  Граффенрейдом,
представилось странное зрелище. Сначала внимание  его  привлекло  непонятное
движение капитана, который выкинул руки вперед, затем энергично развел локти
в стороны, словно гребец в лодке, и  тут  он  увидел,  как  между  лопатками
капитана высунулся блестящий металлический кончик, который затем  выдвинулся
приблизительно на фут и оказался лезвием.
   Оно было окрашено красным, острие его с такой  быстротой  приблизилось  к
груди сержанта, что тот в испуге отскочил назад. В этот  же  момент  капитан
Граффенрейд тяжело повалился вперед, прямо на мертвеца, и испустил дух.
   Неделю   спустя   генерал-майор,   командующий   левофланговым   корпусом
федеральной армии, представил следующий официальный рапорт:
   "Сэр, имею честь доложить, что во время боя, имевшего место 19 числа сего
месяца,  в  ходе  которого  противник  счел   необходимым   оттянуть   силы,
расположенные против моего корпуса, с целью укрепления своего левого фланга,
мои войска почти не принимали участия в боевых действиях. Мои потери убитыми
- один офицер, один солдат".
 
   СМЕРТЬ ХЭЛПИНА ФРЕЙЗЕРА
 
   Ибо перемена, творимая смертью, куда больше, чем было  показано.  И  хотя
чаще возвращается вспять душа усопшего, являясь взорам живущих  и  для  того
принимая облик покинутого ею тела, есть достоверные свидетельства, что тело,
оставленное душой, ходило среди людей.  И  те,  кто  повстречался  с  ним  и
оставался жив, утверждали, что подобный ходячий труп лишен всех естественных
привязанностей и даже воспоминаний  о  них  -  у  него  остается  одна  лишь
ненависть. Известно также, что порой душа, бывшая в  бренной  жизни  доброй,
становится злой по смерти.
   Гали
 
   Однажды темной ночью посреди лета человек, спавший в лесу  глубоким  сном
без сновидении, внезапно  проснулся,  поднял  голову  с  земли  и,  поглядев
несколько мгновений в обступавшую его черноту, произнес: "Кэтрин  Ларю".  Он
не добавил к этому ничего, и ему было совершенно невдомек, откуда эти  слова
взялись у него на языке.
   Человека звали Хэлпин Фрейзер.  Он  проживал  в  Сент-Хелене,  а  где  он
проживает ныне - большой вопрос, ибо он умер. Если ты запросто укладываешься
спать в лесу, не имея под собой ничего, кроме сухих листьев и сырой земли, а
над собой - ничего, кроме ветвей, с которых упали листья, и небес, с которых
низверглась  земля,  то  ты  вряд  ли  можешь  рассчитывать   на   особенное
долголетие; а Фрейзеру уже исполнилось тридцать два. В этом мире есть  люди,
миллионы людей, и едва ли не самых  лучших,  которые  считают  этот  возраст
весьма преклонным.  Я  говорю  о  детях.  Тому,  кто  смотрит  на  жизненную
переправу с пристани отправления, любой  паром,  который  отплыл  достаточно
далеко, кажется почти достигшим противоположного берега. Впрочем,  я  отнюдь
не утверждаю, что Хэлпин Фрейзер умер от простуды.
   Весь день он провел в холмах в западной части  долины  Напы,  охотясь  на
голубей и прочую мелкую дичь. Под вечер сделалось
   пасмурно, и в сумерках он потерял  ориентировку;  и  хотя  он  знал,  что
всегда надо идти под уклон - это лучший способ выбраться, если заблудился, -
он так и не успел до темноты найти тропу, и ночь застала его в  лесу.  Не  в
силах продраться сквозь заросли толокнянки и других кустов, удрученный и  до
предела уставший, он улегся на землю под большим земляничным деревом и уснул
как  убитый.  Через  несколько  часов,  в  самой  середине  ночи,  один   из
таинственных посланцев Господа, скользя на запад вместе с первым  проблеском
рассвета во главе неисчислимой рати своих сподвижников,  шепнул  будоражащее
слово на ухо спящему, который сел и произнес, сам не  понимая  почему,  имя,
которого не знал.
   Хзлпин Фрейзер не был ни философом, ни ученым.  То  обстоятельство,  что,
пробудившись ночью  от  глубокого  сна  посреди  дремучего  леса,  он  вслух
произнес имя, которого не было у него в памяти и которое  едва  ли  ухватило
его сознание, не вызвало в нем пытливого желания исследовать  этот  феномен.
Он просто подумал, что тут что-то не так, и по  его  телу  пробежала  легкая
дрожь, вполне объяснимая ночной прохладой; после этого он опять лег и уснул.
Но теперь уже он видел сон.
   Ему снилось, что он идет по пыльной дороге, которая отсвечивает  белым  в
густеющих летних сумерках. Откуда, куда и зачем он  идет  по  ней  -  ничего
этого он не знал, хотя происходящее казалось ему простым и естественным, как
обычно бывает во сне, - ведь в Стране Закрытых  Глаз  нет  места  тревожному
удивлению и критический разум отдыхает. Вскоре он приблизился к развилке; от
проезжего пути ответвлялась менее торная дорога, по которой, показалось ему,
давно никто не ходил, ибо идущего подстерегала какая-то  беда;  несмотря  на
это, он свернул на нее без колебаний, влекомый властной необходимостью.
   Двигаясь вперед, он почувствовал,  что  в  пути  его  сопровождают  некие
невидимые существа,  природу  которых  он  никак  не  мог  разгадать.  Из-за
деревьев по обе стороны  дороги  до  него  долетали  прерывистые,  невнятные
шепотки  на  чужом  наречии,  которое,  впрочем,  он  отчасти  понимал.  Ему
казалось, что он улавливает обрывки чудовищного заговора против его  тела  и
души.
   Уже давно наступила ночь, но бесконечный лес, сквозь который он шел,  был
пронизан бледным сиянием, не имеющим видимого  источника,  -  ничто  в  этом
таинственном свете не отбрасывало тени. Лужица в  старой  колее  -  в  таких
всегда скапливается дождевая вода - блеснула алым. Он наклонился и  погрузил
в нее руку. Пальцы его окрасились - то была кровь! И тут он увидел, что  она
разлита повсюду. Широкие листья трав, буйно  разросшихся  по  краям  дороги,
были покрыты пятнами.
   Сухую пыль между колеями испещряли  красные  ямки,  как  после  кровавого
дождя. На стволах деревьев виднелись большие  алые  потеки,  и  кровь  росой
капала с их ветвей.
   Он смотрел на все это  со  страхом,  который  вполне  уживался  в  нем  с
чувством закономерности происходящего. Ему казалось, что он терпит наказание
за некое преступление, суть которого, несмотря на сознание вины, он никак не
мог припомнить. Муки совести усиливали окружавший его ужас. Тщетно листал он
в памяти страницы жизни в обратную сторону,  силясь  добраться  до  рокового
прегрешения; события и образы теснились в его мозгу,  одна  картина  сменяла
другую или переплеталась с ней, рождая невнятицу и хаос, -  но  то,  что  он
искал, ускользало от него. От сознания  неудачи  страх  его  возрастал:  ему
чудилось, что он убил человека во тьме- неизвестно кого,  неизвестно  зачем.
Положение его было ужасно: беззвучно разливавшийся таинственный свет таил  в
себе невыразимую угрозу; ядовитые растения и  деревья  тех  пород,  что,  по
народным поверьям, враждебны человеку, обступали  его,  не  таясь;  со  всех
сторон доносились зловещие шепоты и вздохи  существ  не  нашего  мира  -  и,
наконец, не в силах более терпеть, в страстном желании рассеять тяжкие чары,
сковывавшие его и принуждавшие к молчанию и бездействию, он закричал во  всю
силу своих легких! Голос  его  словно  рассыпался  на  бессчетное  множество
диковинных голосов, которые, бормоча и  заикаясь,  уносились  все  дальше  и
дальше и, наконец, замерли в лесной глуши; все вокруг осталось  по-прежнему.
Но попытка сопротивления воодушевила его. Он сказал вслух:
   - Я не хочу сгинуть бесследно. По этой проклятой дороге  могут  пройти  и
добрые силы. Я оставлю им послание и весть о себе. Я  расскажу  им  о  своих
обидах и гонениях - я, несчастный смертный,  раскаявшийся  грешник,  кроткий
поэт!
   Хэлпин Фрейзер, надо сказать, был поэтом, как и  раскаявшимся  грешником,
только во сне.
   Вынув из  кармана  красный  кожаный  бумажник,  одно  отделение  которого
содержало чистые листы бумаги, он обнаружил, что у него  нет  карандаша.  Он
отломил от куста веточку, обмакнул в лужу крови и судорожно принялся писать.
Но едва он коснулся бумаги кончиком ветки, как из запредельных далей до него
донесся дикий, нечеловеческий смех; он  словно  приближался,  становясь  все
громче и громче, - холодный, бездушный, безрадостный хохот,  подобный  крику
одинокой гагары у полночного озера; вот он усилился до  неимоверного  вопля,
источник которого был, казалось, совсем близко, - и мало-помалу затих, будто
издававшее его зловредное существо удалилось обратно за грань  нашего  мира.
Но Хэлпин чувствовал, что это не так, - оно  не  двигалось,  оставаясь  тут,
рядом.
   Душою и телом его стало овладевать  странное  ощущение.  Он  не  смог  бы
сказать, какое из его чувств было  затронуто  -  к  были  ли  они  затронуты
вообще; скорее, это  походило  на  непосредственное  знание  -  необъяснимую
уверенность   в   чьем-то   властном   присутствии,   в    близости    некой
сверхъестественной злой силы иной природы, нежели роившиеся вокруг невидимые
существа, и более могущественной, чем они. Ему было ясно, что отвратительный
хохот исходил именно от нее. И теперь он чувствовал, что она приближается  к
нему; с какой стороны, он не знал - не смел выяснять. Все его прежние страхи
померкли  или,  вернее,  были  поглощены  гигантским  ужасом,  всецело   его
охватившим. Только одна мысль еще билась в нем - мысль о том, что  ему  надо
закончить послание добрым силам, которые, пролетая сквозь заколдованный лес,
могут когда-нибудь вызволить его, если ему не будет даровано  благословенное
уничтожение. Он писал с лихорадочной быстротой, веточка в  его  пальцах  все
источала и источала кровь,  но  вдруг  посреди  фразы  руки  его  отказались
служить и повисли плетьми, бумажник упал на землю; и не в силах двинуться  и
даже крикнуть, он явственно увидел перед собой  белое  лицо  и  безжизненные
глаза матери, неподвижно стоящей в могильном облачении!
 
   II
   В детстве и юности Хэлпин Фрейзер  жил  с  родителями  в  Нэшвилле,  штат
Теннесси. Фрейзеры были люди зажиточные и  занимали  достойное  положение  в
обществе - вернее, в тех его осколках, что пережили  катастрофу  гражданской
войны. Их дети получили самое лучшее воспитание и образование, какое  только
можно было  получить  в  то  время  и  в  тех  краях,  и  благодаря  усилиям
наставников отличались и хорошими манерами,  и  развитым  умом.  Но  Хэлпин,
который был младшим в семье и не мог похвастаться железным  здоровьем,  был,
пожалуй,  слегка  избалован.  Этому  способствовали  как  чрезмерная  забота
матери,  так  и  небрежение  отца.  Фрейзер-отец,  как  всякий   южанин   со
средствами, был завзятым политиком. Дела государственные  -  точнее  говоря,
дела его штата и округа -  поглощали  его  внимание  почти  безраздельно,  и
голоса членов семьи редко достигали его ушей,  оглушенных  громом  словесных
баталий, к которому он нередко присоединял и свой голос.
   Юный Хэлпин отличался мечтательным, романтическим характером, был склонен
к праздной созерцательности и любил
   литературу  куда  больше,  чем  право,  которое  должно  было  стать  его
профессией.  Те  из  его  родственников,  кто  верил  в  новомодную   теорию
наследственности, приходили к выводу, что черты Майрона Бэйна,  его  прадеда
по материнской линии, вновь предстали в Хэлпине взорам луны  -  того  самого
светила, влиянию которого Бзйн был при жизни  столь  сильно  подвержен,  что
выдвинулся в  первый  ряд  поэтов  колониальной  эпохи.  Примечательно,  но,
кажется, никем еще не подмечено, что, хотя едва ли не  каждый  из  Фрейзеров
был гордым обладателем роскошного тома "поэтических трудов" предка (издание,
вышедшее  на  семейный  счет,   давно   уже   исчезло   из   негостеприимной
книготорговли), никто, странным образом,  не  спешил  отдать  дань  великому
усопшему в лице его духовного преемника. К Хэлпину, скорее, относились как к
интеллектуальной белой вороне, которая того и гляди опозорит  стаю,  начавши
каркать в рифму. Теннессийские Фрейзеры были народ практичный  -  не  в  том
весьма распространенном смысле, что их занимали лишь грязные  делишки,  а  в
смысле здорового презрения ко всему, что отвлекает мужчину от  естественного
политического поприща.
   Справедливости ради надо сказать, что, хотя в юном Хэлпине довольно точно
отразились характер и темперамент знаменитого дореволюционного барда, как их
описывают история и семейные предания, о том, унаследовал ли он божественный
дар, можно было только гадать. По правде говоря, он ни разу не был замечен в
ухаживаньях за музой - более того, он и двух строчек  в  рифму  не  смог  бы
написать, не накликав на свою голову убийственного смеха. Впрочем, никто  не
мог поручиться, что в один прекрасный миг дремлющий в нем дар не  пробудится
и рука его не ударит по струнам лиры.
   Так или  иначе,  Хэлпин  был  довольно  странный  юноша.  С  матерью  его
связывали весьма прочные узы,  ибо  втайне  эта  женщина  сама  была  верной
поклонницей великого Майрона Бэйна, хотя  такт,  столь  многими  справедливо
приписываемый  ее  полу  (что  бы  там  ни  говорили  злостные   клеветники,
утверждающие, что это не что иное, как  лукавство),  заставлял  ее  скрывать
свою слабость ото всех, кроме  дорогого  ее  сердцу  единомышленника.  Общая
тайна связывала их еще больше. Да, мать избаловала юного Хэлпина, но  и  он,
без сомнения, сделал все, чтобы ей в этом помочь. С приближением той степени
зрелости, какой способен достичь  южанин,  не  интересующийся  предвыборными
схватками, отношения между ним и его красавицей матерью, которую  с  раннего
детства он называл Кэти, становились все более близкими и  нежными.  В  этих
двух романтических  натурах  с  необычайной  яркостью  проявилось  свойство,
природу которого обычно не понимают, - преобладание эротического  начала  во
всех привязанностях  жизни,  способное  придать  большую  силу,  мягкость  и
красоту даже естественной близости кровных родственников. Мать  и  сын  были
неразлучной парой,  и  незнакомые  люди  часто  ошибались,  принимая  их  за
влюбленных.
   В один прекрасный день Хэлпин Фрейзер вошел к матери в спальню, поцеловал
ее в лоб, поиграл ее черным локоном, выбившимся из-под шпильки, и спросил  с
плохо скрытым волнением:
   - Ты не будешь против, Кэти, если я на несколько недель съезжу по делам в
Калифорнию?
   Кэти незачем было отвечать словами  -  на  вопрос  сына  помимо  ее  воли
ответили побледневшие щеки. Разумеется, она будет очень даже против;  слезы,
выступившие  в  ее  больших   карих   глазах,   дали   тому   дополнительное
подтверждение.
   - Ах, сынок,  -  сказала  она,  заглядывая  ему  в  глаза  с  бесконечной
нежностью, - мне следовало знать заранее. Не зря всю вторую половину ночи  я
лежала и плакала, потому что в первую половину мне приснился дедушка Майрон;
он стоял у своего портрета - такой же молодой и красивый, как на  нем,  -  и
указывал на твой портрет, висящий рядом. Я взглянула и не смогла  разглядеть
твоего лица - тебя нарисовали с покрытым  лицом,  как  мертвого.  Твой  отец
только посмеялся, но мы-то с тобой знаем, мой милый, что подобное так просто
не снится. И под краем ткани я увидела у тебя на шее следы чьих-то пальцев -
прости меня, но не в наших с тобой правилах  скрывать  такие  вещи  друг  от
друга. Может быть, ты дашь этому сну другое толкование?