гу, вмешался в ход событий. Как холодно  и  неумолимо,  с
какой уверенной невозмутимой модуляцией, рассчитанной на то,  чтобы  внушить
спокойствие солдатам, с какой обдуманной раздельностью  прозвучали  жестокие
слова:
   - Рота, смирно!.. Ружья к плечу!.. Готовьсь... Целься... Пли!
   Фаркер нырнул - нырнул как можно глубже. Вода взревела в его ушах, словно
Ниагарский водопад, но он все же услышал приглушенный гром  залпа  и,  снова
всплывая  на  поверхность,  увидел  блестящие,  странно  сплющенные  кусочки
металла, которые, покачиваясь, медленно опускались на дно. Некоторые из  них
по пути вниз коснулись его лица  и  рук,  но,  не  задержавшись,  продолжали
опускаться. Один кусочек застрял между воротником и шеей;  стало  горячо,  и
Фаркер его вытащил.
   Когда он, задыхаясь, всплыл на поверхность, оказалось, что пробыл он  под
водой долго; его довольно далеко отнесло  течением  -  прочь  от  опасности.
Солдаты кончали перезаряжать ружья; стальные шомпола, выдернутые из стволов,
все сразу блеснули на солнце, повернулись в воздухе и стали обратно  в  свои
гнезда. Тем временем оба часовых снова выстрелили по собственному почину - и
безуспешно.
   Беглец видел все это, оглядываясь через плечо; теперь он уверенно плыл по
течению. Мозг его работал с такой  же  энергией,  как  руки  и  ноги;  мысль
приобрела быстроту молнии.
   "Лейтенант, - рассуждал он, - допустил ошибку, потому что  действовал  по
шаблону; больше он этого не сделает. Увернуться от залпа так же  легко,  как
от одной пули. Он, должно быть, уже  скомандовал  стрелять  вразброд.  Плохо
дело, от всех не спасешься".
   Но вот в двух ярдах от него - чудовищный всплеск, вдогонку ему  -  свист,
вспоровший воздух на всем  расстоянии  до  берега  и,  как  бы  отразившись,
обратно к форту, и следом - оглушительный взрыв, всколыхнувший в  реке  воду
чуть не до самого дна! Поднялась водяная стена, нависла над ним, обрушилась,
ослепила, задушила. В игру вступила пушка. Пока он тряс головой, высунувшись
из  взбаламученной  воды,  снаряд  рикошетом  пронесся  дальше,  и  из  лесу
послышался вой, треск ломающихся ветвей. "Больше они  этого  не  сделают,  -
думал Фаркер, - теперь пустят в ход картечь. Нужно следить за  пушкой.  Меня
предостережет дым - звук ведь запаздывает; он отстает от  снаряда.  А  пушка
хорошая".
   Вдруг он почувствовал, что его закружило, что он вертится волчком.  Вода,
оба берега, лес, оставшийся далеко позади мост, укрепление и рота  солдат  -
все перемешалось и расплылось. Предметы заявляли о себе только своим цветом.
Бешеное вращение горизонтальных цветных полос - вот все, что  он  видел.  Он
попал в водоворот, и его крутило и несло к берегу с такой быстротой, что  он
испытывал головокружение и тошноту. Через несколько секунд его выбросило  на
песок левого - южного - берега,  за  небольшим  выступом,  скрывшим  его  от
врагов. Внезапно прерванное движение, ссадина на руке, пораненной о  камень,
привели его в чувство, и он заплакал от радости. Он зарывал пальцы в  песок,
пригоршнями сыпал на себя и вслух  благословлял  его.  Песчинки  сияли,  как
алмазы,  как  рубины,  изумруды:  они  походили  на  все,  что  только  есть
прекрасного  на  свете.  Деревья  на  берегу   были   гигантскими   садовыми
растениями, он любовался стройным порядком их расположения, вдыхал аромат их
цветов. Между стволами струился таинственный розоватый свет, а шум  ветра  в
листве звучал, как пение эоловой арфы. Он не  испытывал  желания  продолжать
бегство - он  охотно  остался  бы  в  этом  сказочном  месте,  и  пусть  его
настигнут.
   Но свист и треск  картечи  в  ветвях  высоко  над  головой  заставил  его
опомниться. Канонир,  обозлившись,  наугад  послал  ему  прощальный  привет.
Фаркер вскочил на ноги, бегом взбежал по отлогому берегу и укрылся в лесу.
   Весь день он шел, держа направление по солнцу. Лес  казался  бесконечным;
нигде не видно было ни прогалины, ни хотя бы охотничьей тропы. Он и не знал,
что живет в такой глуши. В этом открытии было что-то жуткое.
   К вечеру он обессилел от усталости и голода. Но  мысль  о  жене  и  детях
гнала его вперед. Наконец он выбрался на  дорогу  и  почувствовал,  что  она
приведет его к дому. Она была широкая и прямая,  как  городская  улица,  но,
по-видимому, никто по ней не ездил. Поля не окаймляли ее, не  видно  было  и
строений. Ни намека на человеческое жилье, не  слышно  даже  собачьего  лая.
Черные стволы могучих деревьев стояли отвесной стеной по
   обе стороны дороги, сходясь в одной точке  на  горизонте,  как  линии  на
перспективном чертеже. Взглянув вверх из этой расселины в  лесной  чаще,  он
увидел над головой крупные золотые  звезды  -  они  соединялись  в  странные
созвездия и показались ему чужими. Он чувствовал, что их расположение  имеет
тайный и зловещий смысл. Лес вокруг него был полон диковинных звуков,  среди
которых - раз, второй и снова - он ясно расслышал шепот на незнакомом языке.
   Шея сильно болела, и, дотронувшись до нее, он убедился, что  она  страшно
распухла. Он знал, что на  ней  черный  круг  -  след  веревки.  Глаза  были
выпучены, он уже не мог закрыть их. Язык распух от жажды; чтобы унять в  нем
жар, он высунул его на холодный воздух.  Какой  мягкой  травой  заросла  эта
неезженая дорога! Он уже не чувствовал ее под ногами!
   Очевидно, несмотря на все мучения, он уснул на ходу,  потому  что  теперь
перед ним была совсем иная картина - может быть, он просто очнулся от бреда.
Он стоит у ворот своего дома. Все осталось как было, когда он покинул его, и
все радостно сверкает на утреннем солнце. Должно  быть,  он  шел  всю  ночь.
Толкнув калитку  и  сделав  несколько  шагов  по  широкой  аллее,  он  видит
воздушное женское платье; его жена, свежая, спокойная и красивая, спускается
с крыльца ему навстречу. На нижней ступеньке она останавливается и поджидает
его с улыбкой неизъяснимого счастья - вся изящество и благородство. Как  она
прекрасна! Он кидается к ней, раскрыв объятия. Он уже  хочет  прижать  ее  к
груди, как вдруг сильнейший удар обрушивается сзади  на  его  шею;  с  гулом
пушечного  выстрела  вспыхнул  ослепительно-белый  свет,  а  следом  мрак  и
безмолвие!
   Пэйтон  Фаркер  был  мертв;  тело  его,  с   переломанной   шеей,   мерно
покачивалось под стропилами моста через Совиный ручей.
 
   САЛЬТО МИСТЕРА СВИДДЛЕРА
 
   Джерома Боулза (как рассказывал джентльмен по имени Свиддлер)  собирались
повесить в пятницу девятого ноября, в пять часов  вечера.  Это  должно  было
произойти в городе Флетброке, где он сидел в тюрьме. Джером был моим другом,
и  я,  естественно,  расходился  во  мнениях  о  степени  его  виновности  с
присяжными, осудившими его на основании установленного следствием факта, что
он  застрелил  индейца  без  всякой  особенной  надобности.  После  суда   я
неоднократно пытался добиться от губернатора штата помилования  Джерома;  но
общественное мнение было против меня, что я приписывал отчасти  свойственной
людям тупости, отчасти же  распространению  школ  и  церквей,  под  влиянием
которых Крайний Запад утратил прежнюю простоту нравов. Однако все то  время,
что Джером сидел в тюрьме, ожидая смерти,  я  всеми  правдами  и  неправдами
добивался помилования, не жалея сил и не зная отдыха; и утром, в  тот  самый
день, когда была назначена казнь, губернатор послал за мной и, сказав,  "что
не желает, чтобы я надоедал ему всю зиму", вручил мне  ту  самую  бумагу,  в
которой отказывал столько раз.
   Вооружившись этим драгоценным документом, я бросился на  телеграф,  чтобы
отправить депешу во Флетброк на имя шерифа.  Я  застал  телеграфиста  в  тот
момент, когда он запирал двери  и  ставни  конторы.  Все  мои  просьбы  были
напрасны: он ответил, что идет смотреть  на  казнь  и  у  него  нет  времени
отправить мою депешу. Следует пояснить, что  до  Флетброка  было  пятнадцать
миль, а я находился в Суон-Крике, столице штата.
   Телеграфист был неумолим, и я побежал на станцию железной дороги  узнать,
скоро ли будет  поезд  на  Флетброк.  Начальник  станции  с  невозмутимым  и
любезным злорадством сообщил мне, что все служащие дороги отпущены на  казнь
Джерома Боулза и уже уехали с ранним поездом, а другого поезда не  будет  до
завтра.
   Я пришел в ярость, но начальник станции  преспокойно  выпроводил  меня  и
запер двери.
   Бросившись в ближайшую конюшню, я потребовал лошадь. Стоит ли  продолжать
историю моих злоключений? В городе не нашлось ни одной лошади - все они были
заблаговременно наняты теми, кто собирался ехать на  место  казни.  Так,  по
крайней мере, мне тогда говорили; я же знаю теперь, что это был подлый
   заговор против акта милосердия, ибо о помиловании стало уже известно.
   Было десять часов утра. У меня оставалось всего семь часов на  то,  чтобы
пройти пятнадцать миль пешком, но я превосходный ходок, к тому же  силы  мои
удесятеряла ярость; можно было не сомневаться, что я одолею это расстояние и
еще час останется у меня в запасе. Самый верный путь был по  линии  железной
дороги: она шла, прямая как  струна,  пересекая  ровную  безлесную  равнину,
тогда как шоссе делало большой крюк, проходя через другой город.
   Я зашагал по полотну с решимостью индейца, ступившего на  военную  тропу.
Не успел я сделать и полумили, как меня нагнал  Ну-и-Джим  -  известный  под
этим именем в  Суон-Крике  неисправимый  шутник,  которого  все  любили,  но
старались избегать.
   Поравнявшись со мною, он спросил, уж не иду ли я "смотреть  эту  потеху".
Сочтя за лучшее притвориться, я ответил утвердительно, но ничего не сказал о
своем намерении положить этой потехе конец; я решил  проучить  Ну-и-Джима  и
заставить его прогуляться за пятнадцать миль попусту -  было  ясно,  что  он
направляется туда же. Однако я  бы  предпочел,  чтобы  он  или  отстал,  или
обогнал меня. Первого он не хотел, а второе было ему не  по  силам,  поэтому
нам приходилось шагать рядом.
   День был пасмурный и очень душный для этого времени года. Рельсы  уходили
вдаль между двумя рядами  телеграфных  столбов,  словно  застывших  в  своем
унылом однообразии, и стягивались в одну точку на горизонте. Справа и  слева
сплошной полосой тянулось удручающее однообразие прерий.
   Но я почти не думал обо всем этом, так как, будучи крайне  возбужден,  не
чувствовал гнетущего влияния пейзажа.  Я  собирался  спасти  жизнь  другу  и
возвратить  обществу  искусного  стрелка.  О  своем  спутнике,  чьи  каблуки
хрустели по гравию чуть позади меня, я  вспоминал  только  тогда,  когда  он
обращался ко мне с лаконичным и, казалось,  насмешливым  вопросом:  "Устал?"
Разумеется, я устал, но скорее умер бы, чем признался в этом.
   Мы прошли таким образом, вероятно, около половины дороги, гораздо  меньше
чем в половину времени, которым я располагал, и я  только-только  разошелся,
когда Ну-и-Джим снова нарушил молчание:
   - В цирке колесом ходил, а?
   Это была совершенная правда! Очутившись однажды в весьма  затруднительных
обстоятельствах, я добывал пропитание  таким  способом,  извлекая  доход  из
своих акробатических талантов. Тема эта была не из приятных, и я  ничего  не
ответил. Ну-и-Джим не отставал:
   - Хоть бы сальто мне показал, а?
   Глумление, сквозившее в этих издевательских словах, трудно было стерпеть:
этот молодец, по-видимому, решил, что я  "выдохся",  тогда,  разбежавшись  и
хлопнув себя руками по  бедрам,  я  сделал  такой  флик-флак,  какой  только
возможно сделать без трамплина! В то мгновение, когда я выпрямился и  голова
моя еще кружилась, Ну-и-Джим проскочил вперед и вдруг так завертел меня, что
я едва не  свалился  с  насыпи.  Секундой  позже  он  зашагал  по  шпалам  с
невероятной быстротой и, язвительно смеясь, оглядывался через плечо,  словно
отколол Бог весть какую ловкую штуку, для того чтобы очутиться впереди.
   Не прошло и десяти минут, как я догнал его, хотя должен признать, что  он
был замечательным ходоком. Я шагал с  такой  быстротой,  что  через  полчаса
опередил его, а когда час был на исходе, Джим  казался  неподвижной  черной,
точкой позади и, как видно, уселся на рельсы в полном изнеможении.
   Избавившись от Ну-и-Джима, я  начал  думать  о  моем  друге,  сидевшем  в
тюремной камере Флетброка, и у меня мелькнула  мысль,  что  с  казнью  могут
поспешить. Я знал, что народ настроен против него  и  что  там  будет  много
прибывших издалека, а они, конечно, захотят вернуться домой засветло.  Кроме
того, я не мог не сознаться самому себе,  что  пять  часов  слишком  позднее
время для повешения. Мучимый этими опасениями, я бессознательно ускорял  шаг
с каждой минутой и под конец чуть ли не пустился бегом. Я сбросил сюртук  и,
отшвырнув его прочь, распахнул ворот рубашки и  расстегнул  жилет.  Наконец,
отдуваясь и пыхтя, как паровоз, я растолкал кучку зевак, стоявших на окраине
города, и как безумный замахал конвертом над головой, крича:
   - Обрежьте веревку! Обрежьте веревку! И тут - ибо все смотрели на меня  в
совершенном изумлении и молчали - я  нашел  время  оглядеться  по  сторонам,
удивляясь странно знакомому виду города. И вот дома, улицы,  площадь  -  все
переместилось на сто восемьдесят градусов, словно повернувшись вокруг оси, и
как человек, проснувшийся поутру, я  очутился  среди  привычной  обстановки.
Яснее говоря, я прибежал обратно в Суон-Крик, ошибиться было невозможно.
   Все это было делом Ну-и-Джима.  Коварный  плут  намеренно  заставил  меня
сделать головокружительное сальто-мортале, толкнул меня, завертел и пустился
в обратный путь, тем самым заставив и  меня  идти  в  обратном  направлении.
Пасмурный день, две линии телеграфных столбов по обе стороны полотна, полное
сходство пейзажа справа и слева - все это участвовало в заговоре и  помешало
мне заметить перемену направления.
   Когда в тот вечер экстренный  поезд  вернулся  из  Флетброка,  пассажирам
рассказали забавную историю, случившуюся со мной. Как раз это и было  нужно,
чтоб развеселить их после того, что они видели, - ибо мое сальто сломало шею
Джерому Боулзу, находившемуся за семь миль от меня!
 
   ВОЗВРАЩЕНИЕ
 
   I
   Парад как форма приветствия
   Летней  ночью  на  вершине  невысокого  холма,   перед   которым   широко
расстилались  поля  с  перелесками,  стоял  человек.  На  западе  низко  над
горизонтом висела полная луна, и только по ее положению он мог  понять,  что
близится рассвет. По земле, заволакивая низины,  стлался  легкий  туман,  но
большие деревья четко вырисовывались на фоне безоблачного неба. Сквозь дымку
виднелись два-три фермерских дома, но ни в одном из окон, конечно,  свет  не
горел. Ничто во всей округе не подавало признаков  жизни,  если  не  считать
отдаленного лая собаки, который своей механической равномерностью еще больше
усиливал ощущение одиночества.
   Человек пытливо всматривался в пейзаж, поворачиваясь то туда, то  сюда  -
он словно что-то узнавал в нем, но не мог понять, где точно находится и  как
вписывается в течение событий. Так, наверно, будем выглядеть мы все,  когда,
встав из могил, примемся беспомощно озираться в ожидании Страшного Суда.
   В ста шагах  от  него  в  лунном  свете  белела  прямая  дорога.  Пытаясь
"определить",  как  сказал  бы  мореплаватель  или  топограф,  он   медленно
переводил вдоль нее взгляд и в четверти мили к  югу  от  себя  вдруг  увидел
отряд всадников, которые двигались на север, смутно  темнея  в  предутреннем
тумане. За ними показалась  колонна  пехоты;  за  плечами  у  солдат  тускло
поблескивали винтовки. Они  перемещались  медленно  и  бесшумно.  Потом  еще
конница, и еще пехота, и еще, и еще - все  ближе  к  одинокому  наблюдателю,
мимо него и  вдаль.  Проследовала  артиллерийская  батарея;  на  передках  и
зарядных ящиках, скрестив руки на груди, сидели  канониры.  Все  тянулась  и
тянулась нескончаемая вереница, выходя из мрака  на  юге  и  растворяясь  во
мраке на севере, в полной тишине - ни говора, ни стука  подковы,  ни  скрипа
колеса.
   Наблюдатель был явно сбит с толку - оглох он, что  ли?  Он  произнес  эти
слова вслух и услышал свой голос, который, правда, показался ему  чужим;  он
не узнавал ни тона, ни тембра. Но во всяком случае слуха он не лишился -  на
сей счет он мог быть спокоен.
   Потом он вспомнил, что в природе встречается  явление,  которое  получило
название "акустическая тень". Если  ты  находишься  в  такой  тени,  имеется
направление, откуда до тебя  не  долетает  ни  звука.  Во  время  битвы  при
Гейнс-Милл, одного из  ожесточеннейших  сражений  гражданской  войны,  когда
палили из доброй сотни пушек, на другой стороне долины Чикагомини,  то  есть
на расстоянии всего полутора миль, не было  слышно  ничего,  хотя  все  ясно
видно. Бомбардировка Порт-Ройала, которую слышали и ощущали в  Сент-Огастине
-  в  ста  пятидесяти  милях  к  югу  при  полном  безветрии  совершенно  не
чувствовалась в двух милях к северу. За несколько дней  до  капитуляции  под
Аппоматтоксом жаркий бой между частями Шеридана и Пиккетта прошел совершенно
незамеченным для Пиккетта, находившегося всего в миле от передовой.
   Эти случаи не были  известны  нашему  герою,  хотя  от  его  внимания  не
укрылись другие примеры подобного рода, не столь, может быть,  впечатляющие.
Он был глубоко встревожен, но по иной  причине,  нежели  невероятная  тишина
этого ночного марша.
   - Боже правый! - сказал он вслух, и снова ему  почудилось,  что  за  него
говорит кто-то другой. - Если я не обознался, то мы  проиграли  сражение,  и
теперь они идут на Нэшвилл!
   Потом пришла мысль о  себе  -  опасение,  выросшее  до  острого  ощущения
близкой угрозы, которое мы в ином случае назвали  бы  страхом.  Он  поспешно
отступил в тень дерева. А безмолвные батальоны все ползли сквозь туман.
   Прохладное дуновение в затылок заставило его обернуться,  и  в  восточной
части небосклона он увидел слабый серый свет - первый  признак  наступающего
дня. Его тревога усилилась.
   "Надо уходить, - подумал он, - а то меня заметят и схватят".
   Он вышел из тени и быстро  зашагал  к  сереющему  востоку.  Под  надежной
защитой кедровой рощи он оглянулся. Колонна скрылась из виду;  белая  прямая
дорога была в лунном свете совершенно пуста и безжизненна!
   Если раньше он был озадачен, то теперь -  ошеломлен.  Куда  вдруг  делась
армия, которая двигалась так медленно? Это было выше его  разумения.  Минута
шла за минутой, а он все стоял; он  потерял  ощущение  времени.  В  страшном
напряжении искал он разгадку и не мог найти. Когда  наконец  он  стряхнул  с
себя задумчивость, над холмами уже показался  краешек  солнца;  но  в  ясном
свете дня на душе у него не прояснилось - мысль  его  была  окутана  той  же
мглой, что и прежде.
   Во все стороны от него лежали возделанные поля, и  нигде  не  было  видно
следов войны и разорения. На фермах из труб тянулись струйки голубого  дыма,
возвещавшие начало нового дня с  его  мирными  трудами.  Сторожевая  собака,
завершив свой извечный монолог, обращенный к луне, крутилась под ногами у
   негра, который, запрягая мулов, в плуг, что-то мурлыкал себе под нос. Наш
герой тупо уставился на эту пасторальную  картину,  как  будто  в  жизни  не
видывал ничего  подобного;  потом  поднял  руку,  провел  ею  по  волосам  и
внимательно рассмотрел ладонь - воистину странное  поведение.  Словно  бы  в
чем-то убедившись, он твердо зашагал по направлению к дороге.
 
   II
   Лишился жизни - обратись к врачу
   Доктор Стиллинг Молсон из Мерфрисборо навещал пациента, жившего  в  шести
или семи милях от него на Нэшвиллской дороге, и задержался там на всю  ночь.
На рассвете он отправился домой верхом, что было вполне  обычно  для  врачей
того времени и той местности. Он как раз проезжал  мимо  поля,  где  некогда
разыгралось сражение у Стоун-Ривер,  когда  с  обочины  к  нему  приблизился
человек и по-военному отдал честь, приложив правую  руку  к  краю  головного
убора. Но головной убор у него был штатский, как и  вся  одежда,  и  военной
выправкой о