лчьим хвостом и добавил:
   - Хотя я бы вам посоветовал смыться.
   Старик уселся у огня, обратив к жару широкие подошвы своих  сапог.  Шляпу
он не снял. На приисках шляпу снимают редко,  как  правило,  одновременно  с
обувью. Не говоря ни слова, мистер  Бисон  тоже  сел.  Сиденьем  ему  служил
старый бочонок, в значительной мере сохранивший  свой  первозданный  вид  и,
казалось, предназначенный для того, чтобы принять прах мистера Бисона,  если
бы тому  вздумалось  рассыпаться.  На  мгновение  воцарилась  тишина,  затем
откуда-то из-за сосен долетел злобный вой койота, и в тот  же  миг  дрогнула
входная дверь. Хотя связи между  этими  двумя  событиями  не  было  никакой,
просто койоты не любят буранов,  а  ветер  опять  усилился,  мистеру  Бисону
почудилось, будто они в сверхъестественном тайном сговоре, и он вздрогнул от
какого-то жуткого предчувствия, но уже через  миг  пришел  в  себя  и  вновь
обратился к гостю:
   - Здесь творятся странные вещи. Я  вам  обо  всем  расскажу  и,  если  вы
захотите уйти, непременно провожу вас, по крайней мере, до того места  -  вы
его наверняка знаете, - где Болди Питерсон убил Бена Хайка.
   Старик выразительно кивнул, всем своим видом показывая, что  ему  оно  не
просто, а отлично известно.
   - Два года назад, - начал свой рассказ мистер Бисон, - я занимал этот дом
с двумя компаньонами. Когда все бросились в долину,  мы  тоже  ушли.  Ущелье
опустело за какие-нибудь десять часов. Однако в тот же вечер я  спохватился,
что оставил здесь ценный пистолет (вот этот) и вернулся. Ту ночь - как и все
последующие - я провел здесь один. Да, нужно сказать, что за несколько  дней
до того, как все мы ушли отсюда, наш слуга китаец  приказал  долго  жить,  а
земля так промерзла, что невозможно было выкопать нормальную могилу. Поэтому
как раз в день нашего поспешного ухода мы просто прорубили дырку  в  полу  и
похоронили его, как  смогли.  Но  перед  тем,  как  опустить  тело,  я  имел
бестактность отрезать его косицу и прибить ее над телом вон к той балке, где
она находится и поныне. Вы можете взглянуть на нее прямо сейчас - или лучше,
когда согреетесь и у вас появится время и желание оглядеться по сторонам.
   Я ясно выразился - не правда ли? - китаец умер своей смертью. Разумеется,
я не имел к этому ни малейшего отношения и вернулся не по причине  какого-то
непреодолимого влечения или нездорового интереса,  а  исключительно  потому,
что забыл пистолет. Я надеюсь, сэр, вы меня правильно понимаете.
   Гость хмуро кивнул. Похоже, он  был  не  слишком-то  разговорчив.  Мистер
Бисон продолжал:
   - Согласно китайским поверьям,  человек  подобен  бумажному  змею  -  без
хвоста он не может попасть  на  небо.  В  общем,  опуская  подробности  этой
малоприятной истории, которую я счел своим долгом вам рассказать, той ночью,
когда я, лежа здесь в одиночестве, думал о чем  угодно,  только  не  о  нем,
китаец вернулся за косицей... И не получил ее.
   Тут мистер Бисон  снова  умолк.  Может  быть,  он  устал  от  собственной
непривычной словоохотливости, может быть, был слишком захвачен  нахлынувшими
воспоминаниями. Ветер налетал теперь со всех сторон, сосны  на  склоне  горы
пели громко и отчетливо. Рассказчик продолжал:
   - По-вашему, тут не из-за чего беспокоиться. Я тоже так думаю. Но он  все
приходит.
   Опять воцарилось молчание. Оба, не шевелясь,  смотрели  на  пламя.  Вдруг
мистер Бисон взорвался и,  обратив  яростный  взгляд  на  бесстрастное  лицо
своего слушателя, закричал:
   - Отдать? В этом вопросе, сэр, я никого не хотел бы утруждать просьбой  о
совете. Я уверен, что вы поймете и простите меня, - тут тон  мистера  Бисона
сделался особенно убедительным, - прибив эту косицу,  пусть  даже  несколько
легкомысленно, но я взял на себя нелегкую обязанность охранять  ее.  Поэтому
абсолютно  невозможным  представляется  тот  выход,  который  вы  мне  столь
заботливо предлагаете... Что я, по-вашему, индеец?
   Ничего более резкого он сказать  не  мог.  Это  было  как  удар  по  лицу
железной перчаткой.  Протест  и  вызов  -  одновременно.  Быть  незаслуженно
принятым за труса, быть принятым за индейца - фактически это одно и  то  же.
Иногда вместо "индеец", говорят "китаец". "Думал, я китаец?" -  такую  фразу
часто произносят над тем, кто умер внезапной смертью.
   Выпад  мистера  Бисона,  однако,  не  произвел  на  гостя  ни   малейшего
впечатления, и после небольшой паузы, во  время  которой  ветер  грохотал  в
дымоходе, словно комья глины - о крышку гроба, он продолжил:
   - Вы находите, что  это  меня  изматывает.  Да,  я  чувствую,  что  жизнь
последних двух лет была ошибкой, и  эта  ошибка  сама  себя  исправляет.  Вы
видите, как. Могила?  Нет,  ее  некому  выкопать.  Да  и  земля  по-прежнему
проморожена насквозь. Но все равно, ваш приход как нельзя кстати. Вы  можете
обо всем рассказать в долине Бентли, но это уже не важно. Ее было  очень  не
просто отрезать. Они вплетают в волосы шелк. Хыр-р-р...
   Мистер Бисон говорил  с  закрытыми  глазами,  говорил,  как  в  бреду,  а
напоследок разразился храпом. Вдруг он глубоко вздохнул, с  трудом  разлепил
веки, опять что-то пробормотал и снова захрапел. Вот что он сказал:
   - Они украдут мой прах!
   Старик, который так и не проронил ни единого слова, поднялся, не торопясь
снял верхнюю одежду и остался во  фланелевом  белье,  в  котором  худобой  и
угловатостью сделался  похож  на  покойную  синьорину  Фесторази,  ирландку,
весившую пятьдесят шесть фунтов при росте в шесть футов. В свое время она  в
одной ночной рубашке демонстрировала себя жителям  Сан-Франциско.  Затем  он
лег, взял с полки пистолет и положил его  под  рукой  -  как  того  требовал
местный обычай. Это  был  тот  самый  пистолет,  за  которым  мистер  Бисон,
согласно его собственному рассказу, вернулся сюда два года назад.
   Вскоре мистер Бисон проснулся и, увидев, что гость  уже  лег,  последовал
его примеру. Но сперва он  подошел  к  длинной,  заплетенной  в  косу  пряди
языческих волос и подергал, чтобы  убедиться,  что  она  держится  прочно  и
надежно. Кровати, вернее сказать,  простые  топчаны,  покрытые  грязноватыми
одеялами, стояли друг против друга у противоположных стен комнаты, небольшая
квадратная крышка люка, в котором покоилось тело китайца, находилась как раз
между ними. Крышка была утыкана гвоздями. В  своей  битве  с  потусторонними
силами мистер Бисон не чурался и вполне материальных средств.
   Огонь в очаге горел уже не так ярко,  низкие  голубоватые  языки  пламени
нервно подергивались, отбрасывая на стены причудливые тени, то  сливающиеся,
то снова разбегающиеся. Тень от косицы  угрюмо  темнела  в  одиночестве  под
самой крышей в дальнем углу комнаты, как восклицательный знак.  Пение  сосен
достигло теперь величественности победного гимна. Когда же оно  на  какие-то
секунды обрывалось, наступала зловещая тишина.
   Как раз в одну из таких  пауз  крышка  люка  начала  приподниматься.  Она
поднималась  медленно  и  неуклонно,  вместе  с  ней  медленно  и  неуклонно
поднималась и обмотанная платком голова старика, не сводившего с  нее  глаз.
Наконец, с грохотом, сотрясшим  весь  дом,  крышка  откинулась,  неприглядно
ощетинившись  двойными  рядами  гвоздей.  Мистер  Бисон  проснулся   и,   не
поднимаясь, надавил пальцами на глаза. Он  весь  дрожал,  было  слышно,  как
клацают его зубы. Старик привстал на локти, его защитные  очки  горели,  как
лампы.
   Вдруг ветер с ревом ринулся вниз по дымоходу, и комнату окутали тучи дыма
и пепла, на мгновение все погрузилось во мглу. Когда  дым  рассеялся,  стало
видно, что на краю табуретки  у  очага  сидит  маленький  смуглый  человечек
приятной наружности. Одет он был безукоризненно. С  дружелюбной  улыбкой  он
кивал старику. "Наверное, из Сан-Франциско", - подумал мистер Бисон, немного
придя в себя и ощупью двигаясь к разгадке загадочных происшествий этой ночи.
   Но вот на сцене появился новый актер. Из квадратной черной  дыры  в  полу
показалась голова усопшего китайца. Его узкие раскосые глаза были  прикованы
к косице. В остановившемся мутном взоре читались тоска и вожделение.  Мистер
Бисон застонал и снова  закрыл  лицо  руками.  В  комнате  запахло  опиумом.
Призрак в стеганом синем  кителе,  покрытом  могильной  плесенью,  продолжал
медленно  подниматься,  словно  подталкиваемый   снизу   слабой   спиральной
пружиной. Когда его  колени  поравнялись  с  полом,  он  вдруг  стремительно
дернулся вверх, безмолвный, как язычок пламени, и схватился обеими руками за
косицу.  Подтянувшись,  он  вцепился  в  нее  безобразными  желтыми  зубами.
Отвратительно гримасничая, он раскачивался из стороны  в  сторону,  стараясь
оторвать свою собственность от балки, не издавая при этом ни  звука.  Больше
всего   он   напоминал   гальванизированный   труп.   Контраст   между   его
сверхчеловеческой ловкостью и молчанием был ужасен.
   Мистер Бисон съежился на  своем  топчане.  Маленький  смуглый  джентльмен
нетерпеливо отбивал такт носком ботинка, то
   и дело поглядывая на массивные золотые часы. Старик сел  и  взял  в  руку
пистолет.
   Бах!
   Словно тело, срезанное с виселицы, китаец с косицей в зубах  полетел  под
пол. Крышка люка поднялась и с грохотом  легла  на  прежнее  место.  Смуглый
человечек из Сан-Франциско спрыгнул  с  табуретки,  взмахнул  шляпой,  ловко
поймав что-то в воздухе, - так мальчик ловит на лету бабочку, -  и  исчез  в
дымоходе, как будто его затянула туда неведомая сила.
   Откуда-то из внешней тьмы через  открытую  дверь  долетел  далекий  крик,
протяжный  и  захлебывающийся,  точно  там  душили  ребенка  или  враг  рода
человеческого уносил чью-то погибшую душу. А может быть, это выл койот.
 
   В начале весны отряд старателей на пути к новым приискам  проходил  через
ущелье. В одной из брошенных хижин обнаружили труп Хайрема Бисона. Он  лежал
на топчане. В сердце застряла пуля. Очевидно,  стреляли  от  противоположной
стены; пуля угодила в сучок на  одной  из  дубовых  балок  под  крышей  (там
осталась голубоватая вмятина) и рикошетом - в грудь своей жертвы. На той  же
балке заметили что-то вроде куска веревки из конского волоса.  Уцелела  лишь
малая часть у самого основания, остальное  было,  очевидно,  срезано  пулей.
Больше ничего примечательного найдено не было, кроме разве что вороха ветхой
одежды. Заслуживающие всяческого доверия свидетели, опознав отдельные  вещи,
заявили, что в них были похоронены некоторые  местные  жители,  скончавшиеся
несколько лет назад. Как такое может быть - понять нелегко,  если,  конечно,
сама Смерть не воспользовалась этой  одеждой  в  качестве  маскировки,  что,
согласимся, практически невероятно.
 
   КУВШИН СИРОПА
 
   Это повествование начинается со дня смерти главного героя.  Сайлас  Димер
скончался шестнадцатого июля 1863 года, а его бренные останки предали  земле
двумя днями позже. И, поскольку  в  поселке  его  знали  абсолютно  все,  то
похороны, по словам местной газеты, "привлекли широкое внимание". По  обычаю
того времени, гроб стоял открытым у разверстой могилы,  а  друзья  и  соседи
шествовали мимо, чтобы бросить последний взгляд на лицо покойного.  И  затем
на глазах у всех  тело  Сайласа  Димера  предали  земле.  У  некоторых  взор
затуманился, но в целом  можно  отметить,  что  все  формальности  по  части
почтения и внимания к усопшим были соблюдены. Сайлас был мертвее мертвого, и
никто бы не смог указать на  какую-либо  оплошность  в  соблюдении  ритуала,
которая  оправдала  бы  восстание  его  из  гроба.  Тем   не   менее,   если
свидетельские показания  чего-нибудь  стоят  (а  ведь  именно  благодаря  им
удалось искоренить ведьмовство в Салеме), он восстал.
   Забыл сказать, что смерть и похороны Сайласа Димера имели место в городке
Хиллбрук, где он и жил последние тридцать лет. Он был "коммерсантом"  -  так
называют лавочников на Юге нашей свободной страны, то есть  держал  мелочной
магазинчик, где продавал всякую всячину, которой обычно и торгуют в подобных
заведениях.  В  честности  его,  насколько  известно,   никто   никогда   не
сомневался, и он пользовался всеобщим уважением. Если уж очень  придираться,
то упрекнуть его  можно  было  разве  что  за  излишнюю  преданность  делам.
Впрочем, это ему в вину не ставилось. Хотя другим за тот же грех доставалось
изрядно.
   Дело, которому с таким пылом отдавался Сайлас Димер, было его собственным
- вот и вся разница.
   На похоронах никто не смог припомнить ни единого дня, кроме  воскресений,
когда бы его не видели в лавке, - и так все двадцать  пять  лет  со  дня  ее
открытия. У него было несокрушимое здоровье, и он  знать  ничего  не  желал,
кроме своего прилавка, - никакой  силой  нельзя  было  Сайласа  от  прилавка
оторвать. Говорили, что  когда  его  однажды  вызвали  в  окружной  суд  как
свидетеля  по  важному  делу,  а  он  не  явился,  адвокат   имел   наглость
ходатайствовать о том, чтобы Сайласу вынесли порицание. Суд выразил адвокату
свое "изумление" по этому поводу. Изумление суда -  не  совсем  то  чувство,
которое  жаждут  вызвать  адвокаты.  Ходатайство   быстро   отозвали.   Было
достигнуто соглашение с противной стороной по вопросу о том, что  сказал  бы
Сайлас Димер,  присутствуй  он  на  суде,  и  эти  гипотетические  показания
противная сторона сумела истолковать в свою пользу.
   Короче говоря, считалось, что Сайлас Димер  был  единственной  незыблемой
твердыней во всем Хиллбруке, и  его  перемещение  в  пространстве  могло  бы
вызвать серьезнейшие потрясения в обществе или даже катаклизмы.
   Миссис Димер со взрослыми дочерьми  занимали  этаж  над  лавкой.  Но  все
знали, что Сайлас нигде, кроме как на кушетке за прилавком, не  спит.  Здесь
же как-то вечером по чистой случайности и нашли его уже при смерти.  К  утру
он отдал Богу душу - как раз перед тем, как наступило время снимать  ставни.
Умер он в сознании, хотя говорить уже не мог, и близкие считали, что если бы
с кончиной дело, на беду, затянулось и открытие лавки пришлось отложить,  он
бы очень расстроился.
   Таков был Сайлас  Димер.  И  столь  неизменными  были  вся  его  жизнь  и
привычки, что местный  остряк  (он  в  свое  время  даже  в  колледж  ходил)
растрогался и подарил ему прозвище Столп, а в газете, вышедшей после  смерти
старика, объяснил безо всякой насмешки,  что  Сайлас,  мол,  на  денек  взял
отпуск. Впрочем, он взял его больше, чем на денек, но, как гласит  летопись,
менее, чем через месяц, мистер Димер ясно дал понять, что  лежать  в  могиле
ему недосуг.
   Одним из наиболее достойных граждан Хиллбрука был банкир Алван  Крид.  Он
жил в самом лучшем доме, держал собственный выезд, и все к нему относились с
почтением. Признавая пользу путешествий, он неоднократно бывал в Бостоне  и,
говорят, один раз даже добрался до Нью-Йорка, хотя сам он скромно отрицал за
собой этот выдающийся подвиг. Вот какой человек был мистер Крид. Мы об  этом
упоминаем, просто чтобы показать, сколь  он  был  просвещен,  если  хотя  бы
изредка приобщался к  столичной  культуре,  и  сколь  правдив,  если  ничего
подобного не было.
   Примерно в десять часов вечера прелестным июньским  вечером  мистер  Крид
закрыл за собой калитку. По засыпанной гравием дорожке,  белеющей  в  лунном
свете, он проследовал к своему великолепному  дому,  ступил  на  крыльцо  и,
секунду помедлив, всунул ключ  в  замочную  скважину.  Приоткрыв  дверь,  он
увидел жену, которая  направлялась  из  гостиной  в  библиотеку.  Она  нежно
приветствовала его и придержала дверь, чтобы  ему  было  удобнее  войти.  Но
вместо того чтобы войти, он повернулся, недоуменно глядя себе под ноги.
   - Какого черта? - вопросил он. - Где кувшин?
   - Какой кувшин, Алван? - равнодушно отозвалась жена.
   - Кувшин кленового сиропа. Я принес его из лавки  и  поставил  у  порога,
чтобы открыть дверь. Какого...
   - Ну-ну, Алван, пожалуйста, не выражайся, - прервала его супруга.
   Хиллбрук, между прочим, не  единственное  место  во  всем  цивилизованном
мире, где нежелательно поминать всуе имя врага рода человеческого.
   Кувшин кленового сиропа, который, по сельской простоте,  наиболее  видный
гражданин Хиллбрука лично принес домой, этот самый кувшин  сиропа  бесследно
исчез.
   - А ты уверен, что купил его, Алван?
   - Дорогая моя, ты что, полагаешь, что можно не заметить, несешь ты кувшин
или нет? Я купил этот сироп у Димера, когда проходил мимо лавки, и сам Димер
нацедил мне его и одолжил кувшин, а я...
   Эта фраза осталась неоконченной и по сей день. Мистер Крид,  пошатываясь,
вошел в дом, ввалился в гостиную и, весь дрожа, рухнул в  кресло.  Он  вдруг
спохватился, что ведь Сайлас Димер вот уже три недели  как  лежит  в  земле.
Миссис Крид подошла к мужу, глядя на него с тревогой и удивлением.
   - Ради Бога, скажи, что с тобой?
   Но поскольку Бог не  имел  никакого  отношения  к  тому,  что  беспокоило
мистера Крида, то он не внял  жениной  мольбе  и  не  счел  нужным  что-либо
объяснять. Он молча сидел и смотрел в одну точку.  Молчание  длилось  долго,
прерываемое лишь мерным тиканьем часов,  которые,  казалось,  шли  медленнее
обычного, милостиво давая супругам время прийти в себя.
   - Вот что,  Джейн,  я,  должно  быть,  спятил,  -  невнятно  и  торопливо
заговорил он. - Что ж ты мне раньше  об  этом  не  сказала?  Ведь  были  же,
наверно, какие-то признаки. А теперь это проявилось так явно, что  я  и  сам
заметил. Мне показалось, что я проходил мимо лавки Димера. Она была открыта,
и свет горел. Почудилось, конечно, она ведь теперь всегда закрыта.  А  Димер
стоял у конторки за прилавком. Господи, Джейн,  я  видел  его  так  же,  как
сейчас тебя. Я вспомнил, что ты просила меня купить кленового сиропа,  зашел
в лавку и купил - купил две кварты - две кварты кленового сиропа  у  Сайласа
Димера. А ведь он умер, и тем не менее он нацедил  мне  из  бочки  кленового
сиропа и подал его в кувшине. Он был как всегда угрюм, угрюмее, чем  обычно,
но я не могу вспомнить ни единого его слова. Джейн,  я  видел  его,  клянусь
Богом, видел и даже разговаривал с ним - с покойником!  Так  что  я  спятил,
Джейн, точно спятил - а ты от меня скрывала.
   Столь длинная речь дала его супруге возможность собраться с мыслями.
   -  Алван,  клянусь,  я  не  замечала  в  тебе   ни   малейших   признаков
сумасшествия. Тебе определенно что-то примерещилось - и не сомневайся. А  то
ведь  это  же  просто  ужас  какой-то.  Ты  совершенно  нормальный,   просто
переутомился у себя в банке. И зачем ты сегодня остался на  правление?  Ясно
же, человек заболел. Я так и знала, что быть беде.
   Может, супругу и показалось, что данное предсказание несколько запоздало,
но он промолчал, поскольку был слишком озабочен собственным состоянием.
   - Несомненно, - сказал он, нелепым образом переходя на научный жаргон,  -
это был субъективный феномен. Явление призраков и даже их  материализация  -
признанный факт, но явление и материализация  глиняного  кувшина  объемом  в
полгаллона  -  предмета  грубой  кухонной  утвари,  представляется  вряд  ли
возможным.
   Когда он закончил вещать, в комнату вбежала их маленькая дочка  в  ночной
рубашке. Кинувшись к отцу на шею, она сказала:
   - Папка, противный, что же ты забыл поцеловать меня на ночь? Мы  слышали,
как ты пришел и открывал калитку, и выглянули. Пап, кстати, Эдди спрашивает,
можно ему взять этот кувшинчик, когда он будет пустой?
   Когда полный смысл этого  вопроса  дошел  до  Алвана  Крида,  он  заметно
вздрогнул, потому что  ребенок  не  мог  слышать  ни  слова  из  предыдущего
разговора.
   Душеприказчик Сайласа Димера счел за благо  ликвидировать  его  "дело"  -
лавку  закрыли  сразу  же  после  Сайласовой  смерти.  Товары  увез   другой
"коммерсант", который закупил их оптом. В комнатах наверху никто  не  жил  -
вдова и дочери покойного переехали в другой город.
   В тот же вечер, сразу же после происшествия с  Алваном  Кридом  (каким-то
образом весть  о  нем  расп