не насыщавшим, но не дававшим  умереть
с голоду. Скудное пропитание для себя и своей престарелой мамаши он добывал,
роясь на куче отвалов, -  старатели  дозволяли  ему  подбирать  куски  руды,
которые ускользнули от их внимания. Он складывал их  в  мешок  и  сдавал  на
дробилку Синдиката. Наша  фирма  стала  именоваться  "Дерюжка,  Балаболка  и
Оборвыш", я же сама его и пригласила, ведь я  всю  жизнь  преклоняюсь  перед
мужской доблестью и сноровкой,  а  он  проявил  эти  качества,  отстаивая  в
поединке  с  Балаболкой  исконное   право   сильного   обижать   беззащитную
незнакомку, то есть меня же. Потом старый Бедолага  Джим  напал  на  золотую
жилу, и я надела башмаки и пошла в школу, Балаболка, чтобы не отстать, начал
умываться по утрам и со временем превратился в  Джека  Рейнора  из  компании
"Уэллс, Фарго и Кё", старая миссис Барт отправилась к  праотцам,  а  Оборвыш
уехал в Сан-Хуан-Смит, устроился возчиком дилижанса и был убит на дороге при
нападении бандитов. Ну и так далее.
   Почему я рассказываю тебе все это? Потому что  на  душе  у  меня  тяжело.
Потому что я бреду Долиной Уничижения. Потому что ежесекундно заставляю себя
сознавать, что недостойна развязать шнурки  на  ботинках  доктора  Барритца.
Потому что, представь себе, в нашей гостинице остановился кузен Оборвыша!  Я
с ним еще не разговаривала, да мы  почти  и  не  были  знакомы.  Но  как  ты
думаешь, вдруг он меня узнал? Умоляю, напиши откровенно, как ты считаешь? Он
ведь не мог меня узнать, правда? Или по-твоему, ему и без того все  обо  мне
известно, потому он и ушел вчера, увидев, как я вся дрожу и краснею под  его
взглядом? Но не могу же я купить всех газетчиков, и пусть меня вышвырнут  из
хорошего общества прямо в море, я не отрекусь от  старых  знакомых,  которые
были добры к Дерюжке  на  прииске  "Красная  Лошадь".  Как  видишь,  прошлое
нет-нет да и постучится в мою дверь. Ты знаешь, прежде оно  меня  ничуть  не
беспокоило, но теперь...  теперь  все  иначе.  Джек  Рейнор  ему  ничего  не
расскажет, в этом я уверена. Он, похоже, питает к нему такое
   почтение, что слово  вымолвить  боится,  как,  впрочем,  и  я  сама.  Ах,
дорогая, почему у меня ничего нет, кроме миллиона долларов?!  Будь  Джек  на
три дюйма выше ростом, я, не раздумывая,  вышла  бы  за  него,  вернулась  в
"Красную Лошадь" и ходила бы в дерюге до скончания моих горестных дней.
 
   25 июля.
   Вчера был удивительно красивый закат, но расскажу тебе все по порядку.  Я
убежала от тетушки и ото всех и в одиночестве гуляла по берегу. Надеюсь,  ты
поверишь мне, насмешница, что я  не  выглядывала  его  украдкой  на  берегу,
прежде чем выйти самой. Как скромная и порядочная женщина  ты  не  можешь  в
этом усомниться. Погуляв немного, я села на песок, раскрыла зонтик  и  стала
любоваться морем, и в это время подошел он. Был отлив, и он  шагал  у  самой
кромки воды по мокрому песку - наступит, а песок у  него  под  ногой  так  и
светится, честное слово. Приблизившись ко  мне,  он  остановился,  приподнял
шляпу и сказал:
   - Мисс Демент, вы позволите  мне  сесть  рядом  с  вами,  или  мы  вместе
продолжим прогулку?
   Мысль о том, что меня может не прельстить  ни  то,  ни  другое,  даже  не
пришла ему в голову. Представляешь, какая самоуверенность.  Самоуверенность?
Дорогая моя, просто нахальство, и больше ничего!  И  думаешь,  простушка  из
"Красной Лошади" оскорбилась? Ничуть. Запинаясь, с  колотящимся  сердцем,  я
ответила:
   - Как... как вам будет угодно...
   Ну что может быть нелепее, верно?  Боюсь,  дорогая  подруга,  что  другой
такой дурищи не сыщется на всем белом свете. Он с улыбкой протянул мне руку,
я, не колеблясь, даю ему свою, его пальцы сомкнулись на моем запястье, и  я,
почувствовав, что рука у меня дрожит, зарделась ярче закатного неба.  Однако
же встала с его помощью и попробовала было руку  у  него  отнять.  А  он  не
пускает. Держит крепко, ничего  не  говорит  и  заглядывает  мне  в  лицо  с
какой-то странной  улыбкой,  то  ли  нежной,  то  ли  насмешливой,  или  еще
какой-нибудь, не знаю, я ведь не поднимала глаз. А  как  он  был  красив!  В
глубине его взгляда рдели закатные отблески. Ты не  знаешь,  дорогая,  может
быть, у этих душителей и факиров при Блаватской вообще глаза светятся?
   Ах, видела бы ты, до чего он был  великолепен,  когда  стоял,  возвышаясь
надо мною и склонив ко мне голову подобно снисходительному божеству! Но  всю
эту красоту я тут же нарушила, так как стала оседать на песок. Ему ничего не
оставалось, кроме как подхватить меня, что он и сделал: обнял меня за  талию
и спрашивает:
   - Вам дурно, мисс Демент?
   Не воскликнул,  не  встревожился,  не  испугался.  А  просто  осведомился
светским тоном, потому что так в подобной ситуации полагается. Я возмутилась
и чуть не сгорела  со  стыда,  ведь  я  испытывала  неподдельные  страдания.
Вырвала руку, оттолкнула его и... плюхнулась на песок. Сижу, шляпа с  головы
свалилась, волосы растрепались и упали на лицо и плечи. Стыд и срам.
   - Уйдите от меня, - говорю ему сдавленным голосом. - Прошу вас,  оставьте
меня! Вы... вы душитель, убийца! Как вы смеете это говорить? Я  же  отсидела
ногу!
   Этими самыми словами, Айрин!  Буквально.  И  заплакала  навзрыд.  От  его
надменности не осталось и следа - мне было видно сквозь пальцы и волосы.  Он
опустился рядом со мной на колено, убрал волосы с лица и  нежнейшим  голосом
произнес:
   - Бедная моя девочка, видит Бог, я не хотел тебя обидеть!  Как  ты  могла
подумать? Ведь я люблю тебя... люблю столько лет!
   Он отнял у меня от лица  мокрые  от  слез  ладони  и  стал  покрывать  их
поцелуями. Щеки мои были точно два раскаленных угля, лицо пылало  так,  что,
кажется, даже пар от него шел. Пришлось мне его спрятать у него на  плече  -
больше-то негде было. А по ноге - иголки и мурашки.  И  ужасно  хотелось  ее
выпрямить.
   Так мы сидели довольно долго. Он снова обнял меня, а  я  достала  платок,
высморкалась, вытерла глаза и только тогда подняла с его плеча  голову,  как
он ни старался чуть-чуть отстраниться и  посмотреть  мне  в  лицо.  Наконец,
когда я немножко пришла в себя и вокруг уже начало смеркаться, я села прямо,
взглянула ему в глаза и улыбнулась - улыбнулась самой неотразимой  из  своих
улыбок, как ты понимаешь, дорогая Айрин.
   - Что значит: "люблю столько лет"? - спросила я.
   - Милая! Разве ты  не  догадываешься?  -  отозвался  он  так  серьезно  и
прочувствованно. - Конечно, щеки  у  меня  теперь  не  впалые,  и  глаза  не
ввалились, и волосы не как перья, и хожу не нога за ногу, и сам не в тряпье,
и уже давно не ребенок - но как же ты меня не узнаешь? Дерюжка, я - Оборвыш!
   В одно мгновенье я вскочила на ноги, вскочил и он. Я уцепилась за лацканы
его пиджака и в сгущающихся сумерках впилась взглядом ему в лицо. Дыхание  у
меня перехватило.
   - Так ты не умер? - спросила я, сама не соображая, что говорю.
   - Разве что умру от любви, дорогая моя. От бандитской пули  я  оправился,
но любовь поражает насмерть.
   - А как же Джек? То есть мистер Рейнор? Знаешь, ведь он...
   - Мне стыдно признаться,  дорогая,  но  это  он,  хитрец,  надоумил  меня
приехать сюда из Вены.
   Ах, Айрин, ловко они обложили кругом твою подругу!
   P.S. Да, а тайны в этой истории никакой нет, вот обидно! Все сочинил Джек
Рейнор, чтобы разжечь мое любопытство. Джеймс не  имеет  к  сипаям  никакого
отношения. Он клянется, что хотя и много странствовал, но в Индии никогда не
бывал.
 
   ДОЛИНА ПРИЗРАКОВ
 
   1. Как рубят деревья в Китае
   В полумиле к северу от  жилища  Джо  Данфера,  как  ехать  от  Хаттона  к
Мексиканскому холму, дорога  ныряет  в  темное  ущелье.  Оно  приоткрывается
словно нехотя, точно  хранит  тайну,  которую  расскажет  во  благовременье.
Въезжая в него, я всегда осматривался: а вдруг это время уже пришло, и я все
узнаю. И если я ничего не видел, разочарования не чувствовал. Значит, еще не
время, и на то несомненно есть свои причины. Рано  или  поздно  тайна  будет
открыта - в этом я был уверен, так же, как и в существовании  Джо,  на  чьей
земле это ущелье находилось.
   Я слыхал, что поначалу Джо задумал построить себе  дом  в  дальнем  конце
ущелья, но потом отказался от этой затеи и возвел  свое  нынешнее  двуединое
обиталище - помесь жилого дома с салуном - на другом  краю  своих  владений.
Казалось,  он  хотел  подчеркнуть,  насколько  радикально   изменились   его
намерения.
   Этот самый Джо Данфер - или, как  все  его  называли,  Джо  Виски  -  был
заметной фигурой в наших  местах.  Лохматый  долговязый  детина,  лет  около
сорока, он весь порос волосами. Лицо  жилистое,  руки  мосластые,  а  пальцы
узловатые, словно тюремные ключи. Ходил он  всегда  пригнувшись,  как  будто
вот-вот прыгнет и разорвет вас на куски.
   Помимо той особенности, которой он был обязан  своим  прозвищем,  мистера
Данфера отличала еще глубокая неприязнь к китайцам. Однажды я видел, как  он
пришел в полное неистовство, когда один из его погонщиков позволил какому-то
сомлевшему от жары азиату напиться из лошадиной поилки,  находящейся  в  той
стороне дома, где был  вход  в  салун.  Я  рискнул  было  упрекнуть  Джо  за
нехристианское поведение, на что он буркнул, что,  мол,  насчет  китайцев  в
Новом Завете ничего не сказано, и уходя,  выместил  ярость  на  собаке,  ибо
собаки в Писании тоже не упоминаются.
   Спустя пару дней я зашел к нему в салун и застал его одного. Я  осторожно
коснулся в разговоре его нелюбви к китайцам. К моему величайшему облегчению,
его обычная  свирепость  куда-то  улетучилась,  и,  казалось,  он  несколько
смягчился.
   - Вы, юнцы с Востока, - высокомерно сказал он, - слишком  уж  хороши  для
этих мест. Вы просто не понимаете, что к  чему.  Люди,  которые  чилийца  от
канака отличить  не  могут,  горазды  болтать  о  всяких  там  свободах  для
китайских иммигрантов, но если  нужно  драться  за  кусок  хлеба  со  сворой
поганых китаез, то деликатничать не будешь.
   И этот длинный бездельник, который наверняка  и  дня  в  своей  жизни  не
проработал, открыл крышку  китайской  табакерки  и  большим  и  указательным
пальцами захватил понюшку табаку  размером  со  стожок  сена.  Усилив  таким
образом свою огневую мощь, он выпалил с возросшей уверенностью:
   - Это не люди, а полчища жадной саранчи, и они еще сожрут все, что растет
в нашей благословенной стране, вот увидишь.
   Тут он ввел в бой свой резерв и,  когда  прочистил  глотку,  продолжил  с
воодушевлением:
   - Был у меня один здесь на ранчо лет эдак пять тому назад.  Ты  послушай,
может, чего поймешь. Я тогда жил плохо.  Пил  слишком  много  и  пренебрегал
своим долгом гражданина и патриота. В общем, взял я этого нехристя в повара.
Но когда я уверовал и меня собрались выбрать в конгресс штата,  тут-то  я  и
прозрел. Спрашивается, что было с ним делать? Выгнать? Тогда  бы  его  нанял
какой-нибудь другой, и, может быть, стал бы с ним плохо  обращаться.  Как  я
должен  был  поступить?  Как  бы  поступил  на  моем  месте  всякий   добрый
христианин, особенно, ежели он новичок в этом деле и под завязку  нагрузился
проповедями о том, что все люди братья, а Бог нам всем отец?
   Тут Джо умолк в ожидании ответа, но  самодовольство,  написанное  на  его
лице,  было  каким-то  деланным  -  как  будто  человек  решил  задачу,   но
сомнительным способом. Потом он встал и залпом  выпил  стакан  виски,  налив
себе из непочатой бутылки, стоявшей на стойке. Затем продолжал:
   - А кроме того, никчемный он был, не умел ничего, да  и  хамил  вдобавок.
Все они одним миром мазаны. Уж учил я его, учил, да все без толку.  И  после
того, как я подставил ему другую щеку семижды и семь  раз,  я  устроил  так,
чтобы его здесь больше не было. И чертовски рад, что у меня на  это  хватило
мозгов.
   Свою чертовскую радость, честно говоря, не показавшуюся мне убедительной,
Джо тут же победно отметил очередным глотком.
   - Около пяти лет назад я решил построить себе хибару. Еще  до  того,  как
эту построил, только на другом месте. И послал О Ви  с  Гофером,  работал  у
меня такой чудной коротышка, валить лес. Конечно, я и не думал, что от О  Ви
будет много проку - с его-то сияющей, что твой майский день, рожей и черными
глазищами. Просто дьявольские глазищи у него  были,  таких  в  нашей  чащобе
больше и не встретишь.
   И Джо стал рассеянно рассматривать дырку в перегородке, отделяющую  салун
от гостиной, как будто она и была одним из
   тех глаз, чей размер и цвет делали его  слугу  непригодным  к  выполнению
своих обязанностей.
   - Вы, слюнтяи с Востока, ничему не верите насчет этих  желтых  чертей!  -
выпалил  он  внезапно,  опять  начиная  злиться,  но   как-то   не   слишком
убедительно. - А я тебе скажу, что этот китаеза был самой упрямой скотиной в
окрестностях Сан-Франциско.  Эта  жалкая  желтая  дрянь  со  своей  косичкой
подрубала молодое деревце со всех сторон, как  червяк  обгладывает  редиску.
Говорил я ему, что так нельзя, терпеливо  объяснял,  как  правильно  рубить,
чтобы потом валить в нужную сторону, но чуть отвернусь, - тут он  отвернулся
от меня, подкрепив демонстрацию еще одним  глотком,  -  он  опять  за  свое.
Представляешь?! Пока смотрю на него - вот так, -  и  он  уставился  на  меня
мутным взором, в глазах у него, очевидно, уже двоилось, - этот желтый дьявол
работает как надо, стоит отвернуться, -  Джо  встал  и  опять  приложился  к
бутылке, - он снова за свое. Я на него смотрю с укоризной - вот так, - а ему
хоть бы хны.
   Несомненно, мистер Данфер и на меня хотел поглядеть просто  с  укоризной,
не более, но взгляд, который он на меня устремил,  у  любого  невооруженного
человека вызвал бы серьезнейшие  опасения.  Потеряв  всякий  интерес  к  его
бессвязному и бесконечному повествованию, я встал, чтобы откланяться. Но  не
успел я сделать и шага, как он повернулся к стойке и с невнятным  "вот  так"
прикончил бутылку одним глотком.
   Господи, как он взревел! Словно  погибающий  титан!  А  потом  откачнулся
назад, как пушка откатывается после выстрела, и рухнул на стул,  будто  его,
как быка, оглушили ударом обуха по темени.  Сидит  и  с  ужасом  косится  на
стену. Проследив за его взглядом, я увидел, что  дырка  в  стене  и  вправду
превратилась в человеческий глаз, большой черный  глаз,  взирающий  на  меня
безо всякого выражения, что было страшнее самой сатанинской ярости. Кажется,
я закрыл лицо руками, чтобы не видеть этого наваждения, да и  наваждение  ли
это было? Тут появился слуга, небольшого росточка белый, выполнявший  у  Джо
всю работу по дому, - и чары рассеялись. Я вышел от Джо,  всерьез  опасаясь,
не заразился ли я белой горячкой. Конь мой был привязан к поилке для  скота,
я отвязал его, сел в седло и дал ему волю. На  душе  у  меня  было  до  того
погано, что я не заметил, куда он меня понес.
   Я не знал, что и думать, и как всякий, не знающий, что думать,  размышлял
долго и безрезультатно. Единственным утешительным соображением было то,  что
наутро мне надо уезжать, и, скорее всего,  больше  я  сюда  уже  никогда  не
вернусь.
   Внезапно дохнуло холодом, я как будто очнулся и, подняв  голову,  увидел,
что въехал в полумрак  ущелья.  День  был  удушающе  жаркий,  и  переход  от
немилосердного, видимого глазу зноя,
   поднимающегося от выжженных  полей,  к  прохладному  сумраку,  напоенному
запахом кедров, наполненному птичьим щебетом в чаще ветвей, изумительно меня
освежил. Я по-прежнему мечтал разгадать тайну ущелья, но, не  увидев  с  его
стороны желания пойти мне навстречу,  спешился,  отвел  коня  в  подлесок  и
крепко привязал к молодому дереву. Потом сел на камень и задумался.
   Я смело начал с анализа причин своего предубеждения против  этого  места.
Разбив его на составляющие элементы, я  сгруппировал  их  в  полки  и  роты,
потом,  собрав  огневую  мощь  логики,  обрушился  на  них   с   укрепленных
неопровержимых позиций под гром неотразимых выводов и  оглушительный  грохот
общего  интеллектуального  штурма.  Но  когда  моя  мыслительная  артиллерия
подавила всякое сопротивление противника и уже еле слышно  погромыхивала  на
горизонте чистых абстракций, поверженный враг оправился от поражения,  молча
выстроился в мощную фалангу и, напав с тыла, захватил меня в плен  со  всеми
потрохами. Непонятно отчего, мне стало страшно. Я поднялся, чтобы  стряхнуть
с себя это ощущение, и пошел по заросшей узкой  тропе,  что  вилась  по  дну
ущелья вместо ручейка, о  котором  природа  не  сочла  нужным  позаботиться.
Деревья по  обе  стороны  тропы  были  обычными,  ничем  не  примечательными
растениями, с несколько искривленными стволами  и  причудливо  изгибающимися
ветвями, но  ничего  сверхъестественного  в  них  не  было.  Посреди  дороги
валялось несколько камней, покинувших свои позиции на стенах  ущелья,  чтобы
перейти на независимое  существование  на  его  дне.  Впрочем,  их  каменное
спокойствие не имело ничего общего с неподвижностью смерти. Правда, в тишине
ущелья таилось нечто гробовое, и  вершины  деревьев  таинственно  шептались,
колеблемые ветром, - но и только.
   Я не думал как-то связывать пьяные откровения  Джо  Данфера  с  тем,  что
сейчас искал, и только когда я  вышел  на  вырубку  и  начал  натыкаться  на
поваленные деревца, меня осенило. Вот где  Джо  затеял  строительство  своей
"хибары"! Это подтверждалось и тем, что некоторые деревья были подрублены со
всех сторон явно никудышным дровосеком. Другие  же  были  повалены  по  всем
правилам, и у соответствующих пней была грубая  клиновидная  форма  -  здесь
поработал настоящий мастер.
   Расчищенная  полянка  была  не  более  тридцати  шагов  в  ширину.  Сбоку
виднелось небольшое возвышение - естественный круглый холмик. Кустов на  нем
не было, и весь он зарос буйной травой, а из травы торчал могильный камень.
   Помнится, я нисколько не удивился этой находке. Я глядел на нее с тем  же
чувством, с каким Колумб, должно быть, взирал на горы и долины Нового Света.
Прежде чем подойти к ней, я
   неторопливо закончил обзор окрестностей. Даже часы достал  и  старательно
завел, несмотря на неурочное время.
   Могила, довольно короткая и явно давнишняя, оказалась в лучшем состоянии,
чем можно было ожидать в этом  медвежьем  углу;  я  даже  приоткрыл  рот  от
удивления, увидев  клумбу  с  садовыми  цветами,  носившими  следы  недавней
поливки.  Камень  в  свое  время  определенно  служил  в  качестве   дверной
ступеньки. На  нем  была  высечена  или,  скорее,  выдолблена  надпись.  Она
гласила:
 
   О Ви - китаец.
   Возраст неизвестен. Работал у Джо Данфера.
   Этот камень поставлен Джо Данфером
   на вечную память китаезе. И пусть он
   послужит предостережением всем желтым,
   чтобы хамили поменьше.
   Черт бы их побрал.
   Славная была девчонка.
 
   Не могу выразить, как я был поражен этой необычной эпитафией.  Сухое,  но
вполне точное  определение  усопшего,  беспардонное  признание  своей  вины,
кощунственное проклятие, нелепое изменение пола и общего тона - все говорило
о том, что автор был  столь  же  безумен,  сколь  и  удручен  этой  смертью.
Разгадку я нашел, раскапывать дальше мне не хотелось, и,  бессознательно  не
желая портить драматический эффект, я круто повернулся и пошел прочь.  Более
четырех лет я не возвращался в эти места.
 
   2. Тот, кто правит здоровыми быками,
   должен быть сам в здравом уме
 
   - Нно... Пошел, хурда-мурда.
   Таким странным образом ко мне обратился чудной человечек,  который  сидел
на  телеге  с  дровами,  запряженной  парой  быков.  Быки  тянули  телегу  с
легкостью, симулируя, однако, страшное напряжение,  не  способное,  впрочем,
обмануть их господина и повелителя. Поскольку возница взирал при этом  прямо
на меня, а я стоял на обочине, было не совсем понятно, к кому собственно  он
обращается: ко мне или к ним. Трудно было также сказать, в самом ли деле  их
звали Хурда с Мурдою и им ли предназначался приказ: "Пошел". Так или  иначе,
никто из