ом  в  лицо,  но  упал
ничком на гравий дорожки. Я повернулся и ушел.
   Кто-то нашел его там; он был мертв. О нем  ничего  неизвестно,  не  знают
даже его имени. Но знать, что человек мертв, разве этого не достаточно?
 
   ПРОСИТЕЛЬ
 
   Отважно прокладывая себе путь в  нападавшем  за  ночь  глубоком  снегу  и
радуясь веселому смеху  младшей  сестренки,  которая  двигалась  за  ним  по
протоптанному следу, крепенький мальчуган лет восьми - сын  именитейшего  из
жителей Грейвилля - вдруг споткнулся  о  какой-то  предмет,  хотя  ничто  на
ровной снежной поверхности не указывало, что он под ней лежит. Откуда он там
взялся, будет объяснено в этом рассказе.
   Если вам доводилось проезжать Грейвилль днем, вы непременно  должны  были
заметить большое каменное здание, что стоит на пригорке к северу от  вокзала
и справа по ходу поезда, если ехать в  сторону  Грейт-Мобри.  Здание  весьма
унылое, построено в стиле раннего упадка, причем архитектор, судя по  всему,
чурался славы, и хотя ему не удалось вовсе скрыть свое творение  от  людских
глаз, - более того, он был вынужден поставить его на виду, так что все взоры
невольно обращаются к дому, однако  он  не  пожалел  трудов  и  добился-таки
своего: поглядев раз на этот шедевр, вы  никогда  уже  больше  не  повернете
головы в его сторону. Итак, внешний вид приюта для престарелых  в  Грейвилле
чрезвычайно непривлекателен и неприветлив. Но размеры его велики, основавший
приют благотворитель вложил в его строительство немалую  толику  доходов  от
продажи чая, шелков и пряностей, грузы которых доставляли из-за  океана  его
корабли, когда он держал торговлю в Бостоне. Вдобавок он  назначил  денежный
фонд на содержание приюта. Обрушив на сограждан столь необузданную щедрость,
легкомысленный благодетель ограбил своих законных наследников  ни  много  ни
мало на полмиллиона долларов. Вероятно, не желая, чтобы сей  огромный  немой
свидетель его расточительности вечно мозолил ему глаза, он в скором  времени
продал всю оставшуюся у него в Грейвилле собственность, сел на один из своих
кораблей и уплыл за море. Впрочем,  кумушки,  которым  всегда  все  известно
лучше, чем самому Господу Богу, объявили, что он отправился на поиски  жены,
чему, однако, противоречит версия городского остроумца,  утверждавшего,  что
все до  единой  местные  девицы  на  выданье  буквально  не  давали  проходу
холостяку-филантропу, потому-то он и оставил сию юдоль, то  бишь  Грейвилль.
Кто из них прав - мы не знаем, однако в город он больше не вернулся, и  хотя
порой до жителей долетали обрывочные слухи, что он путешествует по неведомым
странам, ничего достоверного никто не знал, и для следующего поколения  этот
человек стал всего лишь именем. Но имя кричало каменными буквами с  фронтона
дома для престарелых.
   Несмотря  на  негостеприимный  вид,  дом  этот  являет  собой  достаточно
надежное убежище от невзгод, какие выпадают на долю престарелых,  когда  они
бедны.  Во  времена,  к  которым  относится  наша  короткая  повесть,  здесь
проживало  около  двенадцати  стариков,  до  того  сварливых,   вздорных   и
неблагодарных, что неприятностей от них было не меньше, чем от сотни; так во
всяком случае считал директор приюта мистер Сайлас Тилбоди.  Мистер  Тилбоди
был непоколебимо убежден, что всякий раз, когда кто-то  из  обитателей  дома
переселялся  в  иной,  Лучший  Дом,  и  совет   попечителей   принимает   на
освободившееся место нового жильца,  это  делается  с  исключительной  целью
испытать  его,  директорское,  терпение  и  нарушить  душевный  покой.  Если
говорить правду, то чем дольше мистер Тилбоди стоял  во  главе  богоугодного
заведения, тем тверже укреплялся в мысли, что вообще наличие убогих стариков
в его стенах нарушает первоначальный замысел благотворителя.  Воображение  у
директора было куцее, но по мере сил и возможностей оно рисовало ему  вместо
богадельни некий сказочный замок, где сам он,  в  роли  смотрителя,  радушно
принимает и развлекает богатых лощеных  джентльменов  средних  лет,  которые
умеют вести изысканно остроумные беседы и готовы щедро платить за пансион  и
стол. В этом преображенном  варианте  филантропической  идеи  попечительский
совет, которому мистер Тилбоди  был  обязан  своим  местом  и,  естественно,
подотчетен, не фигурировал вовсе. Ибо попечители, как утверждал все  тот  же
городской остроумец, получив в свое распоряжение такой богатый кусок  ничьей
собственности, были  незаинтересованы  его  разбазаривать  и  являли  чудеса
бережливости. На что тут намек - не нашего ума дело; старики  же,  обитатели
приюта,  которых  это  могло  бы  касаться   непосредственно,   помалкивали.
Аккуратно  вписанные  в  книги  богадельни,  они  доживали  в  ней   остаток
отпущенных им дней, исправно сходили один за другим в могилу, и на их  место
поступали другие старики, на  радость  врага  рода  человеческого  ничем  не
отличавшиеся от предшественников. Если жизнь в приюте была расплатой за грех
расточительства,
 
 
 то упорство, с каким рвались туда старые грешники, свидетельствовало о глубине их раскаяния. Одного из таких кающихся мы и хотим представить вниманию читателя. 
   У тех, кто руководствуется правилом встречать  по  одежде,  нашего  героя
вряд ли ждал сердечный прием. Будь сейчас не разгар  зимы,  а  любое  другое
время года, равнодушный прохожий при  виде  его  вспомнил  бы  о  хитроумных
уловках фермеров, не  желающих  делиться  плодами  трудов  своих  с  птицами
небесными, которые не сеют и не пашут, - и вспомнил бы совсем не к месту, но
заблуждение мог рассеять лишь пристальный, внимательный взгляд,  какого  наш
герой вроде бы и не заслуживал: он и  вправду  ковылял  в  сумерках  зимнего
вечера  к  приюту  для  престарелых  с  быстротой  молодого,   здорового   и
неугомонного огородного пугала. Платье его совершенно истрепалось, однако  в
этих лохмотьях была своя уместность  и  соответствие  цели,  ибо  несомненно
перед нами был проситель,  жаждущий  приюта  в  доме  для  престарелых,  где
непременным условием приема почитается нищета. В армии нищих форма -  старое
рванье, по нему отличают рядовых от вербовщиков.
   Старик вошел в ворота богадельни и поплелся по широкой  аллее,  белой  от
густо падающего снега; время от времени он слабым движением стряхивал его  с
себя, когда скапливалось слишком много;  вот  он  вступил  в  свет  большого
круглого фонаря, который всегда горел ночью в высоком  центральном  портале.
Словно сторонясь его беспощадных  лучей,  старик  свернул  влево  и,  пройдя
довольно  большое  расстояние  вдоль  фасада,  позвонил  у  двери  пониже  с
веерообразным  окном  наверху,  через  которое   сочился   изнутри   тусклый
безразличный свет.  Дверь  открыл  сам  всемогущий  мистер  Тилбоди.  Увидев
посетителя, который тотчас обнажил голову и еще ниже согнул свою и без  того
сгорбленную спину, властительная особа не  выразила  ни  малейших  признаков
удивления или досады.  Дело  в  том,  что  мистер  Тилбоди  находился  в  не
свойственном  ему   превосходном   расположении   духа,   что,   несомненно,
объяснялось приближением светлого праздника, ибо был канун Рождества,  когда
добрые христиане совершают подвиги  бескорыстного  милосердия  и  веселятся.
Соответственно душа мистера Тилбоди была преисполнена благостью, его толстое
лицо и крошечные блекло-голубые глазки, благодаря  которым  только  и  можно
было догадаться,  что  это  лицо,  а  не  перезрелая  тыква,  сияли  наивным
довольством - так, кажется, и лег бы и нежился в лучах  упоения  собственной
особой. На нем были шляпа, сапоги,  зимнее  пальто,  в  руках  зонт,  как  и
приличествует человеку, который  приготовился  окунуться  в  ночной  мрак  и
метель ради  свершения  деяний  человеколюбия:  мистер  Тилбоди  только  что
попрощался с женой и детьми и собрался идти в "центр", дабы купить  там  все
необходимое для поддержания вранья о пузатом святом, который якобы прилетает
ежегодно с подарками через трубу к послушным, а главное - никогда не  врущим
детям. Поэтому он не пригласил старика войти, а жизнерадостно поздоровался с
ним у порога:
   - Добрый вечер, добрый вечер! Как раз вовремя - еще минута, и вы бы  меня
не застали. Я очень спешу, пройдемтесь немного вместе.
   - Спасибо, - ответил старик; в свете, падающем из отворенной двери,  было
видно, что на его бледном, худом, но довольно  благородном  лице  выразилось
некоторое разочарование. - Скажите, а что попечительский  совет...  что  моя
просьба?
   - Попечительский совет, - произнес мистер Тилбоди, закрывая двери в дом и
в свою душу, так что  сразу  померк  свет  рождественского  благоволения,  -
попечительский  совет  склонился  к  мнению,  что  вашу   просьбу   надлежит
отклонить.
   Есть чувства,  для  рождественских  дней  никак  не  приличествующие,  но
ирония, подобно смерти, не разбирает приличий.
   - Боже милосердный!  -  воззвал  старик  слабым,  надтреснутым  и  совсем
невыразительным голосом, так что из двоих, слышавших его,  по  крайней  мере
один счел этот возглас просто неуместным, ну, а Другой  -  но  тут  не  нам,
простым смертным, судить.
   - Да, - продолжал  мистер  Тилбоди,  приноравливая  свой  шаг  к  походке
спутника, который машинально старался идти по собственному следу,  но  то  и
дело оступался, - совет решил, что при сложившихся обстоятельствах -  весьма
и  весьма  необычных,  вы  сами  это  понимаете,  -  принять  вас  было   бы
нецелесообразно. Мой долг как директора приюта для престарелых  и  секретаря
ex officio(1)  высокочтимого  совета  (от  перечисления  столь  внушительных
титулов большое здание за пеленой крутящегося снега словно бы уменьшилось  в
размерах), так вот, мой долг указать вам, что,  как  выразился  председатель
совета дьякон Байрам, ваше присутствие  в  доме  для  престарелых  в  данных
обстоятельствах привело  бы  к  большой  неловкости.  Я  счел  своим  долгом
сообщить высокочтимому совету все, что вы рассказали мне  накануне  о  ваших
затруднительных обстоятельствах, о  пошатнувшемся  здоровье,  о  трудностях,
которые вам, по воле Провидения, пришлось преодолеть,  чтобы  изложить  вашу
просьбу  лично,  что,  разумеется,   можно   только   одобрить,   но   после
тщательнейшего, я бы даже сказал благоговейно-трепетного ее  рассмотрения  в
духе  милосердия,  к  коему  побуждает  нас  наступающий  великий   праздник
Рождества, совет пришел к выводу,  что  было  бы  неправильно  нанести  урон
богоугодному заведению, вверенному волей Провидения нашему попечительству.
   Они вышли из ворот; фонарь слабо светил сквозь  завесу  снежных  хлопьев.
Следы старика замело, и он замедлил шаг, словно не зная, куда  идти.  Мистер
Тилбоди уже значительно
   -----------------------------(1) По должности, по положению (лат.).
   его обогнал, однако остановился и обернулся, явно желая исчерпать предмет
разговора.
   - Так что в данных обстоятельствах, - продолжал он свою тираду, - решение
совета...
   Но старик был уже недоступен его  велеречивому  пустословию;  он  перешел
через улицу и, петляя, побрел по пустырю куда глаза глядят, а поскольку идти
ему было решительно некуда, в таком его поведении даже была своя логика.
   Вот как случилось, что утром следующего дня, когда грейвилльские колокола
заливались особенно весело и звонко в честь  великого  праздника  Рождества,
крепенький мальчуган лет восьми, сын дьякона  Байрама,  прокладывая  себе  в
глубоком снегу путь к церкви, споткнулся об окоченевший труп Амазы Аберсаша,
благотворителя.
 
   СООТВЕТСТВУЮЩАЯ ОБСТАНОВКА
 
   Ночью
   Однажды летнею ночью по вьючной тропе,  проложенной  в  густом  и  темном
лесу, шел мальчик, сын фермера, жившего милях в  десяти  от  Цинциннати.  Он
весь день плутал в поисках отбившейся от стада коровы, и ночь  застигла  его
довольно далеко от фермы, в местности, ему незнакомой. Но он был не  робкого
десятка и, определив по звездам направление, в котором лежал  путь  к  дому,
решительно углубился в лесную чащу. Вскоре он вышел на тропу, убедился,  что
она ведет куда нужно, и пошел по ней.
   Ночь была ясная, но в лесу стояла кромешная  тьма.  Мальчик  шагал  почти
вслепую, ощупью находя дорогу. Впрочем, сбиться с тропинки было бы  мудрено:
по обе стороны тянулись густые, непроницаемые  заросли  кустарника.  Он  уже
прошел милю или около того, как вдруг, к его удивлению, слева, сквозь густую
листву, мелькнул слабый мерцающий свет. Ему стало страшно, и сердце  у  него
так застучало, что можно было расслышать удары.
   - Где-то здесь должен быть  дом  старого  Брида,  -  сказал  он  себе.  -
Вероятно, эта тропинка - продолжение той, что ведет к нему с нашей  стороны.
Но откуда же там свет? Брр... Странное дело.
   Тем не менее он продолжал  свой  путь.  Минуту  спустя  лес  кончился,  и
впереди открылась небольшая поляна, почти сплошь поросшая  кустами  ежевики.
Кое-где  торчали  столбы  полусгнившей  изгороди.  В  нескольких  ярдах   от
тропинки, посреди поляны, стоял дом, и из незастекленного окна падала полоса
света. Когда-то это было окно как окно, но и стекло, и  деревянный  переплет
давно разлетелись вдребезги под ударами  камней,  которые  швыряли  озорники
мальчишки,   чтобы   доказать   свою   храбрость   и   свое   презрение    к
сверхъестественному, - за  домом  Брида  издавна  укрепилась  дурная  слава;
говорили, что там нечисто. Возможна, это  была  напраслина;  но  даже  самый
отъявленный скептик не стал бы отрицать, что  дом  пуст  и  заброшен;  а  по
деревенским понятиям, где нет людей, там непременно водятся духи.
   Глядя на неяркий, таинственней свет, мерцающий в разбитом  окне,  мальчик
со страхом вспомнил, что и он  был  причастен  к  разрушению.  Его  охватило
раскаяние, запоздалое и бесполезное, а потому  особенно  глубокое.  Ему  уже
чудилось, что вот-вот набросятся на него  бесплотные  жители  потустороннего
мира, которых он оскорбил, нарушив их покой и целость их приюта.  И  все  же
упрямый мальчишка не отступил, хоть и дрожал всем телом. В его  жилах  текла
здоровая кровь, горячая кровь фронтирсменов. Всего  два  поколения  отделяли
его от покорителей индейских племен. Он снова двинулся вперед.
   Проходя мимо дома, он глянул на пустой  прямоугольник  окна,  и  тут  его
взгляду представилось странное  и  страшное  зрелище:  посреди  комнаты,  за
столом, на котором лежали разрозненные  листки  бумаги,  сидел  человек.  Он
облокотился на стол, подперев руками непокрытую  голову.  Пальцы  обеих  рук
глубоко зарылись в волосы. В свете  единственной  свечи,  стоявшей  на  краю
стола, лицо казалось мертвенно-бледным. Пламя освещало его с одной  стороны,
другая оставалась в тени. Глаза были  устремлены  в  пространство,  и  более
зрелый и хладнокровный наблюдатель уловил бы в их взгляде  оттенок  тревоги,
но мальчику они показались лишенными всякого выражения.  Он  не  сомневался,
что перед ним мертвец.
   Несмотря на весь ужас этой  мысли,  в  ней  было  что-то  притягательное.
Мальчик медлил, стараясь хорошенько разглядеть всю  картину.  Он  похолодел,
дрожал, у него подкашивались ноги; он чувствовал, как кровь отхлынула от его
лица. Но тем не менее он стиснул зубы и решительно  шагнул  к  дому.  Он  не
думал о том, что делает, - это была лишь смелость отчаяния. Он  приблизил  к
окну свое побелевшее лицо и заглянул в комнату.  В  ту  же  минуту  зловещий
пронзительный вопль прорезал тишину ночи - крик  совы.  Человек  вскочил  на
ноги, стол опрокинулся, свеча погасла. Мальчик бросился бежать.
 
   Накануне
   - А, Колстон, добрый день. Как кстати! Вы не раз говорили, что я лишь  из
вежливости хвалю ваши сочинения, и вот вы меня застаете погруженным, ушедшим
с головой в последний ваш рассказ  в  "Вестнике".  Только  ваше  неожиданное
прикосновение к моему плечу и могло вернуть меня к действительности.
   - Это доказательство убедительнее, чем вы думаете, - ответил тот, к  кому
обращались. - Вам так не  терпится  прочесть  мой  рассказ,  что  вы  готовы
отказаться   от   эгоистических   соображений   и   пожертвовать    истинным
удовольствием, которое он мог бы вам доставить.
   - Не понимаю, что вы хотите сказать, - возразил его собеседник, складывая
газету и пряча ее в карман. -  Странный  народ  вы,  писатели.  Скажите  мне
толком, в чем  моя  вина  или  упущение?  Разве  удовольствие,  которое  мне
доставляет или мог бы доставить ваш рассказ, зависит от меня?
   - В значительной мере - да. Позвольте вас спросить, могли бы вы со вкусом
позавтракать   в   этом    трамвае?    Предположим,    фонограф    настолько
усовершенствован, что может  воспроизвести  целую  оперу  -  солистов,  хор,
оркестр и все прочее; но много ли вам было бы радости слушать его у  себя  в
конторе, в рабочие часы? Греют ли вам душу звуки серенады Шуберта, когда  ее
рано  утром  пиликает  итальянец-скрипач  на  пароме?  Неужели  вы  способны
получать удовольствие в любых условиях?  Неужели  нужное  настроение  у  вас
всегда наготове и может быть вызвано по  заказу?  Позвольте  напомнить  вам,
сэр, что тот рассказ, который вы оказали мне честь прочитать, желая рассеять
трамвайную скуку, принадлежит к числу рассказов о привидениях.
   - Что же из этого?
   - Как что? Разве читатель, кроме прав, не имеет еще  и  обязанностей?  Вы
заплатили за эту газету пять центов. Она ваша. Вы вольны читать ее, когда  и
где вам угодно. Большая часть того, что  в  ней  напечатано,  воспринимается
независимо  от  времени,  места  и  настроения  читателя;  есть  даже  такой
материал, который нужно читать  немедленно,  пока  он  не  выдохся.  Но  мой
рассказ совсем иного рода. Это не  "последние  новости"  из  царства  теней,
имеющие своей целью держать вас в курсе текущих событий потустороннего мира.
Рассказ может подождать, когда у вас найдется досуг, чтобы привести  себя  в
настроение, соответствующее его духу, а я позволю себе,  утверждать,  что  в
трамвае вам  это  не  удастся,  даже  если  вы  единственный  пассажир.  Тут
требуется иное одиночество. У автора есть  свои  права,  и  читатель  обязан
уважать их.
   - Например?
   - Право на безраздельное внимание читателя. Отказывать  писателю  в  этом
просто безнравственно. Делить свое внимание между ним  и  грохотом  трамвая,
движущейся панорамой уличной толпы, домов, тротуаров  -  тысячей  вещей,  из
которых  складывается  наше  повседневное  окружение,  -  значит,  совершать
величайшую несправедливость. Да что несправедливость - подлость!
   Говоривший вскочил на  ноги  и  теперь  стоял,  держась  за  ремень.  Его
собеседник глядел  на  него  в  крайнем  изумлении,  недоумевая,  как  столь
ничтожная обида могла вызвать такую гневную речь. Он  видел,  что  лицо  его
друга бледнее обычного, а глаза горят, как раскаленные уголья.
   - Вы знаете, что я хочу сказать, Марч, - продолжал  писатель  запальчивой
скороговоркой. - Вы это отлично знаете. В
   подзаголовке рассказа, напечатанного  в  сегодняшнем  номере  "Вестника",
черным  по  белому  значится:  "Рассказ   с   привидениями".   Смысл   этого
подзаголовка достаточно ясен. Каждый  порядочный  читатель  поймет  это  как
указание на известного рода условия, при  которых  он  должен  прочесть  эту
вещь.
   Тот, кого назвали Марчем, чуть поморщился, затем улыбнулся и спросил:
   - Что же это за условия? Я ведь,  вы  знаете,  простой  коммерсант  и  не
привык разбираться в подобных вещах. Где,  когда  и  как  нужно  читать  ваш
рассказ?
   - Ночью - в одиночестве - при сальной свече.  Есть  ряд  чувств,  которые
автор без особого труда может вызвать у читателя, -  например,  сострадание,
веселье. Я берусь  почти  в  любой  обстановке  заставить  вас  плакать  или
хохотать. Но для того чтобы рассказ, подобный этому, произвел на вас должное
впечатление,  нужно  внушить  вам  страх  или  по  меньшей   мере   ощущение
сверхъестественного, а это уже не так просто. Я  вправе  рассчитывать,  что,
если вы вообще хотите читать мои  сочинения,  вы  пойдете  мне  навстречу  и
пос