да не верил.
   "Это у меня в крови, - размышлял он. - Пройдут, наверное, тысячи  лет,  а
может быть, и десятки тысяч, пока человечество изживет в себе  это  чувство.
Где и когда оно возникло? Должно быть, в глубине веков, в тех краях, которые
обычно называют колыбелью человеческой расы, - в  степях  Центральной  Азии.
То, что мы теперь считаем врожденным суеверием, было для наших диких предков
вполне естественным убеждением. Находя, по-видимому, оправдание  в  каких-то
неведомых  нам  фактах,  они  полагали,  что  мертвое  тело  наделено  некой
таинственной силой, способной причинять зло. Быть может, это было  одним  из
догматов какой-то мрачной религии, которую они исповедовали, и священники их
настойчиво внушали его пастве, подобно тому, как наши пастыри твердят нам  о
бессмертии души. Когда же арийцы, двинувшись на запад и перевалив Кавказский
хребет, распространились по Европе, новые условия  существования,  очевидно,
вызвали к жизни новые формы религии. Старая вера в  пагубную  силу  мертвеца
мало-помалу исчезла и забылась, но в наследство от нее остался  страх  перед
умершими, передающийся из поколения в поколение и ставший частью нас  самих,
как наша плоть и кровь".
   Погруженный в эти мысли, Байринг даже забыл о том,  что  их  вызвало.  Но
затем взгляд его снова упал на труп.  Тень  окончательно  сошла  с  него,  и
теперь лейтенант мог видеть заострившийся профиль,  очертания  подбородка  и
все лицо, ужасающе бледное в лунном свете. На трупе  была  серая  солдатская
форма армии конфедератов. Под расстегнутым  мундиром  и  жилетом  обнажилась
белая рубашка. Грудь мертвеца неестественно вздулась, живот запал,  и  между
ними резко обозначилась линия нижних ребер. Руки  были  раскинуты,  согнутое
колено левой ноги поднято  кверху.  Вся  поза  убитого  показалась  Байрингу
тщательно продуманной, точно мертвец стремился  произвести  наиболее  жуткое
впечатление.
   - Эге, да он, видно, был актером, - воскликнул лейтенант,  -  знает,  как
должен вести себя труп.
   Он отвел глаза от мертвеца, решительно устремив их на дорогу, и продолжал
прерванные размышления: "А может быть, у наших предков из  Центральной  Азии
было не в обычае закапывать мертвых. В таком случае понятен их  страх  перед
трупами, которые и в самом деле таят в себе угрозу и зло. Они ведь порождают
эпидемии. Детям внушали, что они должны  обходить  стороной  те  места,  где
лежат мертвецы, и бежать без  оглядки,  если  случайно  наткнутся  на  труп.
Пожалуй, уйду-ка я подальше от этого типа".
   Он приподнялся было, но вдруг вспомнил о том, что сказал  своим  людям  в
дозоре и офицеру, который должен его сменить. Он заверил  их,  что  в  любое
время его можно  будет  найти  на  этом  месте.  Для  него  это  был  вопрос
самолюбия. Если он покинет свой пост, товарищи еще  чего  доброго  подумают,
что он испугался мертвеца. Лейтенант  Байринг  не  был  трусом  и  вовсе  не
намерен был давать пищу насмешкам. Он снова  уселся  на  ствол  дерева  и  с
вызовом взглянул на убитого, как бы желая доказать, что он его нисколько  не
боится. Правая рука трупа, та,  что  была  дальше  от  Байринга,  находилась
теперь в тени. Прежде он заметил, что эта рука лежала под  лавровым  кустом,
теперь он едва различал ее. Однако все оставалось на  своих  местах,  и  это
обстоятельство как-то успокоило его, хотя он и сам не мог  сказать,  почему.
Но он не сразу отвел глаза от трупа. То, чего мы не желаем видеть,  обладает
обычно какой-то странной притягательной силой,  подчас  непреодолимой.  И  я
должен заметить, что напрасно остряки  потешаются  над  женщинами,  которые,
закрыв лицо руками, подглядывают в щелочку между пальцами.
   Внезапно Байринг почувствовал боль в правой  ладони.  Он  отвел  взор  от
своего врага и взглянул на руку. Оказалось, он  так  сильно  сжимал  рукоять
шпаги, что она больно вдавилась в ладонь. Байринг заметил также, что  сидит,
подавшись вперед, в напряженной,  неестественной  позе,  весь  подобравшись,
точно гладиатор, готовый прыгнуть и вцепиться в горло противнику. Он  тяжело
дышал, стиснув зубы. Однако Байринг скоро овладел собой, расслабил  мышцы  и
перевел дух, и тут только до него дошла  комическая  нелепость  этой  сцены.
Лейтенант невольно рассмеялся... Боже! Что за звуки! Откуда это  дьявольское
хихиканье, эта безбожная  издевка  над  человеческим  весельем?  Не  узнавая
собственного смеха, Байринг вскочил и стал озираться вокруг.
   Он не мог больше скрывать от себя вопиющего факта своей трусости. Он  был
вне себя от страха. Байринг бежал бы отсюда со  всех  ног,  однако  ноги  не
слушались его; они подкосились, и  лейтенант  снова  сел  на  ствол  дерева,
дрожа, как в лихорадке. Лицо его взмокло, все тело обдало  волной  холодного
пота. Он не в силах был даже  крикнуть.  Отчетливо  слышал  он  позади  себя
чьи-то крадущиеся шаги, точно поступь зверя, но не смел  оглянуться.  Неужто
лишенные души живые существа вступили в союз с лишенным души мертвым  телом?
Был ли это действительно зверь? Ах, если бы он  мог  убедиться  в  этом!  Но
никаким усилием воли не мог он заставить себя оторвать взгляд от мертвеца.
   Повторяю, лейтенант Байринг был храбрым и  здравомыслящим  человеком.  Но
что поделаешь? Может ли человек один, без посторонней помощи, устоять против
зловещей коалиции ночного мрака, одиночества, безмолвия и смерти, в то время
как  бесчисленные  духи  его  предков  подтачивают  его  мужество   тысячами
трусливых предостережений, а их  скорбные  погребальные  песни  проникают  в
сердце  и  леденят  кровь?  Силы  слишком  неравны  -  храбрость  не  должна
подвергаться столь безжалостным испытаниям.
   Одна навязчивая мысль владела теперь Байрингом: ему  казалось,  что  тело
шевельнулось. Теперь оно лежало ближе к краю светового пятна  -  в  этом  не
могло быть никакого сомнения. Оно и  руки  подвинуло  -  вон  обе  руки  уже
переместились в тень! Порыв холодного ветра ударил Байрингу  в  лицо,  ветви
деревьев у  него  над  головой  зашевелились  и  жалобно  заскрипели.  Резко
очерченная тень сошла с лица трупа, и оно осветилось луной. Затем тень снова
надвинулась на лицо, окутав его полумраком. Страшный мертвец явно шевелился!
В это мгновение со стороны передовой линии дозора раздался одинокий выстрел.
Более сиротливого, более оглушительного и  в  то  же  время  более  далекого
выстрела не слышало еще ни одно человеческое ухо!  Он  разрушил  сковывавшие
Байринга   чары,   расколол   безмолвие   и   одиночество,   рассеял    сонм
предостерегающих  духов  Центральной  Азии  и   вернул   Байрингу   мужество
современного человека.  С  криком  гигантской  птицы,  бросающейся  на  свою
жертву, он устремился вперед, охваченный жаждой битвы.
   Выстрел за выстрелом раздавались на передовой линии. Слышались  отдельные
выкрики, беспорядочный шум, стук копыт,  громкие  восклицания.  С  тыла,  из
спящего лагеря донеслось пение горнов и барабанная дробь. Продираясь  сквозь
кустарник, по обеим ответвлениям  дороги  полным  ходом  отступали  дозорные
северян, отстреливаясь наугад. Отставшая  группа,  отходившая  по  одной  из
дорог согласно приказу, внезапно свернула и  спряталась  в  зарослях.  Мимо,
неистово размахивая  саблями,  промчались  полсотни  всадников.  Стреляя  на
полном скаку, они, как одержимые, пронеслись над тем местом,  где  находился
Байринг, и скрылись за поворотом дороги, продолжая кричать  и  разряжать  во
тьму  пистолеты.  Спустя  минуту  послышались  ружейная  пальба  и  одинокие
пистолетные выстрелы; нападающие наткнулись на резервный  отряд  северян.  И
вот они уже в беспорядке устремились обратно.  То  там,  то  здесь  мелькали
опустевшие седла, обезумевшие раненые лошади неслись вперед, храпя от  боли.
Все было кончено - "бой на аванпостах" утих.
   Отряд  был  пополнен  свежими  силами,  солдаты  после  переклички  вновь
построены. На сцене появился полуодетый командир северян  со  своим  штабом.
Задав с глубокомысленным видом несколько  вопросов,  он  удалился.  Простояв
около часу в полной боевой  готовности,  солдаты  бригады  "прочли  одну-две
молитвы" и улеглись на покой.
   Ранним утром следующего дня санитарная команда во главе с капитаном  и  в
сопровождении лекаря осматривала местность в поисках убитых  и  раненых.  На
развилке дороги, чуть в стороне, они нашли два тела, лежавшие вплотную  друг
к  другу.  Это  были  трупы  офицера  федеральных  войск  и  рядового  армии
конфедератов. Офицер  умер  от  удара  шпаги  в  сердце,  но  до  этого  он,
по-видимому, успел нанести своему  врагу  не  менее  пяти  смертельных  ран.
Мертвый офицер лежал лицом вниз в луже крови, и шпага все еще торчала у него
в груди. Его перевернули на спину, и лекарь вытащил оружие из раны.
   - Черт возьми, да ведь  это  Байринг!  -  воскликнул  капитан  и  тут  же
добавил, взглянув на другого мертвеца: - У них была жестокая схватка.
   Лекарь  осматривал  шпагу.  Она   могла   принадлежать   только   офицеру
федеральной пехоты. Точь-в-точь такая же, как была у капитана.  Это  и  была
шпага Байринга. Никакого другого оружия они не  обнаружили,  за  исключением
неразряженного пистолета в кобуре мертвого Байринга. Лекарь отложил
   шпагу и подошел к другому телу. Оно было страшно исколото и изрезано,  но
крови нигде не было видно. Лекарь взял убитого за левую ступню  и  попытался
выпрямить его ногу. Сдвинулось с места все тело. Мертвецы не любят, когда их
тревожат. Труп запротестовал, откликнувшись слабым  тошнотворным  зловонием.
Под ним обнаружились черви, с бессмысленной хлопотливостью ползавшие взад  и
вперед.
   Лекарь и капитан переглянулись.
 
   ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ
 
   Окончив негромкий разговор с группой офицеров, рядовой повернулся кругом,
и, минуя линию наскоро сооруженных укреплений, исчез в лесу. Рядового  звали
Джером Сиринг; он нес службу в армии генерала  Шермана,  которая  в  те  дни
противостояла неприятелю в районе высоты Коннесо, штат  Джорджия.  Никто  не
окликнул его, и он никого не отметил даже легким  кивком,  но  каждому  было
ясно: этот храбрый солдат получил ответственное и  опасное  боевое  задание.
Сиринг хоть и был рядовым, но службу  нес  особую,  числясь  ординарцем  при
штабе  дивизии.  Ординарец  -  универсальная  должность.  Ординарец   бывает
посыльным, писарем,  офицерским  денщиком  -  кем  угодно.  Любое  дело,  не
оговоренное в  уставных  положениях  и  руководствах,  может  быть  поручено
ординарцу, смотря по его  способностям,  по  отношениям  с  начальством  или
просто по обстоятельствам. Рядовой Сиринг,  превосходный  стрелок,  молодой,
крепкий, сметливый и незнакомый со страхом, был разведчиком.
   Даже действуя в составе более крупных  соединений,  командующий  дивизией
считал невозможным подчиняться приказаниям вслепую, не располагая данными  о
противнике. Не удовлетворяли его и общепринятые источники сведений: он хотел
знать больше, чем сообщал ему штаб корпуса, чем могли дать вылазки и стычки.
А раз так - дело за Джеромом Сирингом с его  бесстрашным  сердцем,  повадкой
следопыта, приметливым взглядом и безыскусным  языком.  Сегодня  его  задача
была предельно простой: подобраться как можно ближе к вражеским  позициям  и
разузнать как можно больше.
   Вот он уже вышел к линии боевого охранения,  где  из  неглубоких  окопов,
тщательно замаскированных зелеными ветвями, выдавались вперед только  стволы
винтовок. Нет ни просвета, ни прогалины между деревьями;  не  верилось,  что
этот глухой и чинный лес скрывает вооруженных, чутких и бдительных людей,  -
лес, чреватый  боем.  Замешкавшись  возле  окопа,  чтобы  сообщить  о  своих
намерениях, Сиринг бесшумно пополз вперед и  скоро  исчез  в  густой  зелени
подлеска.
   - Там ему и конец, - сказал один караульный другому. - Лучше  бы  оставил
винтовку: те ребята попортят ею кого-нибудь из наших.
   А Сиринг полз вперед и вперед, припадая за каждым кустом,
   прячась в каждой лощинке. Глаза его видели все, уши слышали каждый  звук.
Стоило хрустнуть сучку, как он замирал, приникнув к  сырой  земле  и  затаив
дыхание. Дело шло медленно, но скучным не казалось: опасность придавала  ему
интерес, хотя Сиринг и не проявлял признаков волнения. Сердце работало ровно
и спокойно, как на охоте за мелкой дичью.
   "Уже сколько ползу, - подумал он, - а  все  еще  жив.  Значит,  не  успел
далеко уйти".
   Усмехнувшись своему способу оценки расстояний, он пополз было дальше,  но
вдруг замер, распластавшись.  Минута  шла  за  минутой  -  он  не  двигался:
впереди,  между  кустами,  он  заметил  желтую   глину   вражеского   окопа.
Медленно-медленно  поднял  он  голову,  приподнялся,   опираясь   на   руки,
напряженно вглядываясь в глиняный отвал. А потом встал и с винтовкой в  руке
зашагал вперед, почти уже не прячась.  По  одним  ему  ведомым  приметам  он
сделал верный вывод: противник оставил позицию.
   Решив удостовериться в столь важном открытии перед тем,  как  сообщать  с
нем начальству, Сиринг пересек оставленную позицию и двинулся  в  редколесье
перебежками,  внимательно  глядя  кругом  в  ожидании  встречи  со  случайно
отставшим противником. Вскоре лес  кончился.  Перед  ним  лежала  разоренная
ферма, жалкая и несчастная,  каких  немало  было  в  последние  годы  войны:
изгороди повалены, поля заросли ежевикой,  двери  и  окна  выбиты.  Переждав
немного под прикрытием молодых  сосен  и  внимательно  осмотревшись  кругом,
Сиринг, не торопясь,  побежал  через  поле  и  сад  к  небольшому  строению,
стоящему отдельно от других на некотором возвышении. Он рассчитывал получить
оттуда достаточно широкий сектор обзора в том направлении, которое,  по  его
мнению, было избрано  отступавшими  неприятельскими  частями.  Строение  это
некогда представляло собою клеть на  четырех  столбах,  футах  в  десяти  от
земли, но сейчас от него по существу осталась одна крыша.  Пол  обрушился  и
громоздился кучей внизу, а доски обшивки и балки  свисали  вкривь  и  вкось,
держась одним концом. Несущие столбы покосились. Казалось, только тронь  его
пальцем, все сооружение тотчас рухнет.
   Прячась  за  грудой  балок  и  досок,  Сиринг  осмотрел  открывшуюся  ему
местность вплоть до отрога горы Кеннесо где-то в полумиле впереди. По дороге
в гору на перевал, сверкая на утреннем солнце стволами орудий, шли войска  -
арьергард отступавшего противника.
   Сиринг  узнал  все,  что  только  возможно.  Теперь  он  обязан  был  без
промедления возвратиться и доложить командованию  об  увиденном.  Но  серая,
ползущая в гору колонна конфедератов выглядела  слишком  уж  соблазнительно.
Так сподручно было угостить их свистящей порцией свинца из винтовки  обычной
системы "Спрингфилд", но со снайперской мушкой и мягким спуском. Хотя на ход
войны это вряд ли повлияло бы, но ведь  для  солдата  первейшая  обязанность
убивать. А для хорошего солдата - к тому же еще  и  привычка.  Сиринг  взвел
курок и освободил предохранитель.
   Но от начала времен  предустановлено  было  рядовому  Сирингу  никого  не
лишить жизни в то ясное летнее утро и не доложить начальству об  отступлении
неприятеля. Его намерения пришли в несоответствие с  гармонией  многовековой
мозаики событий, некая часть которой известна нам под названием  истории.  И
за двадцать пять лет до описываемого случая  рука  Исполнителя  грандиозного
плана приняла необходимые меры, вызвав к  жизни  некоего  младенца  мужского
пола в далекой деревушке у подножья Карпатских гор, сохранив его в детстве и
в юности, связав его интересы с военным искусством и к должному сроку сделав
его артиллерийским  офицером.  Благодаря  стечению  бесчисленного  множества
содействующих  обстоятельств  и  преобладанию   последних   над   бессчетным
множеством  обстоятельств  противодействующих,  упомянутый  офицер  оказался
нарушителем воинской дисциплины и бежал с родины, спасаясь от наказания.  Та
же рука направила его в Новый Орлеан (а не в Нью-Йорк), где на  причале  уже
ждал его вербовщик. Он был принят в армию, получил продвижение по службе,  и
так все было подгадано, что он командовал батареей  южан  в  двух  милях  по
фронту от той точки, где  готовился  к  выстрелу  разведчик  северян  Джером
Сиринг. Все было принято в расчет; каждый шаг  недолгих  жизней  этих  двоих
солдат,  как,  впрочем,  и  жизней  их  современников  и  предков,  а  также
современников их предков, вел к желаемому исходу. Окажись что-либо упущенным
в этой неоглядной цепи событий, рядовой Сиринг в то утро выпустил  бы  заряд
по отступающим конфедератам и наверное не промахнулся бы. Но случилось  так,
что один артиллерийский капитан, ожидавший команды сниматься с  позиции,  от
нечего делать навел орудие на  далекий  гребень  холма,  где  ему  почему-то
привиделись неприятельские офицеры, и выстрелил, дав перелет.
   В  то  время  как  Сиринг  взводил  курок  и   всматривался   в   колонну
конфедератов, выбирая себе цель с тем расчетом, чтобы пуля  его  не  пропала
зря, а наверняка произвела на свет вдову или сироту, или безутешную мать - а
может быть, и всех троих зараз, ибо рядовой Сиринг хоть и отказывался не раз
от повышения, но не был лишен честолюбия в некотором  роде,  -  он  внезапно
услышал в воздухе неясный звук, словно ястреб падал
   с высоты на добычу. Нарастая быстрее, чем доступно чувству, звук  перешел
в хриплый и яростный рев, и ядро, возникнув из лазури, с оглушающим  треском
врезалось в столб, разнесло его в  щепки,  и  в  тяжелом  грохоте  и  клубах
слепящей пыли шаткая конструкция у него над головою окончила свои дни.
   Когда Сиринг пришел в себя, он не сразу понял, что  произошло.  Некоторое
время он даже не открывал глаз. Он думал, что его убили и закопали в  землю,
и пытался припомнить что-нибудь из погребальной службы.  Ему  казалось,  что
его жена стоит на коленях у него на могиле, добавляя тяжесть ему  на  грудь.
Будто бы они вдвоем - вдова и земля -  проломили  его  гроб.  Если  дети  не
уведут ее домой, непонятно, как он будет дышать. Ему стало жалко себя. "Я не
могу ей ничего сказать, - думал он, - мертвые не говорят. Стоит мне  открыть
глаза, как в них тотчас набьется земля".
   Он открыл глаза. Необъятный купол голубого неба над вершинами леса. Перед
глазами, заслоняя собою деревья,  высится  темная,  угловатая  куча,  вся  в
замысловатом, беспорядочном пересечении прямых линий. И  все  это  настолько
далеко, что ощущение дали утомило его, и  он  снова  закрыл  глаза.  В  этот
момент он почувствовал непереносимо яркий свет. В ушах  возник  шум,  словно
ритмичный рокот далеких волн, одна за другою катящихся на берег,  и  в  этом
шуме, или, может быть, сквозь него, из непрестанного низкого гула  сложились
слова: "Джером Сиринг, ты пропал, ты попал как зверь в капкан, в  капкан,  в
капкан".
   И вдруг тишина, и тьма, и полный покой, и Джером Сиринг, вполне  отдающий
себе отчет в своем положении зверя в капкане, без паники и в полном сознании
снова открыл глаза, чтобы разведать обстановку, оценить  силы  противника  и
выработать план действий.
   Сиринг полулежал,  прижатый  спиною  к  толстому  бревну.  Другое  бревно
навалилось сверху, но ему удалось чуть-чуть подвинуться, чтобы оно не давило
на грудь. Вбитая в него скоба защемила левую руку. Ноги,  ровно  лежащие  на
земле, по колено засыпаны грудой обломков. Голова зажата, словно  в  тисках:
двигались лишь глаза да нижняя челюсть. Одна только  правая  рука  сохранила
некоторую свободу. "На тебя вся надежда", - сказал  он  руке.  Но  никак  не
получалось ни высвободить ее из-под бревна на груди, ни  сдвинуть  локоть  в
бок.
   Сиринг не был ранен и не испытывал боли.  Сознание  он  потерял  лишь  на
мгновение, от удара  в  голову  отлетевшим  обломком  столба  и  внезапности
случившегося. Не прошло и нескольких секунд, как он оправился от  потрясения
и последовавших
   странных видений: пыль еще клубилась в воздухе, а  он  уже  начал  искать
выход из положения.
   Прежде всего он предпринял попытку ухватиться  правой  ру