и  далеко  на  западе,   где   над
горизонтом, предвещая грозу, висела большая туча. Краткие судорожные вспышки
с призрачной ясностью выхватывали из  мрака  памятники  и  надгробные  камни
кладбища - в эти мгновения  они  словно  пускались  в  пляс.  В  такую  ночь
добропорядочным людям на кладбище вовсе  уж  нечего  делать,  так  что  трое
мужчин, раскапывавших могилу Генри Армстронга, не опасались, что их увидят.
   Двое  из  них  были  студенты  медицинского  колледжа,  расположенного  в
нескольких милях от кладбища; третий был верзила-негр по имени Джесс.  Много
лет Джесс обретался при кладбище, исполняя там любую работу, и, как  он  сам
говаривал, жил с покойниками "душу в душу". Насчет душ  сказать  трудно,  но
вот тел на кладбище, судя по  занятию  Джесса  в  ту  ночь,  было,  по  всей
вероятности, намного меньше, чем надгробий.
   За кладбищенской стеной, с той  стороны,  что  дальше  от  дороги,  ждала
запряженная в легкую повозку лошадь.
   Копать было нетрудно - могилу засыпали всего  несколько  часов  назад,  и
земля была еще очень рыхлая. Поднять гроб на поверхность оказалось несколько
труднее, но Джессу это было
   не впервой; вытащив его, он  аккуратно  отвинтил  и  положил  в  сторонку
крышку, под которой обнаружилось тело в черных брюках  и  белой  рубашке.  В
этот миг небо воспламенилось, онемевшую  округу  потряс  оглушительный  удар
грома, и Генри Армстронг медленно сел на своем  ложе.  С  безумными  криками
осквернители могилы разбежались в разные стороны. Двое из них не согласились
бы вернуться назад ни за какие сокровища. Но Джесс был не из таковских.
   В сером свете утра молодые люди, бледные и осунувшиеся от переживаний,  с
трясущимися поджилками, встретились у дверей медицинского колледжа.
   - Ты видел? - воскликнул один.
   - Господи! Еще бы - что нам теперь делать?
   Они обогнули здание колледжа и у  дверей  анатомического  класса  увидели
повозку с лошадью, привязанной к столбу ворот. Не помня себя,  они  вошли  в
помещение. Со скамейки в углу  им  навстречу  поднялся  негр  Джесс,  блестя
белками глаз и широко ухмыляясь.
   - Где они, мои денежки? - спросил он.
   На длинном столе лежало обнаженное тело  Генри  Армстронга,  голова  -  в
крови и глине от удара лопатой.
 
   ДИАГНОЗ СМЕРТИ
 
   - Я не так суеверен, как вы, врачи, - люди  науки,  как  вы  любите  себя
называть, - сказал Хоувер, отвечая на невысказанное обвинение. - Кое-кто  из
вас - правда, немногие - верит в бессмертие души  и  в  то,  что  нам  могут
являться  видения,  которые  у  вас  не  хватает  честности  назвать  просто
привидениями. Я же только утверждаю, что живых иногда можно видеть там,  где
их сейчас нет, но где они раньше были, - где они жили так долго и так, я  бы
сказал, интенсивно, что оставили отпечаток  на  всем,  что  их  окружало.  Я
достоверно  знаю:  личность  человека  может   настолько   запечатлеться   в
окружающем, что даже долго спустя его образ подчас предстает глазам  другого
человека.  Но,  конечно,  это  должны  быть:  личность,  способная  оставить
отпечаток, и глаза, способные его воспринять, - например, мои.
   -  Да,  глаза,  способные  воспринять,  и   мозг,   способный   превратно
истолковать воспринятое, - с улыбкой сказал доктор Фрейли.
   - Благодарю вас. Всегда приятно, когда твои ожидания сбываются, -  а  это
как раз та степень любезности, которую я мог ожидать от вас.
   - Прошу прощенья. Но вы утверждали, что знаете достоверно. Таких слов  на
ветер не бросают. Может быть, вы расскажете, откуда у вас эта уверенность?
   - Вы это назовете галлюцинацией, - сказал Хоувер, - но все равно.
   И он начал свой рассказ:
   - Прошлым летом я, как вы знаете, поехал в городок Меридиан,  намереваясь
провести там  самую  жаркую  пору.  Мой  родственник,  у  которого  я  думал
остановиться, захворал, и мне пришлось искать себе другое пристанище.  После
долгих поисков я наконец нашел свободное помещение - дом, в котором  некогда
жил чудаковатый доктор по фамилии Маннеринг; потом он уехал, куда - никто не
знал, даже тот, кто, по его поручению, присматривал за домом.
   Маннеринг сам построил этот дом и прожил в нем почти десять лет вдвоем со
старой служанкой. Практика у него всегда была  небольшая,  а  вскоре  он  ее
совсем бросил. Мало того, он совершенно удалился от общества и жил настоящим
анахоретом. Деревенский врач, единственный, с кем он поддерживал
   общение,  рассказывал  мне,  что  эти  годы  отшельничества  он  посвятил
научному исследованию и даже написал целую книгу, но труд этот  не  заслужил
одобрения со стороны его собратьев по профессии. Они считали, что  Маннеринг
немного помешан. Сам я не видел этой книги и сейчас  не  помню  ее  довольно
оригинальную теорию. Он утверждал, что в некоторых случаях  бывает  возможно
предсказать заранее смерть человека, хотя бы тот сейчас пользовался цветущим
здоровьем, и срок этот можно исчислить с большой точностью. Самый длительный
срок для такого предсказания он, кажется, определял в восемнадцать  месяцев.
Хранители  местных  преданий  рассказывали,  что  он  не  раз  ставил  такие
прогнозы, или, может быть, правильнее сказать, диагнозы, и утверждали, что в
каждом случае то лицо, чьих близких он предупредил, умирало в указанный день
и притом без всякой видимой причины. Все это, впрочем, не имеет отношения  к
тому, о чем я хочу рассказать; я просто подумал, что вас как врача это может
позабавить.
   Дом   сдавался   с   обстановкой,   которая    сохранилась    в    полной
неприкосновенности еще с тех дней, когда там жил доктор. Это было,  пожалуй,
слишком мрачное жилище для человека, не склонного ни к отшельничеству, ни  к
научным трудам, и мне кажется, что дух этого  дома,  или,  вернее,  дух  его
прежнего обитателя, оказал влияние и на меня, ибо, когда  я  там  находился,
мною неизменно овладевала меланхолия, вовсе мне не свойственная.  Не  думаю,
чтобы ее можно было объяснить просто одиночеством: правда, ночью я оставался
совсем один - прислуга спала не в доме, - но я никогда не скучаю  наедине  с
самим собой, так как чтение составляет мое любимое  занятие.  Одним  словом,
каковы бы ни были причины,  а  результатом  была  подавленность  и  какое-то
чувство неотвратимой  беды;  особенно  тяжким  оно  становилось  в  кабинете
доктора Маннеринга, хотя это была самая светлая и веселая  комната  в  доме.
Здесь висел портрет доктора Маннеринга  масляными  красками,  в  натуральную
величину, и все  в  комнате,  казалось,  сосредоточивалось  вокруг  него.  В
портрете не было ничего необычайного;  на  нем  был  изображен  человек  лет
пятидесяти, довольно приятной внешности, с бритым лицом и темными глазами, с
проседью в черных волосах. Но почему-то портрет притягивал к себе,  от  него
трудно было оторваться. Лицо человека на портрете не  покидало  меня,  можно
сказать, что оно меня преследовало.
   Однажды вечером я проходил через эту комнату, направляясь  в  спальню,  с
лампой в руках, - в Меридиане не было  газового  освещения.  Как  всегда,  я
остановился перед портретом: при свете лампы он, казалось, приобрел какое-то
новое выражение, -  трудно  сказать,  какое  именно,  но  во  всяком  случае
таинственное. Это возбудило мое любопытство, не внушив, однако,  тревоги.  Я
стал двигать лампой из стороны в  сторону,  наблюдая  различные  эффекты  от
перемены освещения. Поглощенный этим занятием, я вдруг почувствовал  желание
оглянуться.
   Я это сделал и увидел, что по комнате прямо ко мне идет человек. Когда он
приблизился настолько, что свет от лампы озарил его лицо, я увидел, что  это
сам доктор Маннеринг. Как будто портрет сошел со стены!
   - Простите, - сказал я с некоторой холодностью. - Очевидно, я не  слышал,
как вы постучали.
   Он прошел  мимо  на  расстоянии  двух  шагов,  поднял  палец,  как  будто
предостерегая меня, и, не промолвив ни слова, вышел из комнаты - куда и как,
мне не удалось заметить, так же как я не заметил его прихода.
   Мне, конечно, незачем объяснять вам, что  происшедшее  было  то,  что  вы
называете галлюцинацией, а я - видением. Дверей в комнате было  только  две:
одна была заперта на ключ, а вторая вела в спальню, которая не имела другого
выхода. Что я почувствовал, когда это сообразил, не относится к делу.
   Вы,  надо  полагать,  сочтете  это  банальной  историей  с  привидениями,
построенной по правилам, установленным классиками этого жанра. Будь это так,
я не стал бы рассказывать, даже если бы она случилась со мной на самом деле.
Но человек этот не был призраком; он  -  жив.  Я  встретил  его  сегодня  на
Юнион-стрит. Он прошел мимо меня в толпе.
   Хоувер кончил свой рассказ.  Несколько  минут  оба  собеседника  молчали.
Доктор Фрейли рассеянно барабанил пальцами по столу.
   - Он сегодня что-нибудь сказал? - спросил он. - Что-нибудь такое, из чего
можно было заключить, что он не мертв?
   Хоувер уставился на доктора и ничего не ответил.
   - Может  быть,  он  сделал  какой-нибудь  знак?  -  продолжал  Фрейли.  -
Какой-нибудь жест? Может быть, поднял палец? У  него  была  такая  привычка,
когда он собирался сказать что-нибудь важное, - например,  когда  он  ставил
диагноз.
   - Да, он поднял палец, - совершенно так, как тогда мое видение.  -  Но  -
Боже мой! - вы, стало быть, его знали?
   Хоувер, видимо, начинал волноваться.
   - Я знал его. И я прочитал  его  книгу  -  когда-нибудь  каждый  врач  ее
прочитает. Его поразительное открытие - это первостепенной важности вклад  в
медицинскую науку. Да, я его знал.  Я  лечил  его  во  время  его  последней
болезни три года назад. Он умер.
   Хоувер вскочил со стула; видно было, что он с трудом сдерживает волнение.
Он прошелся взад и вперед по комнате, потом остановился перед своим другом и
нетвердым голосом спросил:
   - Фрейли, вы ничего не имеете сказать мне как врач?
   - Что вы, Хоувер! Вы самый здоровый человек из всех, кого я  знаю.  Но  я
дам вам совет как друг. Пойдите к себе в комнату; вы играете на скрипке, как
ангел, - сыграйте что-нибудь. Что-нибудь  веселое  и  бодрое.  Выбросьте  из
головы мрачные мысли.
   На другой день Хоувера нашли  у  него  в  комнате  мертвым.  Он  прижимал
скрипку подбородком, смычок покоился  на  струнах,  перед  ним  был  раскрыт
"Траурный марш" Шопена.
 
   ЗАКОЛОЧЕННОЕ ОКНО
 
   В 1830 году, всего в нескольких милях от того  места,  где  сейчас  вырос
большой город Цинциннати, тянулся огромный девственный лес. В те времена все
это обширное пространство было населено лишь  немногочисленными  обитателями
фронтира(1) - этими беспокойными душами, которые, едва успев выстроить  себе
в лесной чаще более или менее сносное жилье и достичь скудного благополучия,
по  нашим  понятиям  граничащего  с  нищетой,  оставляли  все  и,  повинуясь
непостижимому инстинкту, шли дальше на запад, чтобы встретиться там с новыми
опасностями и лишениями в борьбе за жалкие удобства, которые они только  что
добровольно отвергли.
   Многие из них уже покинули этот край  ради  более  удаленных  земель,  но
среди оставшихся все еще находился человек, который  пришел  сюда  одним  из
первых. Он жил одиноко в  бревенчатой  хижине,  со  всех  сторон  окруженной
густым лесом, и сам казался неотъемлемой частью этой  мрачной  и  безмолвной
лесной глухомани. Никто никогда не видел улыбки на его лице и не  слышал  от
него лишнего слова. Он удовлетворял свои скромные потребности, продавая  или
обменивая шкуры диких животных в городе у реки. Ни единого злака не вырастил
он на земле, которую мог при желании  объявить  своей  по  праву  долгого  и
безраздельного  пользования.  Правда,  кое-что  здесь  свидетельствовало   о
попытках ее освоения: на примыкавшем к дому участке в несколько  акров  были
когда-то вырублены все деревья. Но теперь их сгнившие пни  почти  невозможно
было  различить  под  новой  порослью,   которая   восполнила   опустошения,
произведенные топором. Очевидно, земледельческий пыл поселенца угас, оставив
после себя лишь пепел раскаяния.
   Покоробившаяся дощатая кровля хижины была придавлена поперечными жердями,
труба сделана из брусьев, щели в стенах  "проконопачены"  глиной.  В  хижине
имелась единственная дверь, а напротив двери  -  окно.  Последнее,  впрочем,
было заколочено еще в незапамятные времена. Никто не знал, почему  это  было
сделано, но во всяком случае причиной тому послужило  отнюдь  не  отвращение
обитателя хижины к свету и воздуху. В тех редких случаях, когда какой-нибудь
охотник проходил
   ---------------------(1) Фронтир  -  граница  продвижения  поселенцев  на
запад в период освоения земель в США.
   мимо этого глухого места, он неизменно заставал отшельника  греющимся  на
солнышке у порога хижины, если  небо  посылало  ему  ясную  погоду.  Теперь,
наверное, осталось в живых два-три человека из тех, кто  знает  тайну  этого
окна, и, как вы сейчас увидите, я принадлежу к их числу.
   Звали  этого  человека,   насколько   я   знаю,   Мэрлок.   Он   выглядел
семидесятилетним стариком, хотя на самом деле  ему  не  было  и  пятидесяти.
Что-то помимо возраста состарило Мэрлока. Его волосы и длинная густая борода
побелели, серые безжизненные глаза запали, частая сетка  морщин  избороздила
лицо. Он был высок и  худощав,  плечи  его  согнулись,  точно  под  бременем
непосильной тяжести. Я никогда не видел его; все эти подробности я узнал  от
моего деда. От него же я еще мальчиком услышал эту  историю.  Мой  дед  знал
Мэрлока, так как в те годы жил неподалеку от его дома.
   Однажды Мэрлока нашли в хижине мертвым. В тех местах тогда не водилось ни
газет, ни следователей, а общественное мнение, вероятно, сошлось на том, что
он умер естественной смертью. Будь здесь иная причина, мне рассказали бы,  и
я бы, конечно, запомнил. Знаю только, что люди, должно быть,  рассудив,  как
подобало, похоронили Мэрлока около хижины рядом с могилой его жены,  умершей
так много лет назад, что в местных преданиях  о  ней  почти  не  сохранилось
сведений. Тут кончается заключительная глава этой правдивой истории; следует
лишь упомянуть о том, что спустя много лет я вдвоем  со  столь  же  отважным
приятелем однажды пробрался к бывшему дому Мэрлока и  приблизился  на  такое
расстояние, что смог  докинуть  камень,  после  чего  тут  же  удрал,  чтобы
избежать встречи с призраком, который,  как  известно  было  всякому  хорошо
осведомленному мальчику, бродил в  этих  местах.  А  теперь  я  приступаю  к
начальной главе этой истории, рассказанной моим дедом.
   В ту пору, когда Мэрлок построил свою хижину и с помощью топора энергично
принялся отвоевывать у леса участок земли для своей  фермы,  он  был  молод,
крепок и полон надежд. На первых порах он добывал  себе  пропитание  охотой.
Мэрлок явился сюда с востока страны и, по обычаю  всех  пионеров,  привез  с
собою жену, молодую женщину, во  всех  отношениях  достойную  его  искренней
привязанности. Она охотно и с легким сердцем делила с ним  все  выпавшие  на
его долю опасности и лишения. Имя ее не дошло до  нас.  Предания  ничего  не
говорят о ее духовном и телесном очаровании, и скептик волен сомневаться  на
этот счет. Но упаси меня  Бог  разделить  эти  сомнения!  Каждый  день  долг
вдовства этого  человека  может  служить  доказательством  прошлой  любви  и
взаимного счастья супругов. Что,
   как не преданность  дорогой  памяти,  обрекло  этот  неукротимый  дух  на
подобный удел?
   Однажды Мэрлок, вернувшись с охоты, застал свою жену в бреду и лихорадке.
На многие мили вокруг не было ни врача, ни вообще какого-либо  человеческого
жилья. Да к тому же и состояние жены не позволяло покинуть ее надолго, чтобы
отправиться за помощью. И тогда Мэрлок сам взялся выходить ее.  Но  к  концу
третьего дня она впала в  беспамятство  и  скончалась,  так  и  не  придя  в
сознание.
   На основании  того,  что  нам  известно  о  подобных  натурах,  мы  можем
попытаться представить себе некоторые  детали  общей  картины,  нарисованной
моим дедом. Поняв, что жена его мертва, Мэрлок, при всем свое горе, все-таки
вспомнил,  что  мертвых  принято  обряжать  для  погребения.  Выполняя   эту
священную обязанность, он время от времени путался; одно делал не  так,  как
нужно, другое по  нескольку  раз  без  необходимости  переделывал.  Промахи,
которые он допускал даже при простых и  обыденных  действиях,  изумляли  его
самого, подобно тому, как приходит в изумление пьяный, которому кажется, что
вдруг перестали действовать привычные, естественные законы природы.  Он  был
также удивлен тем, что не плакал, - удивлен и немного смущен.  Ведь  мертвых
полагается оплакивать.
   - Завтра, - вслух произнес он, - нужно будет вырыть  могилу  и  сколотить
гроб. И тогда, не видя ее больше, я буду тосковать; но сейчас... Она  правда
умерла, но это ничего, как-то все обойдется. Может быть, все-таки не так это
страшно, как кажется.
   Он  стоял  над  умершей,  освещенной  слабым  светом  догорающей   свечи,
поправляя ей волосы и завершая ее несложный туалет.
   Все это он делал машинально, с какой-то безжизненной  старательностью.  В
глубине души у него таилось подобие уверенности, что  все  еще  обойдется  и
будет хорошо и жена снова будет с ним. Он был неопытен в несчастье и не умел
страдать. Сердце его не вмещало горя, воображенье не способно  было  постичь
утрату. Он не сознавал обрушившегося на него удара, сознание это должно было
прийти позже, чтобы уже никогда больше не покидать его.  Горе  многообразно,
как и инструменты, на которых оно играет свою погребальную песнь.  Из  одной
человеческой души оно исторгает резкие,  пронзительные  ноты,  из  другой  -
низкие,  печальные  аккорды,  которые  пульсируют,  как  отдаленная,  глухая
барабанная  дробь.  Некоторых  людей  горе  будоражит,  на  иных   действует
отупляюще. Одних оно пронзает, словно стрела, возбуждая и обостряя  чувства;
других оглушает, словно удар дубиной, повергая в оцепенение.
   Мы можем догадываться, что  на  Мэрлока  оно  подействовало  именно  так,
потому что (и здесь мы переходим от  догадок  к  достоверным  фактам),  едва
закончив свое печальное дело,  он  тяжело  опустился  на  табурет  рядом  со
столом, на котором покоилось тело и смутно белели в темноте очертания  лица.
Положив руки на край стола, Мэрлок уронил на них голову. Он  не  плакал,  но
чувствовал невыносимую усталость. В это  мгновение  через  открытое  окно  в
комнату донесся жалобный вопль, точно плач ребенка, заблудившегося в глубине
темного леса. Но Мэрлок не пошевелился. Снова,  теперь  уже  гораздо  ближе,
донесся этот жуткий вопль, с трудом проникая в угасающее сознание  человека.
Быть может, то был крик дикого зверя, а может быть,  он  просто  пригрезился
Мэрлоку, ибо охотник спал.
   Спустя несколько часов, как выяснилось  позднее,  этот  ненадежный  страж
пробудился,  поднял  голову  и,  сам  не  зная  почему,   стал   внимательно
прислушиваться. Он сразу вспомнил все, что произошло, и,  сидя  в  кромешной
тьме около тела, напрягал зрение, чтобы увидеть, а что - он и сам  не  знал.
Чувства его были напряжены, дыхание замерло; казалось, кровь остановилась  в
жилах, чтобы не нарушать тишины. Кто - или что -  разбудил  его,  и  где  он
сейчас?
   Внезапно стол качнулся у него под руками, и в то же мгновение он  услышал
- или, может быть, ему почудилось? - легкие осторожные шаги, точно  шлепанье
босых ног по полу.
   От  ужаса  Мэрлок  не  в  силах  был  ни   шевельнуться,   ни   крикнуть.
Волей-неволей ему пришлось ждать, ждать целую вечность, в кромешной тьме,  в
состоянии такого страха, какой только способен человек пережить, чтобы потом
рассказать другим. Напрасно силился он выговорить  имя  умершей,  безуспешно
пытался протянуть  руку,  чтобы  убедиться,  что  тело  на  месте.  Язык  не
повиновался ему, руки были точно налиты свинцом. Затем произошло  нечто  еще
более ужасное. Что-то большое толкнуло стол на Мэрлока с такой силой, что он
едва усидел на стуле. Одновременно раздался стук, задрожали стены