дует признать,  что  победа  дает
солдату, нуждающемуся в помощи, особое преимущество. Однако многие до нее не
доживают.
   Пока рыли братские могилы,  убитых  собирали  по  двенадцать  -  двадцать
человек и складывали рядами. Тех, кого нести  на  эти  сборные  пункты  было
слишком далеко, закапывали на месте. Попыток опознать трупы почти не делали,
хотя в большинстве случаев, когда похоронные команды  собирали  урожай  там,
где они сами участвовали в жатве, имена мертвых победителей были известны  и
занесены в списки. Павшие солдаты противника вынуждены были довольствоваться
простым пересчетом. Зато этого  они  получили  с  избытком:  многих  из  них
пересчитали  несколько  раз,  и  общая  цифра,  включенная  впоследствии   в
официальную  сводку  командира-победителя,  отражала  скорее  желаемое,  чем
действительное.
   На некотором расстоянии от того места,  где  одна  из  похоронных  команд
разбила "бивуак павших", стоял, прислонившись  к  дереву,  человек  в  форме
офицера федеральной армии. Весь облик его от ступней до шеи выражал  крайнюю
усталость; но при этом он беспокойно вертел головой из  стороны  в  сторону;
очевидно, какие-то мысли не давали ему покоя. Возможно, он не знал, в  какую
сторону идти; долго оставаться на этом месте  не  было  резона,  ибо  прямые
красноватые лучи заходящего солнца уже играли в просветах между деревьями  и
усталые солдаты заканчивали свое дело. Вряд ли он намерен был провести  ночь
в одиночестве  среди  покойников.  Девять  человек  из  десяти,  которых  вы
встречаете на дороге после боя, обычно спрашивают, как добраться до той  или
иной воинской части, как будто
   кто-то может это знать.  Несомненно,  этот  офицер  заблудился.  Отдохнув
немного, он, вероятно, пойдет за одним из похоронных взводов.
   Однако, когда все ушли, он направился прямо к лесу,  навстречу  багряному
закату, изукрасившему кровавыми пятнами его лицо. Уверенный вид, с каким  он
теперь шел, свидетельствовал о том, что эти  места  ему  знакомы.  Он  снова
хорошо ориентировался.
   Он шел, не глядя на трупы, лежавшие по сторонам. Раздававшиеся то и  дело
хриплые стоны тяжело раненных, которых не нашли санитары  и  которые  должны
были провести беспокойную  ночь  под  звездами,  мучимые  жаждой,  также  не
привлекали его внимания. Да и чем он мог им помочь, не будучи хирургом и  не
имея под рукой воды? У края мелкой лощины - простого углубления  в  земле  -
лежало несколько трупов. Он увидел их, резко  изменил  свой  курс  и  быстро
направился к ним. Проходя мимо трупов, он пристально  разглядывал  каждый  и
наконец остановился над одним, лежавшим в некотором отдалении от  остальных,
у молодой рощицы. Офицер внимательно осмотрел труп, и ему показалось, что он
шевелится. Офицер наклонился и потрогал лицо трупа. Раздался крик.
 
   Офицер  был  капитаном  Даунингом  Мэдуэллом  из  Массачусетского  полка,
доблестным и умным воином, благородным человеком. В этом полку  служили  два
брата Хэлкроу - Кэффал и Крид. Кзффал был сержантом из роты Мэдуэлла, и  эти
два человека (сержант  и  капитан)  были  верными  друзьями.  Они  старались
держаться  вместе,  хотя  этому  мешало  неравенство   в   чинах,   различие
обязанностей и соображения военной дисциплины. Они  вместе  росли  с  самого
детства, а привычку сердца  нелегко  сломить.  Кэффал  Хэлкроу  не  имел  ни
склонности, ни вкуса к военной службе, но он не мог смириться с мыслью,  что
придется расстаться с другом; он записался в роту, где Мэдуэлл  был  младшим
лейтенантом. Оба дважды получали  повышение  в  звании,  но  пропасть  между
высшим сержантским званием и низшим офицерским  была  глубока  и  широка,  и
поддерживать   старые   отношения   становилось   все   труднее,   возникали
разногласия.
   Крид Хзлкроу, брат Кэффала, служил  в  том  же  полку  майором.  Это  был
циничный,  мрачного  вида  человек,  и  между  ним  и  капитаном   Мэдуэллом
существовала  естественная  антипатия,   обстоятельства   разжигали   ее   и
усиливали, пока не довели до активной враждебности. Если бы не  сдерживающее
влияние Кэффала, каждый из этих двух патриотов, несомненно, приложил бы  все
усилия, чтобы лишить свою страну услуг другого.
   В то утро в начале боя полк  находился  в  боевом  охранении  в  миле  от
основных сил. Он был атакован и почти окружен в лесу,  но  упорно  удерживал
позиции. Во время затишья майор Хэлкроу подошел к  капитану  Мэдуэллу.  Они,
как положено, обменялись приветствиями, и майор сказал:
   - Капитан, полковник приказал  вам  с  вашей  ротой  выдвинуться  к  краю
лощины, занять там позицию и удерживать ее до  получения  приказа  отходить.
Вряд ли нужно вас предупреждать, что это задание опасно, но, если хотите,  я
думаю, вы можете передать командование  своему  первому  заместителю.  Я  не
уполномочен дать вам на это разрешение, я это просто от себя вам предлагаю.
   На подобное смертельное оскорбление капитан Мэдуэлл спокойно ответил:
   - Сэр, я приглашаю вас пополнить ряды моей роты.  Офицер  на  коне  будет
замечательной мишенью для противника, а  я  уже  давно  думаю,  что  вам  бы
следовало пополнить ряды мертвецов.
   В 1862 году среди военных искусство остроумного ответа было уже развито.
   Через полчаса рота капитана Мэдуэлла отошла с  позиции  на  краю  лощины,
оставив там треть своего состава.  Среди  раненых  был  и  сержант  Хэлкроу.
Вскоре полк вынужден был отойти к  главной  линии  обороны  и  к  концу  боя
находился в нескольких милях от лощины. И вот  теперь  капитан  стоял  возле
своего подчиненного и друга.
 
   Сержант  Хэлкроу  был  смертельно  ранен.  Форма  его  была  в   страшном
беспорядке. Казалось, что ее ожесточенно  рвали  на  куски,  чтобы  обнажить
жилет. Несколько пуговиц были оторваны от мундира и валялись  неподалеку  на
земле, кругом были разбросаны  клочья  ткани.  Кожаный  поясной  ремень  был
расстегнут, и кто-то, видимо, пытался вытянуть его из-под лежащего.  Большой
потери крови не было. Единственная видимая рана  -  большая  рваная  дыра  в
животе - была вся в земле и опавших  листьях.  Из  раны  высовывалась  петля
тонкой кишки. Подобного ранения капитан Мэдуэлл, немало повидавший в  жизни,
никогда не встречал. Он не мог даже  понять,  как  оно  было  нанесено,  или
объяснить  сопутствующие  обстоятельства  -  странно   разорванную   одежду,
расстегнутый ремень, перепачканное тело. Он опустился на колени, чтобы лучше
рассмотреть рану. Затем поднялся, осмотрелся по сторонам, словно  разыскивая
врага. В пятидесяти ярдах от себя, на вершине небольшого, поросшего  редкими
деревьями холма, он увидел несколько  темных  предметов,  шевелящихся  среди
трупов,  -  стадо  кабанов.  Один  стоял  к  нему  спиной,  возвышаясь   над
остальными.
   Его передние ноги уперлись в  труп,  голова  была  опущена  и  не  видна.
Щетинистый хребет кабана казался черным на  фоне  красного  заката.  Капитан
Мэдуэлл отвел глаза и посмотрел на то, что когда-то было его другом.
   Человек, получивший эти чудовищные увечья, был еще жив. Время от  времени
он шевелился и издавал стон при каждом вздохе. Пустым взором он  смотрел  на
друга: он вскрикивал при любом прикосновении. В страшной  агонии  он  разрыл
землю, на которой лежал; в кулаках он судорожно сжимал листья,  перемешанные
с землей. Ничего внятного он произнести  был  не  в  силах.  Ощущает  ли  он
что-нибудь, кроме боли, - это узнать было невозможно. По выражению его  лица
было видно, что он о чем-то просит, глаза полны мольбы. Чего он хотел?
   В этом взгляде нельзя было ошибиться; слишком часто капитан видел  его  у
тех, кто просил их убить. Сознательно или бессознательно, этот корчащийся от
боли осколок человечества, этот сгусток  обострившихся  чувств,  эта  жертва
человека и зверя, этот покорный и  поверженный  Прометей  умолял  все,  всех
вокруг него даровать ему забвение. К земле, к небу, к деревьям, к  человеку,
ко  всему,  что  обретает  форму  в  ощущении  или  сознании,  обращало  это
воплощение страдания свою молчаливую мольбу.
   О чем? О том, что мы даруем даже самым низким  существам,  не  обладающим
разумом, чтобы просить, и в чем мы отказываем лишь несчастным представителям
нашей собственной расы: о благословенном освобождении, об обряде  наивысшего
сострадания, о спасительном убийстве.
   Капитан Мэдуэлл произнес имя своего друга. Он тщетно повторял его снова и
снова, пока чувства не начали душить его. Слезы лились на  мертвенно-бледное
лицо  друга  и  ослепляли  самого  капитана.  Он  не  видел  ничего,   кроме
расплывчатого движущегося пятна, но стоны становились все громче и все  чаще
прерывались резкими криками. Капитан отвернулся, провел  ладонью  по  лбу  и
отошел. Завидев его,  кабаны  вскинули  свои  темно-красные  морды,  секунду
подозрительно смотрели на него и вдруг, захрюкав все разом, бросились прочь.
   Лошадь, передняя нога которой была  разбита  ядром,  приподняла  с  земли
голову и жалобно заржала. Мэдуэлл подошел к ней, вынул пистолет, всадил пулю
бедному животному между глаз и, стоя  совсем  рядом,  наблюдал  за  агонией,
которая, вопреки его  ожиданиям,  была  сильной  и  долгой;  наконец  лошадь
застыла  в  неподвижности.  Напряженные  мышцы  ее  губ,  в  ужасной  улыбке
обнажившие зубы, расслабились; четкий  резкий  силуэт  ее  застыл  в  вечном
покое.
   Далеко на западе, за поросшим редким леском холмом, почти  совсем  угасла
кайма заходящего солнца. В его лучах  стволы  деревьев  стали  нежно-серыми;
тени на их вершинах походили на  большие  темные  птичьи  гнезда.  Наступала
ночь, а капитана Мэдуэлла отделяли от лагеря  мили  зловещего  леса.  Но  он
стоял возле мертвого животного, словно потеряв всякое ощущение  окружающего.
Взор его был устремлен вниз, левая рука бессильно свисала, а правая все  еще
сжимала пистолет. Но вот он поднял голову, повернулся к умирающему  другу  и
быстро зашагал к нему. Он встал на одно колено, взвел курок, приложил  ствол
ко лбу сержанта и,  отвернувшись,  нажал  спуск.  Выстрела  не  последовало.
Последний патрон был истрачен на лошадь.
   Бедняга сержант стонал, и губы его конвульсивно дергались. Пена  изо  рта
была окрашена кровью.
   Капитан Мэдуэлл поднялся и вынул из ножен шпагу. Пальцами левой  руки  он
провел по лезвию от эфеса до острия. Он держал шпагу на  весу  перед  собой,
как бы испытывая свои нервы. Клинок не дрожал; отражение бледного неба в нем
было ясным и четким. Капитан наклонился и левой рукой разорвал на  умирающем
рубашку, потом выпрямился и поставил острие шпаги прямо на сердце.  На  этот
раз он не отводил глаз. Схватив эфес шпаги обеими руками, он  нажал  на  нее
изо всех сил, навалившись всем телом. Клинок вошел в грудь и сквозь нее -  в
землю; капитан Мэдуэлл чуть не упал.
   Умирающий поджал колени, бросил правую руку на грудь и схватился за сталь
с такой силой, что было видно, как побелели суставы пальцев.  Эти  страшные,
но тщетные усилия вытащить  клинок  расширили  рану;  ручеек  крови  змейкой
побежал по разодранной одежде. В этот момент три человека внезапно появились
из-за деревьев. Двое были санитарами. Они тащили носилки. Третьим был  майор
Крид Хэлкроу.
 
   ЖЕСТОКАЯ СХВАТКА
 
   В ночную пору, осенью 1861 года, в  самой  гуще  леса  Западной  Виргинии
одиноко сидел человек. Этот край - горная область Чит -  был,  да  и  сейчас
остается, одним из самых безлюдных на континенте. Однако  в  ту  ночь  людей
поблизости было более чем достаточно. Всего в двух милях от того места,  где
сидел человек, находился затихший теперь лагерь  целой  бригады  федеральной
армии. А где-то совсем рядом, быть может, еще  ближе,  чем  лагерь  северян,
притаились вражеские войска, численность  которых  была  неизвестна.  Именно
неизвестность расположения и численности противника и объясняла  присутствие
человека в столь глухом уголке леса. Это был молодой офицер пехотного  полка
северян, и на него была  возложена  обязанность  охранять  спящих  в  лагере
товарищей от  всяких  неожиданностей.  Он  командовал  назначенным  в  дозор
подразделением. С  наступлением  ночи  лейтенант  расставил  людей  неровной
цепью, сообразно особенностям рельефа, на несколько сот ярдов  впереди  того
места, где он сам сейчас находился. Линия дозора  проходила  в  лесу,  между
скал и зарослей лавра. Люди стояли в пятнадцати -  двадцати  шагах  друг  от
друга, тщательно замаскированные,  соблюдая  наказ  о  строжайшей  тишине  и
неусыпной бдительности. Через четыре  часа,  если  ничего  не  случится,  их
сменит свежее подразделение резерва, отдыхающее теперь под  надзором  своего
капитана чуть позади, на левом  фланге.  Перед  тем  как  расставить  людей,
молодой офицер, о котором идет речь, указал двум своим сержантам место,  где
они смогут отыскать своего командира в случае, если им понадобится его совет
или необходимо будет его присутствие на передовой линии.
   Место было довольно тихое - на. развилке заброшенной лесной  дороги,  два
извилистых ответвления которой  уходили  далеко  вперед,  теряясь  в  лунном
сумраке. На каждом из них, в нескольких шагах от  передовой  линии,  молодой
командир  поставил  своих  сержантов.  Если  при  внезапной  атаке  солдатам
придется поспешно отступить - а от сторожевых постов не требуется  оказывать
сопротивление наступающему противнику, - они станут отходить  по  этим  двум
сближающимся дорогам и неизбежно встретятся в  пункте  их  пересечения,  где
людей можно будет вновь  собрать  и  привести  в  боевой  порядок.  В  своих
скромных масштабах молодой лейтенант был до некоторой
   степени стратегом. Если бы  Наполеон  столь  же  разумно  расставил  свои
войска под Ватерлоо, он выиграл бы сражение  и  был  бы  свергнут  несколько
позже.
   Младший лейтенант Брейнерд Байринг был храбрый и знающий офицер, несмотря
на свою холодность и сравнительно небольшой  опыт  в  искусстве  уничтожения
ближних. Он вступил в армию рядовым в первые же дни войны и, не  имея  ровно
никаких военных познаний, а лишь благодаря образованности и хорошим манерам,
был  назначен  ротным   старшиной.   С   помощью   пули   конфедератов   ему
посчастливилось лишиться своего капитана, и при последовавшем  повышении  он
получил офицерское звание.  Он  участвовал  в  нескольких  сражениях  -  при
Филиппи, у горы Рич у форта Каррика, при Гринбрайере - и  независимо  от  их
исхода выказал достаточно отваги, чтобы привлечь внимание старших  офицеров.
Ему по душе был азарт сражения, но он совершенно не выносил вида  мертвых  -
их желтых, как  глина,  лиц,  их  потухших  глаз,  их  окоченевших  тел,  то
неестественно сморщенных, то неестественно распухших. Он  чувствовал  к  ним
какую-то необъяснимую антипатию - нечто большее, чем  обычное  физическое  и
духовное отвращение, свойственное нам всем. Без сомнения, эта неприязнь была
вызвана его обостренной чувствительностью  -  его  сильно  развитое  чувство
красоты оскорбляло все отвратительное. Но каковы бы ни были причины, он не в
состоянии  был  смотреть  на  мертвое  тело  без   омерзения,   к   которому
примешивался оттенок злости. Для Байринга не существовало того,  что  другие
благоговейно  называют  "величием  смерти".  Это  понятие  было   для   него
немыслимо. Смерть можно только ненавидеть. В ней  нет  ни  живописности,  ни
нежности, ни торжественности - мрачная штука и мерзкая, с какой  стороны  ни
посмотри. Лейтенант Байринг был гораздо  храбрее,  чем  думали  многие,  ибо
никто не подозревал об его ужасе перед  той,  с  кем  он  всегда  был  готов
встретиться лицом к лицу.
   Расставив людей, отдав распоряжения сержантам, он вернулся на свой  пост,
сел на ствол поваленного дерева и, напрягши все чувства, приступил к ночному
бдению. Для большего удобства он слегка распустил портупею, вынул из  кобуры
тяжелый пистолет и положил его на ствол рядом с собой.  Он  устроился  очень
удобно, хотя едва ли осознавал это, - до того напряженно он вслушивался,  не
доносится  ли  с  передовой  линии  какой-либо  звук,   предупреждающий   об
опасности, - возглас, выстрел или шаги сержанта, спешащего к нему  с  важной
вестью.  Из  безбрежного  невидимого  лунного  океана  высоко  над   головой
струились вниз призрачные потоки и, расплескавшись  о  переплетение  ветвей,
просачивались на землю, образуя между кустарниками небольшие  лужицы  света.
Но таких световых пятен было немного, и  они  лишь  подчеркивали  окружающий
мрак,  который  воображение  Байринга  населяло   всевозможными   существами
невиданных форм, грозными, таинственными или просто уродливыми.
   Кому случалось очутиться ночью одному  в  глухом  лесу,  тому  нет  нужды
рассказывать, что зловещий  союз  мрака,  безмолвия  и  одиночества  рождает
диковинный мир,  в  котором  самые  обычные  и  понятные  предметы  обретают
совершенно иной облик. Деревья смыкаются теснее,  точно  прижимаясь  друг  к
другу в страхе. Даже тишина и та непохожа на дневную  тишину.  Она  полнится
какими-то едва слышными леденящими кровь шепотами - призраками давно умерших
звуков. Раздаются здесь и  живые,  внятные  звуки,  каких  больше  нигде  не
услышишь: голоса неведомых лесных птиц, жалобный писк зверьков во сне или  в
стычке с внезапно подкравшимся врагом, шуршание опавшей листвы - то ли крыса
пробежала,  то  ли  прокралась  пантера.  Отчего  хрустнула  ветка?   Отчего
встревоженно защебетала в кустах стайка птиц? Здесь -  звуки  без  названия,
формы без содержания. Здесь - перемещения  в  пространстве,  хотя  ничто  не
движется, движения - хотя  ничто  не  меняет  места.  О  дети  солнечного  и
газового света, как мало знаете вы о мире, в котором живете!
   Несмотря на то, что совсем близко от  Байринга  находились  бдительные  и
вооруженные друзья,  он  чувствовал  себя  необычайно  одиноким.  Проникшись
настроением  торжественности  и  таинственности  ночного  леса,  он  утратил
ощущение связи с видимым и слышимым миром. Лес был бесконечен, здесь не было
ни людей, ни их жилищ. Вселенная  казалась  сплошной  первозданной  загадкой
мрака, а сам он - единственным безмолвным  вопрошателем  ее  извечных  тайн.
Поглощенный этими мыслями, вызванными таким настроением, он не замечал,  как
шло время. Между тем редкие лужицы света на траве под кустами  перемещались,
меняя очертания и размеры. В одной из них, у  самой  дороги,  Байринг  вдруг
заметил какой-то предмет, которого он прежде  не  видел.  Предмет  находился
прямо перед ним. Байринг не мог поклясться, что раньше его там не было. Мрак
наполовину скрывал его, но тем не менее  можно  было  ясно  различить  формы
человеческого тела. Байринг инстинктивно подтянул портупею и положил руку на
пистолет - он снова был в мире войны, снова стал убийцей по профессии.
   Фигура не двигалась.  Лейтенант  поднялся  и,  сжимая  в  руке  пистолет,
подошел поближе. Тело лежало на спине, верхнюю
   часть его скрывала тьма, однако, вглядевшись в лицо, Байринг увидел,  что
человек мертв. Он вздрогнул и отшатнулся с чувством брезгливости и  тошноты,
затем возвратился на место и,  позабыв  о  предосторожности,  зажег  сигару.
Когда вслед  за  вспышкой  пламени  вновь  наступила  непроглядная  чернота,
Байринг ощутил  даже  некоторое  облегчение  оттого,  что  не  видит  больше
ненавистного ему предмета. И все же он не переставал пристально вглядываться
в  том  направлении,  пока  труп  не  возник  перед  ним   с   еще   большей
отчетливостью. Мертвец даже как будто придвинулся к нему чуть ближе.
   - Вот проклятый! - пробормотал Байринг. - Что ему надо?
   Мертвец, очевидно, не испытывал недостатка ни в чем, кроме души.
   Байринг отвел взгляд и принялся было мурлыкать какую-то песенку, но вдруг
резко оборвал мелодию и уставился на мертвеца.  Его  присутствие  раздражало
лейтенанта, хотя более тихого соседа, чем этот, и представить  себе  нельзя.
Байринга охватило какое-то безотчетное, доселе не знакомое ему чувство.  Это
был не страх, а скорее ощущение присутствия чего-то сверхъестественного,  во
что он никог