ый, с большим мечом на боку и в широкополой шляпе с  пером.
За ним ехал его сын Рохус. Пока мы собирались и строились перед воротами,  я
успел внимательно рассмотреть  его.  По-моему,  это  дерзкий  и  своенравный
юноша. Из-под шапки, надетой набекрень, он бросал плотоядные взоры на женщин
и дев. А на нас, монахов, посматривал с презрением.  Боюсь,  что  он  плохой
христианин. Но вот красавца такого я еще никогда в жизни не видел:  высокий,
стройный, как молодая сосна, глаза светло-карие и золотистые кудри.
   Зальцмейстер в здешних краях - лицо  такое  же  влиятельное,  как  и  наш
настоятель. Его назначает сам герцог и облачает властью во всех  делах.  Ему
принадлежит даже право миловать и казнить тех, кто обвиняется в убийстве или
иных ужасных преступлениях. Но Господь, по счастью, одарил его  умеренностью
и здравомыслием.
   Шествие двинулось через деревню в долину и спустилось ко входу в  большую
соляную шахту. Здесь  был  установлен  алтарь,  и  наш  настоятель  отслужил
торжественную мессу, а все люди, сколько их собралось, стояли на коленях.  Я
заметил, что зальцмейстер и его  сын  очень  неохотно  преклонили  колени  и
головы, и это наблюдение огорчило  меня.  Когда  служба  кончилась,  шествие
потянулось на гору, которую здесь называют Кальвария,  она  возвышается  над
монастырем, и с нее открывается широкий вид на лежащие  внизу  земли.  Здесь
настоятель воздел кверху  святое  распятие,  дабы  изгнать  нечистых  духов,
таящихся среди круч, а  также  прочитал  молитвы  и  провозгласил  проклятие
демонам, обитающим в  долинах.  Трезвонили  колокола,  вознося  хвалу  Богу,
казалось, небесное пение разносится по округе.  И  во  всем  такая  чистота,
такое благолепие.
   Я поискал взглядом, здесь ли дитя палача? Но ее нигде не было видно, и  я
не знал, радоваться ли тому, что она сейчас недоступна  для  оскорблений  от
участвующих в шествии, или же огорчаться, что не могу черпать духовную  силу
от лицезрения ее небесной красоты.
   После службы был пир. На лугу в тени деревьев стояли столы,  и  за  этими
столами все, духовные лица и миряне, сам преподобный  настоятель  и  великий
зальцмейстер, ели пищу, которую готовили и подносили им юноши.  Они  развели
большие костры из сосновых и кленовых поленьев,  клали  на  уголья  огромные
куски мяса на деревянных вертелах и переворачивали,  пока  не  запекутся,  а
тогда раскладывали по столам. Кроме того, варили в больших котлах  форель  и
карпов. Пшеничные хлеба лежали в громадных корзинах, что же до питья, то  уж
в нем-то и подавно не было недостатка, так как  зальцмейстер  и  настоятель,
оба поставили по бочке  пива.  Пузатые  бочки  лежали  на  боку  на  дощатых
подставках под древним  дубом.  Молодые  прислужники  и  люди  зальцмейстера
наполняли кружки пивом соледобытчиков,  а  монастырское  наливали  сам  брат
келарь и кое-кто из монахов  помоложе.  К  чести  Святого  Франциска  должен
заметить здесь, что бочка церковников  намного  превосходила  размерами  ту,
которую поставил зальцмейстер.
   Для настоятеля и святых отцов стол был отдельный, как и для зальцмейстера
с  его  приближенными.  Настоятель  и  зальцмейстер  восседали  в   креслах,
установленных на красивых коврах, и сверху их заслоняли  от  солнца  льняные
балдахины. На пиру было немало рыцарей, прибывших из своих отдаленных замков
для участия в празднике, и  с  ними  красавицы  жены  и  дочери.  Я  помогал
прислуживать за столом. Разносил блюда,  наполнял  кубки  и  мог  наблюдать,
какой прекрасный аппетит у здешней публики и  как  по  вкусу  ей  коричневый
горький  напиток.  И  еще  я  видел,  как  любовно  поглядывал  на  дам  сын
зальцмейстера, и это меня очень возмущало, так как не мог же он жениться  на
всех, тем более что иные были уже замужем.
   Музыка у нас  тоже  была.  Вовсю  играли  деревенские  парни,  которые  в
свободные от работ минуты навострились в игре на разных инструментах. Как же
гудели и взвизгивали их свирели и дудки, как прыгали по струнам  и  пиликали
скрипичные смычки! Не сомневаюсь, что музыка была отменно хороша, да  только
Небесам угодно было лишить меня музыкального слуха.
   Уверен, что наш Святой Патрон радовался, глядя на то, как  столь  большое
сборище людей напивается и наедается до отвала. Сколько  же  они  поглощали.
Боже правый! Просто нечеловеческие  количества  пищи!  Но  это  еще  что!  А
сколько пили! Право, я думаю, если бы каждый житель  здешних  гор  привез  с
собой по бочке, и тогда бы они были осушены,  все  до  одной.  Но  женщинам,
похоже, пиво не нравилось, а девушкам - в особенности. По  местному  обычаю,
парень, прежде чем выпить, передавал свой кубок одной  из  девушек,  а  она,
чуть пригубив, морщилась и отворачивалась. Я плохо знаком с женским нравом и
не
   могу  с  уверенностью  утверждать  на  этом  основании,  что   столь   же
воздержанны они и в других отношениях.
   После пира парни затеяли игры, в которых выказывали свою ловкость и силу.
Святой Франциск! Какие у них мощные руки, ноги, шеи! Как  они  прыгали,  как
боролись между собой! Ну прямо медвежьи  бои!  От  одного  этого  вида  меня
охватывал страх. Мне казалось, что  они  вот-вот  раздавят  друг  друга.  Но
девушки наблюдали за игрищами спокойно, без страха и волнения,  то  радуясь,
то прыская со смеху. Дивно мне было также слышать, какие  голоса  у  молодых
горцев: запрокинет он голову да как загогочет,  и  эхо  отдастся  от  горных
склонов и загудит в теснинах, словно вырвалось из глоток тысячи демонов.
   Первым изо всех неизменно оказывался сын  зальцмейстера.  Он  прыгал  как
олень, дрался как бес и ревел как дикий бык. Он был настоящий король молодых
горцев. Я видел, что многие из них завидуют его  силе  и  красоте  и  втайне
ненавидят его; но  обходились  они  с  ним  почтительно.  Глаз  нельзя  было
отвести, когда он изгибал стройный стан в прыжке или в беге, когда,  стоя  в
окружении других, вскидывал голову, точно настороженный олень, и  глаза  его
сверкали, щеки рдели, густые кудри золотились.  Прискорбно,  что  гордыня  и
страсть нашли приют в таком прекрасном теле,  созданном,  казалось  бы,  для
прославления своего Создателя.
   К вечеру настоятель, зальцмейстер, преподобные отцы и гости  из  наиболее
именитых уехали восвояси, оставив молодежь пить и танцевать. Мне долг  велел
задержаться и помочь брату  келарю  разливать  из  большой  бочки  пиво  для
разгулявшейся публики. Молодой Рохус тоже  остался.  Не  знаю  уж,  как  это
случилось, но вдруг вижу,  он  стоит  передо  мной.  Вид  надменный,  взгляд
недобрый.
   - Это ты, - спрашивает, - тот  самый  монах,  что  оскорбил  давеча  весь
приход?
   Я осведомился кротко - хотя под монашеской рясой и ощутил греховный гнев:
   - О чем это ты?
   - Будто не знаешь! - проговорил он высокомерно. -  Запомни,  что  я  тебе
скажу. Если ты еще будешь водиться с той девчонкой, я тебя так  проучу,  что
ты не скоро забудешь мой урок. Вы, монахи, склонны выдавать свою дерзость за
добродетель. Знаю я вас, меня не проведешь.  Учти  это,  молодой  рясоносец,
юное лицо и большие глаза под капюшоном не послужат тебе защитой.
   И повернувшись ко мне  спиной,  удалился.  Но  я  слышал  в  сгустившейся
темноте среди криков и песен его звучный голос. Меня очень встревожило,  что
этому наглецу приглянулась миловидная дочь палача. Уж, конечно, его  интерес
к ней был бесчестным, иначе бы он не разозлился на меня за то, что я  был  к
ней добр, а, наоборот, поблагодарил бы. Мне стало страшно за бедное дитя,  и
я снова поклялся перед Святым нашим Патроном, что буду неустанно оберегать и
защищать ее, ведь недаром же он совершил для меня чудо, заронив мне  в  душу
восторженную к ней жалость. Подвигнутый этим дивным чувством, могу ли  я  не
выполнить возложенного на меня долга  и  не  спасти  твою  душу  и  тело,  о
Бенедикта?
 
   12
   Продолжаю мой рассказ.
   Парни навалили на костер хвороста,  так  что  пламя  взметнулось  высоко,
осветив луг и окрасив алым стволы деревьев.  Танцоры  расхватали  девушек  и
стали изгибаться и кружиться парами. Святые угодники! Как  они  топотали,  и
вились волчком, подбрасывая шляпы и  высоко  взбрыкивая  ногами,  и  кружили
своих дам, оторвав от земли, будто это не увесистые  деревенские  девахи,  а
легчайшие перышки! Как гикали и гоготали, словно в них вселились все  демоны
здешних мест, я уж подумал, хоть бы  появилось  стадо  свиней,  чтобы  черти
вышли из двуногих животных и переселились в четвероногих. Все упились темным
пивом, которое  по  силе  и  горечи  может  считаться  воистину  дьявольским
напитком.
   Вскоре их охватило пьяное безумие, завязались драки, парни бросались один
на другого с кулаками, а то и с ножами; в воздухе запахло  убийством.  Тогда
сын зальцмейстера, стоявший в стороне, вдруг прыгнул в самую гущу дерущихся,
ухватил за волосы двоих и с такой силой ударил друг о друга головами, что  у
них хлынула кровь из носа, и я уже  решил,  не  иначе  как  он  проломил  им
черепа, будто яичную скорлупу; но, видно, головы у них  были  непробиваемые,
потому что лишь только он их отпустил, они тут же снова взялись за старое, и
хоть бы что. Но сколько они все ни шумели и ни орали, Рохус все же  в  конце
концов заставил их утихомириться,  и  это  показалось  мне,  жалкому  червю,
героическим подвигом.  Снова  грянула  музыка,  запиликали  скрипки,  взвыли
свирели, и парни в изодранной одежде с разбитыми в кровь лицами пустились  в
пляс как ни в чем не бывало. Ну и народ! Не избежать  им  лап  Брамарбаса  и
Олоферна.
   Не успел я еще толком прийти в себя от страха, который внушила мне угроза
Рохуса, как мне пришлось испытать страх  еще  больший.  Рохус  отплясывал  с
высокой красивой девушкой себе
   подстать - настоящие деревенские король с королевой. Они выделывали такие
прыжки и повороты, и притом с  такой  грацией,  что  все  ими  любовались  и
дивились. На смуглом лице его дамы играла чувственная улыбка, глаза  глядели
бойко, словно бы говоря: "Видите? Я покорила его  сердце!".  И  вдруг  Рохус
оттолкнул ее, словно бы с отвращением, вышел из круга  танцующих  и  крикнул
приятелям:
   - Пойду приведу красотку себе по вкусу. Кто со мной?
   Оскорбленная партнерша посмотрела на него с бешенством,  черные,  ее  очи
полыхали, как язычки адского пламени. Но ее ярость только рассмешила  пьяных
парней, и раздался громкий хохот.
   Рохус выхватил из костра горящую ветку и, размахивая ею над головой,  так
что искры сыпались дождем, крикнул снова:
   - Ну, кто со мной?
   И пошел, не оглядываясь, под  сень  соснового  бора.  Другие  парни  тоже
похватали горящие ветки и двинулись вслед за ним. Темный  бор  поглотил  их,
только издалека слышны были их перекликающиеся голоса. Я стоял и  смотрел  в
ту сторону, куда они скрылись. Вдруг ко  мне  подошла  высокая  смуглянка  и
зашипела на ухо, так что горячее дыханье обожгло мне щеку:
   - Если тебе дорога дочь палача, поторопись и спаси ее  от  этого  пьяного
негодяя. Ни одна женщина перед ним не устоит!
   Боже! До чего ужаснули меня ее слова! Я, не колеблясь,  поверил  ей,  но,
страшась за судьбу бедной Бенедикты, только пролепетал:
   - Как я могу ее спасти?
   - Поспеши и предупреди ее, монах, - ответила та. - Она тебя послушает.
   - Но они доберутся до нее раньше меня.
   - Они пьяные и пойдут небыстро. К тому же  я  знаю  кратчайшую  тропинку,
которая выводит прямо к хижине палача.
   - Тогда скорее покажи мне ее! - воскликнул я.
   Она скользнула  прочь,  сделав  мне  знак  следовать  за  ней.  Скоро  мы
очутились в лесных зарослях, где было так темно, что  я  с  трудом  различал
впереди женскую фигуру. Смуглянка шагала так быстро и уверенно,  словно  при
свете дня. Где-то выше по склону между стволами мелькали факелы - парни  шли
кружной дорогой. Я слышал их гогот, и сердце  мое  сжималось  от  страха  за
бедное дитя. Когда мы в молчании отошли уже довольно далеко, оставив  парней
позади, моя проводница принялась что-то бормотать себе под нос. Сначала я не
разбирал, что она говорит, но очень скоро уже  отчетливо  слышал  каждое  ее
страстно выговоренное слово:
   - Он ее не получит! Дьявол забери палачово отродье! Ее все
   презирают и плюют при виде нее. На него это похоже - не обращать внимания
на мнения и слова других людей. Что все ненавидят, он любит. Личико-то у нее
хорошенькое. Ну, я ей так его разукрашу! Кровью распишу! Да будь она  дочкой
хоть самого дьявола, он все равно не успокоится, пока не овладеет ею. Только
ничего у него не выйдет!
   Она вскинула руки над головой и  дико  расхохоталась.  Я  содрогнулся.  И
подумал о темных силах, которые таятся в человеческом  сердце.  Слава  Богу,
что мне самому они ведомы не больше, чем какому-нибудь младенцу.
   Наконец мы добрались до горы Гальгенберг, на которой стоит хижина палача,
вскарабкались вверх по склону и очутились прямо у порога.
   - Вот здесь она живет, - сказала смуглая девушка, указывая на  хижину,  в
окнах которой мерцал желтый свет  свечи.  -  Ступай,  предупреди  ее.  Палач
хворает и не сможет защитить свою дочь, даже если  бы  осмелился.  Ты  лучше
уведи ее отсюда в Альпфельд на горе Гелль, там у моего отца есть  домик.  Им
не придет в голову там ее искать.
   С этими словами она меня оставила и скрылась во тьме.
 
   13
   Я заглянул в окно хижины и увидел старого палача, сидящего  в  кресле,  и
его дочь, которая стояла рядом, положив ладонь  ему  на  плечо.  Мне  слышно
было, как он кашляет и  стонет,  и  она,  видно,  старалась  утешить  его  в
страдании. Целый мир любви и сочувствия жил  в  ее  лице,  и  оно  было  еще
прекраснее, чем когда-либо прежде.
   Не укрылись от моего взгляда и чистота и порядок  в  горнице.  На  убогой
лачуге словно покоилось благословение Божие.  И  этих  безвинных  людей  все
сторонятся как проклятых и ненавидят пуще  смертного  греха!  Меня  особенно
порадовал образ Святой Девы  на  стене  насупротив  окошка.  Рамку  украшали
полевые цветы, к покрову Матери Божией были приколоты эдельвейсы.
   Я постучался у двери, говоря при этом:
   - Не бойтесь, это я, брат Амброзий.
   Мне показалось, что при звуках моего голоса и моего имени лицо  Бенедикты
осветила внезапная радость, но, возможно, это было всего лишь удивление - да
уберегут меня Святые Отцы от греха гордыни. Бенедикта  подошла  к  порогу  и
открыла дверь.
   - Бенедикта, - проговорил я, впопыхах ответив на ее приветствие,  -  сюда
идут парни, пьяные и буйные, они хотят увести тебя на танцы. С  ними  Рохус,
он сказал, что заставит тебя плясать в паре с ним. Я поспешил сюда, опередив
их, чтобы помочь тебе спастись бегством.
   При имени Рохуса щеки ее залил алый румянец, и все ее  личико  вспыхнуло.
Увы, я убедился в правоте моей ревнивой проводницы: действительно,  ни  одна
девушка не в силах  противостоять  такому  красавцу,  даже  это  набожное  и
невинное дитя. Отец ее, уразумев, о чем я говорю, встал с кресла и  раскинул
немощные руки, словно бы ограждая ее от зла, но я знал, что как ни тверд его
дух, телом он бессилен. Я сказал ему:
   - Позволь мне увести ее; парни, которые идут сюда, пьяны  и  способны  на
все. Твое противодействие только раззадорит их, и они могут  причинить  вред
вам обоим. Вон, вон, взгляните! Уже мелькают их факелы. И слышен их  громкий
гогот! Поторопись же, Бенедикта, скорее! Скорее!
   Бенедикта бросилась к плачущему старику отцу и нежно обняла его. А затем,
покрыв поцелуями мне руки, выбежала вон и скрылась в ночи,  приведя  меня  в
глубокое недоумение. Несколько минут я еще стоял на пороге, ожидая, что  она
вернется, но потом возвратился в  хижину,  решившись  защищать  ее  отца  от
разбушевавшейся толпы, которая, как я полагал, непременно  вздумает  сорвать
на нем досаду.
   Но они так и не появились. Я ждал,  прислушивался  -  напрасно.  Вдруг  -
взрыв радостных возгласов.  Я  задрожал  и  прочел  молитву  Святому  нашему
Патрону. Однако гомон понемногу смолк  в  отдалении,  и  я  понял,  что  они
повернули назад под гору на поляну, где  полыхают  костры.  Мы  со  стариком
обменялись  словами  о  чуде,  заставившем  их   переменить   намерение,   и
возблагодарили Господа. Я пошел обратно той же дорогой, что шел сюда. Вот  и
поляна. Шум оттуда  доносился  еще  оглушительнее  и  бешенее  прежнего,  за
стволами деревьев светились новые высокие  костры,  мелькали  тени  пляшущих
парней и нескольких девушек, растрепанных, с непокрытыми головами  -  волосы
развеваются по плечам, одежда в беспорядке, движения неистовы. Они кружили в
хороводах, виясь между костров, то чернея, то алея - в зависимости от  того,
как  падал  свет,  ни  дать  ни  взять  демоны  в  преисподней,  празднующие
какую-нибудь нечестивую годовщину или новую муку  для  обреченных.  И  среди
них, о  Спаситель!  в  круге  света,  в  самом  центре,  куда  не  заступали
остальные, упоенно и самозабвенно плясали рука об руку Рохус и Бенедикта!
 
   14
   Святая Матерь Божья! Может ли что-нибудь быть плачевнее падения ангела? Я
увидел - и понял,  что,  оставив  отца  и  меня,  Бенедикта  по  своей  воле
устремилась навстречу той самой судьбе, от которой я изо всех сил пытался ее
спасти!
   - Слюбилась с Рохусом, проклятая девка, - раздалось у меня  над  ухом.  Я
обернулся и увидел рослую смуглянку, которая послужила мне проводницей. Лицо
ее искажала гримаса ненависти. - Зачем только я своими руками ее не убила! А
ты, как же ты допустил ее сыграть с  нами  обоими  такую  штуку,  глупый  ты
монах?
   Я оттолкнул ее и, забыв себя, побежал к  пляшущей  паре.  Но  что  я  мог
сделать? Не успел я приблизиться, как пьяные весельчаки, словно  назло  мне,
но в действительности просто не  замечая  моего  присутствия,  обступили  их
кольцом и стали одобрительно гикать и в такт хлопать в ладоши.
   А те плясали, и нельзя было отвести от них глаз. Он, высокий, стройный  и
гибкий,  был  подобен  языческому  богу  греков;  а  Бенедикта  походила  на
маленькую фею. Ее тонкая летучая извивающаяся фигурка металась  среди  дымов
по поляне, словно  укрытая  кисейным  золотисто-багровым  покрывалом.  Глаза
стыдливо опущены, движенья быстры,  но  легки  и  грациозны,  а  щеки  горят
румянцем. Кажется, все  ее  существо  вовлечено  в  пляску.  Бедное,  милое,
заблудшее дитя! Я готов был заплакать, глядя на нее. Но надо  ли  судить  ее
так строго? Жизнь ее бедна и безрадостна, удивительно ли, что  она  с  таким
упоением отдается танцу? Небеса да благословят ее! А вот Рохус - это  другое
дело, прости его Господь.
   Я наблюдал за происходящим и  размышлял  над  тем,  как  велит  мне  долг
поступить, а ревнивая девица - ее звали Амула  -  стояла  рядом,  шипела  от
злости и  изрыгала  святотатственные  проклятия.  Когда  зрители  хлопали  в
ладоши, одобряя пляску Бенедикты, она норовила прорваться к пляшущим,  чтобы
задушить ее своими руками, я с трудом удерживал ее, а сам выступил вперед  и
позвал:
   - Бенедикта!
   Бенедикта вздрогнула при звуке моего голоса, еще ниже потупилась,  но  не
прервала пляски. Тут Амула, совсем ошалев от ярости, с  воплем  бросилась  к
ним, стараясь прорваться в круг. Пьяные парни не давали ей дороги,  дразнили
ее и потешались, а она еще больше бесилась  и  рвалась  к  своей  жертве.  С
гоготом, проклятьями и смехом ее отогнали прочь. Святой Франциск, моли  Бога
за нас! Я прочел жгучую ненависть в глазах Амулы, и холод пробежал у меня по
спине. Бог свидетель, эта фурия
   способна  растерзать  бедное  дитя,  да  еще  будет   похваляться   своим
поступком!
   Мне уже давно пора было домой. Но я не уходил. Я опасался того, что может
произойти, когда окончатся танцы, я слышал, что после танцев  каждый  парень
провожает подругу домой, и меня ужасала мысль о том, как Рохус  и  Бенедикта
останутся наедине среди ночного леса.
   Каково же было мое  изумление,  когда  Бенедикта  вдруг  подняла  голову,
остановилась и, ласково глядя на Рохуса, промолвила нежным,  как  серебряный
колокольчик, голосом:
   - Благо