кой  за  бревно,
лежавшее, хоть и не вплотную, поперек  груди.  Но  ничего  не  выходило:  не
удавалось выпростать локоть из-под  бревна.  Вправо  локтю  не  давала  ходу
скоба, торчавшая из бревна вниз и назад; в просвет же между скобою  и  телом
рука никак не могла пройти. Очевидно было, что ему не взяться за бревно ни с
той, ни с другой стороны: он даже не мог коснуться его  ладонью.  Достоверно
убедившись в бесплодности своих попыток, Сиринг оставил их  и  стал  думать,
нельзя ли как-нибудь освободить ноги.
   Рассматривая с этой целью засыпавшую  их  груду  обломков,  он  обнаружил
нечто похожее на металлический ободок. Ободок был  чуть  более  полудюйма  в
диаметре и содержал внутри какую-то совершенно черную массу.  Ему  пришло  в
голову, что чернота - это, может быть, просто темнота, и  что  перед  ним  -
ствол его собственной винтовки,  торчащей  из  обломков.  И,  действительно,
Сиринг оказался прав (хоть и не испытал от того большой  радости):  закрывая
поочередно один и другой глаз, он  мог  видеть  ствол  с  обеих  сторон  под
одинаковым углом, во всю длину, до самой кучи. Если смотреть правым  глазом,
казалось, что винтовка направлена левее его, если левым - то правее.  Сверху
ему ствол не был виден, зато немного видно было цевье. Иначе говоря,  оружие
было нацелено ему прямо в середину лба.
   Обнаружив такое обстоятельство и вспомнив, что за мгновение до  досадного
случая, результатом которого явилось его нынешнее  неудобное  положение,  он
поставил курок на боевой взвод, так что легкое нажатие должно  было  вызвать
выстрел, рядовой Сиринг почувствовал беспокойство. Оно, однако же, не  имело
ничего общего со страхом: будучи храбрым солдатом, он не раз видел  ружья  с
такой точки зрения, - как, впрочем, и пушки.  Сиринг  вспомнил  с  некоторым
даже удовольствием случай во время штурма Миссионерского  Кряжа.  Тогда  ему
вдруг показалось, что орудие, у него на глазах ряд за рядом  косившее  людей
картечью, вдруг исчезло: в отверстии амбразуры был  виден  только  блестящий
обод. Что это был за обод, он сообразил как раз вовремя, и подался в сторону
в ту самую секунду, когда чугунный град снова обрушился на атакующую пехоту.
   Солдату не привыкать к наведенному на него жерлу, и  к  зрачку,  горящему
ненавистью в прорези прицела. На то он и солдат. Но все же удовольствие  это
не слишком большое, и рядовой Сиринг отвел глаза в сторону.
   Отчаявшись  высвободить  правую  руку,  он  попробовал   левую   -   тоже
безуспешно. Попытался было вырвать голову из
   держащих  ее  тисков,  невидимых  и  тем  более  досадных.  Потом  взялся
вытаскивать ноги, но, напрягая мускулы, сообразил, что если  куча  придет  в
движение, винтовка может выстрелить: хоть он и не  представлял  себе,  каким
образом она перенесла все происшедшее, но  помнил  ряд  сходных  случаев  из
собственного опыта. Однажды, например, будучи в состоянии некоего  рассеяния
и ухватив винтовку за ствол, он вышиб прикладом мозги  какому-то  господину;
впоследствии же выяснилось, что  его  оружие,  которым  он  столь  увлеченно
размахивал, имело в себе заряд, капсюль и взведенный курок, что, несомненно,
воодушевило бы противную сторону к упорнейшему сопротивлению,  узнай  она  о
том вовремя. Этот  курьезный  эпизод  солдатской  юности  Сиринга  неизменно
вызывал у него улыбку, но сейчас ему было не до смеха. Снова  бросив  взгляд
на срез ствола, он почувствовал, что тот как будто бы стал ближе.
   Теперь он стал смотреть на  далекие  верхушки  деревьев.  Прежде  ему  не
приходилось обращать внимание ни на их  ажурную  легкость,  ни  на  глубокую
синеву неба: если листва несколько разбавляла ее своею зеленью, то в  зените
она прямо-таки доходила до черноты. "Жарковато мне будет, -  подумал  он,  -
когда солнце поднимется повыше. Интересно, где тут у нас север?"
   Те немногие тени, которые были ему видны, убедили его, что он лежит лицом
как раз на север. Значит, по крайней мере солнце не будет бить в глаза, да и
кроме того север - это там, где жена и дети.
   - Однако! - произнес он вслух, - они-то здесь при чем?
   Закрыв глаза, он подумал: "Раз самому мне отсюда не выбраться,  не  лучше
ли вздремнуть. Мятежники ушли, и кто-нибудь  из  наших  непременно  забредет
сюда на фуражировку. Тогда меня и найдут".
   Но заснуть ему не пришлось. Мало-помалу он  ощутил  боль  во  лбу,  тупую
боль, сперва почти незаметную, но досаждавшую ему  все  более  и  более.  Он
открыл глаза - и боль исчезла, закрыл - вернулась снова. "Сатана", -  сказал
он невпопад, и снова стал смотреть в небо. До него  доносилось  пение  птиц,
металлический голос жаворонка, будто звон дрожащего клинка. ( Он  погрузился
в сладкие воспоминания детства, играл, как  некогда,  с  братом  и  сестрою,
носился с криком  по  полям,  вспугивая  затаившихся  жаворонков,  входил  в
дальний сумрачный лес, робкими шагами по едва заметной тропе  приближался  к
Завороженным скалам, и стоял в нерешительности перед таинственной и страшной
Мертвецкой пещерой, слушая удары собственного сердца. Прежде он  не  замечал
металлического ободка вокруг ее зловещего отверстия. Тут все исчезло,  и  он
снова очутился один на один  со  своей  винтовкой.  Но  теперь  она  уже  не
приближалась к нему, а, наоборот,  уходила  куда-то  в  бесконечную  даль  и
смотрела оттуда еще  более  грозно.  Сиринг  закричал  и,  услышав  вдруг  в
собственном крике ноту страха, солгал самому себе: "Надо ведь подать  голос,
а то, глядишь, меня и вправду не найдут".
   Он больше уже не пытался уклониться от черного ока винтовки.  Стоило  ему
отвести на мгновение глаза в надежде увидеть своих, как, подчиняясь властной
тяге, они тотчас  возвращались  в  прежнее  положение.  Стоило  опустить  от
усталости веки, как мучительная боль - угроза и предвестница пули  -  тотчас
заставляла поднять их.
   Непереносимое  напряжение  нервов  и   сознания   ослаблялось   периодами
бесчувствия. В какой-то момент его обожгла  резкая  боль  в  правой  ладони;
потерев палец о  палец,  он  почувствовал  на  них  хорошо  знакомую  липкую
жидкость - кровь. Очевидно, в беспамятстве он рассадил  и  занозил  руку  об
острые обломки досок. Тогда он подумал, что надо бы  мужественнее  встретить
судьбу. Конечно, он простой солдат, в Бога не верует, философии не знает,  и
не способен принять смерть как  истинный  герой,  с  последними  словами  на
память потомкам, даже если бы тут  было  кому  его  услышать.  Но  погибнуть
смертью храбрых - это в его силах. На том он и порешил:  только  вот  узнать
бы, когда она все-таки выстрелит!
   Крысы, населявшие разрушенный  сарай,  шныряли  вокруг  него.  Вот  крыса
взобралась на груду мусора; за ней вторая, третья.  Сиринг  смотрел  на  них
сначала с безразличием, потом с дружеским интересом, но когда ему  пришло  в
голову, что они могут задеть спуск винтовки, стал клясть их и гнать прочь:
   - Нечего вам тут делать! - кричал он.
   Крысы ушли. Позже  они  вернутся,  станут  терзать  лицо,  отгложут  нос,
перегрызут глотку, - он знал об этом, но надеялся умереть до того.
   Теперь уже ничто не могло оторвать его взгляда от металлического ободка с
черной сердцевиной. В середине  лба  непрестанно  сверлила  боль,  глубже  и
глубже погружаясь в мозг. Наконец, уперлась в дерево у него под  затылком  и
вдруг усилилась до такой непередаваемой степени, что израненной рукой  своей
он стал судорожно колотить по зазубренным обломкам - только бы найти ей хоть
какое-то противодействие. Боль  пульсировала  медленно  и  ритмично,  каждый
новый приступ страшней и яростней прежнего, и по временам он вскрикивал, уже
ощущая, казалось ему, смертоносный свинец. Память погасла: дом, жена,  дети,
родина, слава, - все это исчезло из сознания. Весь мир пропал: не осталось и
следа. Вся Вселенная - здесь, в
   куче  досок  и  бревен.  Здесь  и  бессмертие:  каждый  приступ  боли   -
бесконечная жизнь, вечность за вечностью.
   Джером Сиринг, грозный воин, храбрый боец, сильный и опытный солдат, стал
бледен, как полотно. Челюсть отвисла, глаза выпучены, каждый сустав  дрожит,
по всему телу - холодный пот, на устах -  бессвязный  крик.  Нет,  он  не  в
бреду: он в ужасе.
   Шаря наугад окровавленной правой рукой, он вдруг нащупал какую-то  рейку,
лежавшую вдоль его тела, потянул - она  поддалась.  Сгибая  руку,  насколько
хватало места, он вытянул ее из-под груды  досок.  Родилась  надежда:  может
быть, удастся завести  ее  за  голову,  поднять  повыше  свободный  конец  и
оттолкнуть им винтовку. Или,  если  она  зажата  слишком  крепко,  перекрыть
рейкой дуло и отклонить выстрел. С  этой  целью  он  начал  дюйм  за  дюймом
отводить рейку назад, стараясь не  дышать,  чтобы  как-нибудь  не  испортить
дело, а сам, точно завороженный, не сводил глаз с винтовки,  словно  ожидая,
что она поспешит воспользоваться ускользавшей возможностью. По крайней  мере
чего-то он уже достиг: поглощенный  своей  попыткой  самозащиты,  он  меньше
страдал от боли. Но страх не оставлял его, и зубы стучали, точно кастаньеты.
   Между тем рейка, дотоле послушная его руке, застряла и дальше не шла.  Он
тянул ее как мог, поворачивал из стороны  в  сторону,  но  она  уперлась  во
что-то у него за головой, а конец ее еще далеко  не  доставал  до  дула.  Он
доходил как раз до спусковой скобы, торчавшей из  мусора  и  смутно  видимой
правым глазом. Сломать рейку тоже не удалось  -  не  было  упора.  Поражение
вернуло Сиринга в прежнее состояние  ужаса,  многократно  усиленное.  Черное
жерло уставилось на него, грозя  в  наказание  за  бунт  смертью  тем  более
ужасной и неотвратимой. Голова, прошитая трассой пули, причиняла невыразимую
муку. Он снова начал дрожать.
   Внезапно он успокоился. Дрожь прекратилась. Он сжал зубы и нахмурился. Не
все еще средства к обороне были  исчерпаны;  новый  план  созрел  у  него  в
голове, новый маневр. Поднимая свободный конец рейки, он осторожно двинул ее
вперед, сквозь обломки, пока она не уперлась в спусковую скобу,  после  чего
стал медленно поворачивать рейку вбок, пока,  наконец,  не  просунул  ее  за
скобу. Тогда, закрыв глаза, он изо всех сил нажал на спуск. Тишина. Винтовка
выстрелила еще тогда, когда рухнули балки, и она выпала у Сиринга из рук. Но
дело свое она сделала лишь теперь.
   Лейтенант  Адриан  Сиринг,  командир  боевого  охранения,  через  позиции
которого прошел его брат Джером по  пути  на  задание,  сидел  в  укрытии  и
слушал. Ни малейший звук - будь то
   свист птицы, стрекотанье белки, шум ветра в вершинах сосен - не ускользал
от его напряженного  внимания.  Вдруг  где-то  впереди  он  услышал  неясный
грохот, словно приглушенный расстоянием стук обрушившихся бревен:  Лейтенант
машинально посмотрел на часы: шесть восемнадцать. В тот же момент перед  ним
появился пеший офицер, отдал честь и доложил:
   - Полковник приказывает вам двигаться вперед и по возможности  обнаружить
противника. Если противник не будет обнаружен, продолжайте  движение  вплоть
до  получения  приказа  остановиться.  Есть  основания   предполагать,   что
противник отступил.
   Лейтенант молча кивнул; офицер ушел. И вот уже сержанты  тихими  голосами
отдают распоряжение, солдаты выбираются из окопов  и  со  сжатыми  зубами  и
бьющимися сердцами в боевом порядке двигаются вперед.
   По дороге к подножию горы отряд минует заброшенную ферму. Солдаты обходят
развалины сарая, ничего не заметив. Позади идет командир. Он с  любопытством
разглядывает груду  бревен  и  видит  среди  них  мертвое  тело.  Оно  густо
присыпано пылью; кажется, что на нем серая форма конфедератской армии.  Лицо
изжелта бело, щеки запали, виски  провалены,  и  резкие  складки  безобразно
сужают лоб. Приподнятая верхняя губа  открывает  белые,  намертво  стиснутые
зубы. Волосы и лицо влажные,  как  покрытая  росою  трава  кругом.  Винтовка
лейтенанту не видна: наверное, парня придавил рухнувший сарай.
   - С неделю как труп, - кратко подвел итог лейтенант и зашагал вперед,  на
ходу доставая часы, будто хотел  удостовериться  в  своем  заключении.  Часы
показывали шесть сорок.
 
   ВСАДНИК В НЕБЕ
 
   1
   В солнечный осенний день 1861 года в зарослях лавра у  обочины  одной  из
дорог на западе штата Виргиния лежал солдат. Он лежал на животе, вытянувшись
во весь рост и положив голову на  согнутую  левую  руку.  Правая  рука  была
выкинута вперед, ее ладонь  лежала  на  винтовке.  Если  бы  не  слишком  уж
правильное положение тела и не чуть заметное ритмичное колебание  сдвинутого
за спину патронташа, его можно было бы принять за мертвого, -  но  на  самом
деле он просто спал на посту. Однако если бы его застали за  этим  занятием,
то очень скоро он  стал  бы  мертвым,  ибо  такой  проступок,  по  закону  и
справедливости, карается смертью.
   Лавровая рощица, где спал этот преступник, росла у  поворота  дороги;  до
этого места дорога, неуклонно поднимавшаяся в гору, шла на юг, здесь же  она
круто сворачивала на запад, и огибала вершину горы -  ярдов  через  сто  она
опять поворачивала на юг и бежала, виляя вниз, через лес.
   Там, где дорога делала второй поворот, над ней нависала  большая  плоская
скала, слегка выдававшаяся на север и обращенная к долине,  откуда  начинала
свой подъем эта дорога. Скала эта венчала высокий утес; камень, брошенный  с
вершины этого утеса, упал бы прямо вниз, на верхушки высоких сосен, пролетев
расстояние в тысячу ярдов. Солдат же лежал на  другом  уступе  этого  самого
утеса. Если бы он не спал, его взору  представился  бы  не  только  короткий
отрезок дороги и нависавшая над ней скала, но и весь утес под ней.  По  всей
вероятности, от такого вида у него закружилась бы голова.
   Местность была лесистая, и только на севере, в глубине  долины,  виднелся
небольшой луг, по которому протекала речка, чуть видимая с опушки.  Издалека
казалось, что луг этот не превышает размерами обычный приусадебный двор,  на
самом же деле он занимал  несколько  акров.  Луг  покрывала  сочная  зеленая
трава, куда более яркая, нежели обступивший его со всех сторон лес. Вдали за
этой долиной громоздился целый  ряд  гигантских  утесов,  подобных  тому,  с
которого нам открывается вид на эту первобытную картину и по которому дорога
взбегала вверх к самой вершине. Отсюда с наблюдательного пункта  на  вершине
утеса казалось, что долина  замкнута  со  всех  сторон,  и  на  ум  невольно
приходили вопросы - каким образом дорога,
   нашедшая себе выход из долины, нашла в нее  вход;  откуда  течет  и  куда
убегает речка, разрезавшая надвое лежащий далеко внизу луг?
   Как бы дика и непроходима ни была какая-нибудь местность, люди все  равно
превратят ее  в  театр  военных  действии.  В  лесу,  на  дне  этой  военной
мышеловки, где полсотни солдат, охраняющих выходы, могли бы взять измором  и
принудить к сдаче целую армию, скрывались пять  полков  федеральной  пехоты.
Форсированным  маршем  шли  они  целые  сутки   без   остановки   и   теперь
расположились на отдых. Как только стемнеет, они  снова  выступят  в  поход,
поднимутся на кручу,  туда,  где  спит  сейчас  их  ненадежный  часовой,  и,
спустившись по другому склону горы, обрушатся на лагерь врага в полночь. Они
рассчитывали напасть неожиданно, с тыла, так  как  именно  в  тыл  вела  эта
дорога. Они знали, что в  случае  неудачи  окажутся  в  чрезвычайно  трудном
положении, знали они и то, что, если благодаря какой-нибудь случайности  или
бдительности  врага  передвижение  их  будет   обнаружено,   на   удачу   им
рассчитывать нечего.
 
   2
   Спавший среди лавровых деревьев  часовой  был  уроженец  штата  Виргиния,
молодой  человек  по  имени  Картер  Дрюз.  Единственный  сын  состоятельных
родителей, он получил хорошее воспитании и образование и привык пользоваться
всеми благами жизни, какие только доступны человеку, обладающему  богатством
и утонченным вкусом. Дом его отца находился всего в нескольких милях от того
места, где он сейчас лежал.
   Как-то раз утром, встав  из-за  стола  после  завтрака,  молодой  человек
сказал спокойно, но серьезно:
   - Отец, в Графтон прибыл союзный полк, я решил вступить в него.
   Отец поднял свою львиную голову,  минуту  молча  глядел  на  сына,  затем
сказал:
   - Ну, что ж, сэр, иди к северянам и, что бы ни  случилось,  исполняй  то,
что считаешь своим долгом. Виргиния, которую  ты  предал,  обойдется  и  без
тебя. Если доживем до конца войны, поговорим еще на эту тему. Твоя мать, как
ты знаешь от врача, находится в тяжелом состоянии. Ей  осталось  жить  самое
большее несколько недель, но эти недели бесценны. Лучше не  будем  тревожить
ее.
   Итак,  Картер  Дрюз,  почтительно  поклонившись  отцу,  ответившему   ему
величественным поклоном, за  которым  скрывалось  разбитое  сердце,  оставил
родительский кров и ушел на
   войну. Своей честностью, преданностью делу и отвагой он  быстро  заслужил
признание  товарищей  и  полкового  начальства,  и  именно  благодаря   этим
качествам и знанию местности ему и было  дано  опасное  поручение  -  занять
крайний сторожевой пост.
   Однако усталость взяла свое, и он заснул на посту. Кто скажет,  злым  или
добрым был дух, который явился ему во сне и прервал недозволенное забытье? В
глубокой тишине и жаркой послеполуденной истоме какой-то невидимый посланник
судьбы неслышно коснулся своим перстом очей его сознания, прошептал  ему  на
ухо таинственные слова, неведомые людям и неслыханные ими, и  разбудил  его.
Часовой слегка приподнял голову и, чуть раздвинув ветки  лавра,  за  которым
лежал, выглянул - и тут же инстинктивно сжал в правой руке винтовку.
   В первый момент он испытал только наслаждение от изысканной  картины.  На
самом краю плоской скалы, лежавшей на колоссальном пьедестале утеса, застыла
величественная статуя всадника, четко вырисовывавшаяся на фоне неба. Человек
сидел на коне по-военному прямо, но в его фигуре  чувствовалось  спокойствие
греческого бога, изваянного из бесстрастного мрамора.
   Серый мундир всадника как нельзя лучше  гармонировал  с  небесным  фоном;
металлический блеск оружия и блях на попоне, на  которые  не  падали  прямые
лучи солнца, не резал глаз; лошадь была гладкой масти, без пятен.
   Спереди на  луке  седла  лежал  карабин,  казавшийся  отсюда  удивительно
коротким; всадник придерживал его правой рукой; левую  руку,  в  которой  он
держал поводья, не было видно. Лошадь стояла боком, ее силуэт  выделялся  на
фоне неба, подобно камее, морда  была  вытянута  по  направлению  к  большим
утесам. Всадник чуть повернул голову в сторону, так что  были  видны  только
его борода и висок, - он смотрел вниз, в долину. Снизу  вырисовывавшаяся  на
фоне неба фигура всадника казалась громадной, а сознание, что ее присутствие
означает  близость  грозного  врага,  превращало  ее  в  глазах  солдата   в
настоящего колосса.
   На одно мгновение у Дрюза явилось необъяснимое, смутное чувство,  что  он
проспал до  конца  войны  и  теперь  смотрит  на  замечательную  скульптуру,
воздвигнутую на этой скале, чтобы напоминать  людям  о  славном  прошлом,  в
котором лично он играл роль  довольно  бесславную.  Но  это  чувство  быстро
рассеялось, стоило только скульптурной группе  чуть  шелохнуться:  конь,  не
переступив ногами, слегка отпрянул назад от края  пропасти,  однако  человек
оставался неподвижным, как и прежде. Совершенно очнувшись ото сна и со  всей
ясностью представив
   себе серьезность  положения,  Дрюз  приложил  приклад  винтовки  к  щеке,
осторожно просунул вперед между кустами дуло, взвел курок и прицелился прямо
в сердце всадника. Достаточно нажать на спуск - и на душе  у  Картера  Дрюза
станет спокойно. Но в эту самую секунду всадник повернул голову  и  взглянул
туда, где, скрытый ветвями, лежал его враг, - казалось, он смотрит ему прямо
в лицо, в глаза, в храброе, отзывчивое сердце.
   Неужели так страшно убить врага  на  войне?  Врага,  овладевшего  военной
тайной, что грозит гибелью  и  самому  часовому,  и  его  товарищам,  врага,