ею, следователь отошел в угол комнаты и из  кучи  платья  стал  вытаскивать
одну вещь за другой, поднимая к свету для обозрения присутствующих. Все было
изорвано и заскорузло от крови. Но присяжные не заинтересовались и не  стали
производить более тщательного осмотра. Дело в  том,  что  они  все  это  уже
видели; единственное, что было для них новым, - это показания Харкера.
   - Джентльмены, -  сказал  следователь,  -  очевидно,  у  нас  нет  других
свидетелей. Ваши обязанности вам известны;  если  вопросов  больше  нет,  вы
можете удалиться, чтобы обсудить ваше решение.
   Встал старшина присяжных - высокий, бородатый человек лет шестидесяти,  в
грубой одежде.
   - У меня есть только один вопрос, господин следователь, - сказал он. - Из
какого сумасшедшего дома сбежал этот ваш свидетель?
   - Мистер Харкер, - сказал следователь совершенно серьезно и  спокойно,  -
из какого сумасшедшего дома вы в последний раз сбежали?
   Харкер снова густо покраснел, но ничего не  сказал,  и  семеро  присяжных
встали и торжественно один за другим вышли из хижины.
   - Если вы не собираетесь  продолжать  ваши  оскорбления,  сэр,  -  сказал
Харкер, как только они со следователем остались одни возле мертвеца,  -  то,
полагаю, я могу удалиться?
   - Да.
   Харкер  пошел  к  выходу,  но,  положив  руку  на  щеколду,  остановился.
Профессиональные привычки в нем были сильны - сильнее чувства  оскорбленного
достоинства. Он обернулся и сказал:
   - Я узнал книжку, которую  вы  держали  в  руках,  это  дневник  Моргана.
Кажется, он вас сильно заинтересовал: вы читали его все время, пока я  давал
показания. Нельзя ли мне взглянуть на него? Читателям интересно будет...
   - Дневник не будет фигурировать в деле, - возразил  следователь,  опуская
книжку в карман сюртука, - все записи в нем сделаны до смерти писавшего.
   Харкер вышел из хижины, а  присяжные  вернулись  и  встали  у  стола,  на
котором под простыней резко обрисовались контуры тела.  Старшина  сел  около
свечи, вынул из бокового кармана карандаш  и  клочок  бумаги  и  старательно
вывел следующий текст вердикта,  который  с  большей  или  меньшей  затратой
усилий подписали все остальные:
   "Мы, присяжные заседатели, установили, что останки подверглись смерти  от
руки горного льва. Однако некоторые из нас все-таки полагают, что их хватила
кондрашка".
 
   4. Объяснение из могилы
   В дневнике покойного Хью Моргана содержатся  интересные  записи,  имеющие
некоторое научное значение, возможно, как гипотеза. К  материалам  следствия
дневник приобщен не был:
   видимо, следователь решил, что не  стоило  смущать  умы  присяжных.  Дата
первой записи не может быть установлена: верхняя  часть  страницы  оторвана;
сохранившаяся запись гласит:
   "...бегала, описывая полукруг, все время держа головуповернутой к центру,
потом останавливалась и яростно лаяла. Наконец она стремительно бросилась  в
кусты. Сначала я думал, что она взбесилась, но, вернувшись домой, не заметил
в ее поведении ничего необычного,  кроме  того,  что  можно  было  объяснить
страхом наказания.
   Может ли собака видеть носом? Могут ли запахи вызвать в  мозговом  центре
образы того предмета, от которого они исходят?
   2 сентября. Вчера ночью, наблюдая за тем, как звезды восходят над  горным
хребтом к востоку от дома, я заметил, что они  исчезают  одна  за  другой  -
слева  направо.  Каждая  звезда  или  группа  близко   расположенных   звезд
затмевалась только на мгновенье, но вдоль всего хребта на высоте одного-двух
градусов прошла как бы тень, последовательно  их  заслонявшая,  будто  между
ними и мною двигалось нечто для меня невидимое, звезды были  слишком  редки,
чтобы можно было определить контуры предмета. Ух! Не нравится мне это..."
   Не хватает записей за несколько недель - из книжки вырваны три страницы.
   "27 сентября. Оно опять было здесь: я каждый день нахожу его следы. Вчера
я снова всю ночь продежурил в том же месте с ружьем  в  руках,  зарядив  оба
ствола крупной дробью. Наутро я увидел свежие следы, снова те же самые. А  я
могу поклясться, что не спал - в сущности,  я  почти  совсем  не  сплю.  Это
ужасно! Невыносимо! Если эти поразительные явления реальны, я сойду  с  ума;
если же это плод моего воображения, я уже сошел с ума.
   3 октября. Я не уйду, оно не выгонит меня отсюда. Нет! Это мой  дом,  моя
земля. Бог ненавидит трусов.
   5 октября. Я  больше  не  могу;  я  пригласил  Харкера  провести  у  меня
несколько недель - у него трезвая голова. По его поведению я узнаю,  считает
ли он меня сумасшедшим.
   7 октября. Я  нашел  решение  загадки;  это  случилось  сегодня  ночью  -
внезапно, как откровение. Как просто, как ужасно просто! Есть звуки, которых
мы не слышим. На концах гаммы есть ноты, которые не  задевают  струн  такого
несовершенного инструмента, как человеческое ухо.  Они  слишком  высоки  или
слишком низки. Я не раз наблюдал за стаей  дроздов,  усевшихся  на  верхушке
дерева или даже на нескольких деревьях и распевавших во все горло. И вдруг в
одну минуту, точно в одно и то же  мгновенье  -  все  снимаются  и  улетают.
Почему? Они не могли видеть друг друга - мешали ветви  деревьев.  Все  птицы
разом  не  могли  видеть  вожака,  где  бы  он  ни  был.  Верно,  был  подан
какой-нибудь сигнал на высокой ноте, перекрывший все звуки,  но  не  слышный
мне. Случалось, я наблюдал такой же  одновременный  и  молчаливый  отлет  не
только дроздов, но и других птиц, например,
   перепелов,  отделенных  друг  от  друга  кустами  или  даже  сидевших  на
противоположных склонах  холма.  Моряки  знают,  что  стадо  китов,  которые
греются на солнце  или  резвятся  на  поверхности  океана,  растянувшись  на
несколько  миль  друг  от  друга,  разделенные   кривизной   земли,   иногда
одновременно - в одно мгновение - все уходят в глубину вод. Дан был сигнал -
слишком глухой для слуха матроса на  топе  мачты  и  для  его  товарищей  на
палубе, тем не менее отозвавшийся в вибрации судна, подобно тому  как  своды
собора отвечают на басовые ноты органа. То же самое происходит не только  со
звуком, но и с цветом.  На  обоих  концах  солнечного  спектра  химик  может
обнаружить  то,  что  известно  под  именем  актинических  лучей.  Это  тоже
цвета-лучи, неотделимо входящие в состав видимого света, но мы их  не  можем
различить. Человеческий глаз -  несовершенный  инструмент;  его  диапазон  -
всего несколько октав "хроматической гаммы". Я не сошел с ума;  есть  цвета,
которые мы не способны видеть.
   И да поможет мне Бог! Проклятая тварь как раз такого цвета".
 
   ЧАСЫ ДЖОНА БАРТАЙНА
 
   История, рассказанная врачом
   - Точное время? Господи, да на что оно вам сдалось? Сейчас примерно... Да
бросьте, экая важность. Ясно, что время позднее -  чего  вам  еще?  Впрочем,
если вам надо поставить часы, возьмите и посмотрите сами.
   С этими словами он снял свои тяжеленные старинные часы с цепочки и  подал
мне, после чего повернулся, прошел через всю  комнату  к  книжным  полкам  и
вперил взгляд в корешки. Его мрачная нервозность удивила меня - я не находил
для  нее  причины.  Поставив  по  его  часам  свои,  я  подошел  к  нему   и
поблагодарил.
   Когда он брал у меня часы и вновь  прикреплял  к  цепочке,  руки  у  него
ходуном ходили. Гордясь своим тактом и находчивостью, я  небрежной  походкой
направился  к  буфету,  плеснул  себе  бренди  и  разбавил   водой;   затем,
извинившись за невнимание к гостю, я предложил ему последовать моему примеру
и вернулся  в  свое  кресло  у  камина,  предоставив  ему  обслуживать  себя
самостоятельно, как было у нас с  ним  принято.  Наполнив  свой  стакан,  он
уселся рядом со мной у огня - спокойный, как ни в чем не бывало.
   Этот странный случай произошел у меня дома, где  мы  с  Джоном  Бартайном
коротали вечер. Мы поужинали вместе в клубе,  после  чего  наняли  экипаж  и
поехали ко мне - словом, все шло своим чередом; поэтому я никак не мог взять
в толк, чего ради Джон нарушил обычный заведенный порядок  вещей  и  устроил
представление, демонстрируя какие-то непонятные переживания.  Чем  дольше  я
раздумывал об этом, вполуха слушая его блестящие  рассуждения,  тем  сильнее
разбирало меня любопытство; и,  разумеется,  мне  не  стоило  особого  труда
убедить себя в том, что любопытство мое есть  не  что  иное,  как  дружеская
забота. Любопытство очень часто надевает эту  личину,  чтобы  не  возбуждать
раздражения. Наконец, я бесцеремонно  прервал  один  из  самых  великолепных
пассажей его пропадавшего втуне монолога.
   - Джон Бартайн, - сказал я, - простите меня, если я несправедлив, но я не
знаю ничего, что давало бы вам право безумствовать, услышав невинный  вопрос
о точном времени. Я не могу одобрить поведение человека, который  выказывает
необъяснимое нежелание взглянуть на циферблат собственных
   часов и предается в моем присутствии тяжким переживаниям,  смысл  которых
от меня скрыт и до которых мне нет никакого дела.
   Бартайн не сразу ответил на это шутливое замечание -  какое-то  время  он
сидел, мрачно глядя в камин. Я испугался, что обидел его, и  уже  готов  был
извиниться и взять свои слова обратно, как вдруг он  взглянул  мне  прямо  в
глаза и произнес:
   - Друг мой, непринужденность вашего тона отнюдь  не  скрашивает  вопиющей
наглости этого выпада; но, к счастью, я все равно уже решил  рассказать  вам
то, что вы жаждете узнать, и,  хоть  вы  и  показали,  что  недостойны  моей
откровенности, намерения моего это не изменит. Соблаговолите выслушать меня,
и все ваши недоумения рассеются.
   Эти часы до меня принадлежали трем  поколениям  нашей  семьи.  Первым  их
хозяином, для которого их изготовили, был мой прадед Бромвелл Олкотт Бартайн
- богатый виргинский плантатор времен революции  и  убежденнейший  сторонник
старого режима из всех, что пролеживали ночи без сна, размышляя, как бы  еще
насолить мистеру Вашингтону и споспешествовать доброму королю Георгу. Как-то
раз этот достойный джентльмен имел неосторожность оказать британской  короне
неоценимую услугу, которую те, кто ощутил  ее  неблагоприятные  последствия,
сочли нарушением закона. В чем она состояла - не так уж важно, но  одним  из
ее побочных следствий стал в одну прекрасную ночь арест моего  достославного
предка в его собственном доме отрядом мятежников Вашингтона.
   Позволив ему попрощаться  с  рыдающим  семейством,  его  увели  во  тьму,
которая поглотила его навеки. Ни малейшего следа  его  с  тех  пор  не  было
обнаружено. После войны ни долгие розыски, ни обещания  крупной  награды  не
помогли найти хоть кого-нибудь из арестовавшего его отряда или пролить  хоть
какой-нибудь свет на его судьбу. Пропал - и концы в воду.
   Что-то в рассказе Бартайна - не в  словах,  а  в  тоне  -  побудило  меня
спросить:
   - А как вы сами считаете - справедливо с ним поступили или нет?
   - Я считаю, - стукнул он кулаком по столу, словно давая отпор трактирному
отребью, с которым он  сел  играть  в  кости,  -  я  считаю,  что  это  было
обыкновенное мерзкое убийство, каких много на счету изменника  Вашингтона  и
подлого сброда, который он поставил под ружье!
   С минуту мы помолчали. Подождав, пока гнев Бартайна уляжется, я спросил:
   - Этим все кончилось?
   - Почти. Через несколько недель после ареста прадеда на
   крыльце дома Бартайнов нашли его часы. Они были  вложены  в  конверт,  на
котором стояло имя Руперта Бартайна - это был его  единственный  сын  и  мой
дед. Теперь часы ношу я.
   Бартайн умолк. Его обычно  беспокойные  черные  глаза  сейчас  неподвижно
смотрели в камин и отливали красным,  отражая  тлеющие  угли.  Казалось,  он
забыл о моем существовании. Внезапный шорох  древесных  ветвей  за  окном  и
почти сразу застучавший по стеклу  дождь  вернули  его  к  действительности.
Порыв ветра возвестил начало нешуточного ненастья;  через  несколько  секунд
стало слышно, как по тротуару хлещут струи воды. Сам не знаю, почему я  счел
это обстоятельство достойным упоминания; и все же тут  есть  некий  смысл  и
некая значительность, не поддающиеся для меня определению. Во всяком случае,
буря сделала наш разговор еще более серьезным, почти торжественным.  Бартайн
продолжал:
   - К этим часам я питаю особое чувство,  род  привязанности.  Мне  приятно
иметь их рядом, хотя я редко ношу  их  с  собой  -  отчасти  из-за  тяжести,
отчасти по другой причине, о которой  я  сейчас  расскажу.  Причина  такова:
каждый вечер, когда часы находятся при мне, я испытываю безотчетное  желание
открыть их  и  посмотреть  на  циферблат,  даже  если  мне  вовсе  не  нужно
справляться о времени. Но если я этому желанию поддаюсь, то в тот самый миг,
когда мой взгляд падает на  стрелки,  меня  наполняет  необъяснимый  ужас  -
предчувствие неминуемой беды. И ощущение это делается тем более невыносимым,
чем ближе одиннадцать часов - одиннадцать по этим часам, независимо от того,
сколько времени на самом деле. Когда стрелки минуют одиннадцать,  навязчивая
тяга взглянуть на часы пропадает полностью - я становлюсь к  ним  совершенно
равнодушен. И я  могу  теперь  смотреть  на  них,  сколько  мне  вздумается,
испытывая не больше волнений, чем испытываете вы, глядя на свои  собственные
часы. Вполне естественно, что я приучил себя ни в коем случае не смотреть на
циферблат вечером до  одиннадцати  -  ничто  не  может  заставить  меня  это
сделать. Ваша сегодняшняя настойчивость причинила мне боль. Представьте себе
курильщика опиума, которого подталкивают еще раз войти в свой личный, особый
ад.
   Такова моя история, которую я рассказал вам ради вашей дурацкой науки;  и
если еще раз вечером вы увидите, что эти чертовы часы у меня с  собой,  и  у
вас хватит  ума  спросить  время,  я  буду  вынужден  подвергнуть  вас  всем
невыгодам, которые испытывает человек с расквашенным носом.
   Шутка его меня не очень-то позабавила. Я видел, что, рассказывая о  своих
страхах, он вновь разбередил  себе  душу.  Улыбка,  с  которой  он  закончил
рассказ, вышла прямо страдальческой, и
   глаза его были куда беспокойнее обычного - он шарил ими по всей  комнате,
и порой в них мелькало дикое, безумное выражение. Что  бы  там  ни  было  на
самом деле, я пришел к мысли, что мой  друг  страдает  весьма  интересной  и
редкой  формой  мономании.  Сохраняя  заботливое   сочувствие,   которое   я
по-дружески к нему питал, я решил взглянуть на него еще и как  на  пациента,
дающего богатый материал для изучения. А почему бы и нет? Разве  он  сам  не
сказал, что описывает свою манию в интересах науки?  Бедняга  помогал  науке
даже больше, чем думал: не только его рассказ, но и  он  сам  мог  послужить
источником ценных сведений.  Разумеется,  я  собирался  сделать  все,  чтобы
вылечить его, но для начала мне хотелось поставить маленький психологический
опыт; да и сам этот опыт обещал стать первым шагом к его исцелению.
   - Я весьма тронут вашей дружеской откровенностью,  Бартайн,  -  сказал  я
сердечно, - и горд вашим доверием. Конечно,  все  это  чрезвычайно  странна.
Нельзя ли еще раз взглянуть на часы?
   Он достал их вместе с цепочкой из  жилетного  кармана  и,  не  говоря  ни
слова, протянул мне. Массивный крепкий корпус с необычной гравировкой был из
чистого золота. Внимательно осмотрев циферблат и убедившись, что  уже  почти
двенадцать, я открыл заднюю дверцу и с интересом обнаружил портрет-миниатюру
на слоновой кости, написанный в тонкой  и  изысканной  манере,  свойственной
скорее восемнадцатому столетию.
   - Ну и ну! - воскликнул я, восторгаясь прекрасной работой. - Как  это  вы
ухитрились найти  такого  мастера?  Я  думал,  что  искусство  миниатюры  на
слоновой кости давно утрачено.
   - Это не я, - сказал он с мрачной улыбкой. - Это мой достославный  прадед
- покойный Бромвелл Олкотт Бартайн, - эсквайр, родом из Виргинии.  Тогда  он
был еще молод - пожалуй, примерно моего возраста. Говорят, я на него  похож.
Как вы полагаете?
   - Похож? Мягко сказано! Если не считать костюма, который,  как  я  думал,
художник изобразил ради верности жанру  -  так  сказать,  ради  стиля,  -  и
отсутствия усов, это всецело ваш портрет, как по общему выражению лица,  так
и по каждой отдельной черточке.
   Разговор выдохся. Бартайн взял со стола книгу и принялся читать. С  улицы
доносился неумолчный шум дождя. Время от времени раздавались торопливые шаги
прохожих; один раз мне послышалась  более  тяжелая,  размеренная  поступь  -
кто-то остановился у моей двери, - видимо, полицейский решил переждать дождь
под навесом. Ветви деревьев  стучали  по  оконным  стеклам,  словно  умоляли
впустить их в дом. Хотя с тех пор прошли  годы  и  годы  более  серьезной  и
благоразумной жизни, я помню этот вечер очень отчетливо.
   Незаметным движением я взял старинный  ключик,  висевший  на  цепочке,  и
быстро перевел стрелки ровно на час назад; затем, закрыв  заднюю  дверцу,  я
протянул часы Бартайну, который положил их в карман.
   - Помнится, вы утверждали, - сказал я с  напускной  беспечностью,  -  что
после одиннадцати спокойно можете смотреть на циферблат. Так как теперь  уже
почти двенадцать, - тут я сверился со своими часами, -  может  быть,  вы  не
откажетесь мне это продемонстрировать.
   Он добродушно улыбнулся, вновь вынул часы, открыл их - и вскочил на  ноги
с воплем, который, несмотря на все мои мольбы, Господь до сих пор не дал мне
забыть. Его глаза, чернота которых делала еще  более  разительной  бледность
его лица, были прикованы к циферблату часов,  которые  он  судорожно  сжимал
обеими руками. Некоторое время он оставался в таком положении, не издавая ни
звука, затем вскричал голосом, искаженным до неузнаваемости:
   - Проклятье! Без двух минут одиннадцать!
   Я был отчасти подготовлен к подобному всплеску чувств  и,  не  вставая  с
места, спокойно сказал:
   - Тысяча извинений. Должно быть, я обознался, когда ставил по вашим часам
свои.
   Он с резким щелчком захлопнул крышку и положил часы в карман. Взглянув на
меня, он попытался улыбнуться, но нижняя губа у него задрожала, и  он  не  в
силах был закрыть рот. Руки у него тоже  тряслись,  и,  стиснув  кулаки,  он
засунул их в карманы пиджака. У меня на глазах отважный дух пытался усмирить
трусливую плоть. Но усилие оказалось непомерным; он зашатался, словно у него
закружилась голова, и прежде, чем я успел встать и  прийти  ему  на  помощь,
колени у него подогнулись, и он упал, неуклюже уткнувшись  лицом  в  пол.  Я
подскочил, чтобы помочь ему подняться,  -  но  Джон  Бартайн  поднимется  не
раньше, чем поднимемся из могил мы все.
   Вскрытие не обнаружило ровно  ничего;  все  органы  тела  были  в  полном
порядке. Но когда труп готовили  к  погребению,  вокруг  шеи  заметили  едва
различимое темное кольцо; по крайней мере, так говорили  несколько  человек,
которые были на похоронах, но лично я  не  могу  ни  подтвердить  этого,  ни
опровергнуть.
   Точно  так  же  не  могу  я  сказать,  где  кончается  действие   законов
наследственности.  Отнюдь  не  доказано,  что  в  области  духа   испытанное
человеком чувство не  может  оказаться  более  долговечным,  чем  сердце,  в
котором оно зародилось, и искать пристанища в родственном  сердце,  бьющемся
много лет спустя. И если бы меня спросили, что я думаю  о  судьбе  Бромвелла
Олкотта Бартайна, я осмелился бы  выдвинуть  догадку,  что  его  повесили  в
одиннадцать  часов  вечера,  а  перед  тем  дали  несколько   часов,   чтобы
приготовиться к переходу в мир иной.
   Что же касается Джона Бартайна, моего друга, на пять минут моего пациента
и да простит мне Бог - навеки моей жертвы то о нем я не могу  сказать  более
ничего. Его похоронили, и часы легли в могилу вместе  с  ним  -  об  этом  я
позаботился. Да пребудет душа его в  Раю  вместе  с  душой  его  виргинского
предка если, конечно, это две души, а не одна.
 
   ПАРКЕР АДДЕРСОН, ФИЛОСОФ
 
   - Ваше имя, пленный?
   - Поскольку завтра на рассвете мне предстоит расстаться с  ним,  вряд  ли
стоит его скрывать: Паркер Адд