-  что-то
тяжелое рухнуло на пол. Началась  какая-то  возня,  послышались  непонятные,
неожиданные звуки. Мэрлок вскочил. Ужас его был так  велик,  что  оцепенение
сразу сошло. Он зашлепал ладонями по столу - на столе ничего не было!
   За каким-то пределом страх переходит в безумие.  А  безумие  побуждает  к
действию. Без всякой определенной цели, повинуясь лишь сумасшедшему  порыву,
Мэрлок подскочил к стене, ощупью нашел  ружье  и,  не  целясь,  выстрелил  в
темноту. При вспышке, ярко озарившей комнату, он увидел  громадную  пантеру,
которая, вцепившись зубами в горло мертвой женщины,
   тащила ее к окну. Затем наступила тишина и еще более непроглядная тьма.
   Когда Мэрлок пришел в себя, ярко светило солнце и лес  оглашался  птичьим
щебетом. Тело лежало у окна, там, где бросил его убежавший зверь, испуганный
вспышкой и звуком  выстрела.  Руки  и  ноги  трупа  были  раскинуты,  платье
сбилось, волосы спутались. Из ужасной рваной раны  на  горле  натекла  целая
лужа крови, еще не успевшей свернуться. Ленты,  связывавшие  запястья,  были
разорваны, пальцы судорожно скрючены. В зубах у  женщины  торчал  кусок  уха
пантеры.
 
   НАСЛЕДСТВО ГИЛСОНА
 
   Дела Гилсона были  плохи.  Так  гласило  краткое,  холодное,  хоть  и  не
лишенное некоторой доли сочувствия, заключение  маммон-хиллского  "света"  -
вердикт респектабельной части общества. Что касается другой, противоположной
его части,  представители  которой  с  налитыми  кровью  глазами  беспокойно
толкутся у  стойки  в  "Мышеловке"  Молль  Гэрни,  в  то  время  как  столпы
респектабельности пьют бренди с  сахаром  в  роскошном  салуне  мистера  Джо
Бентли, там в общем держались того же мнения, хотя высказывали его несколько
более энергично, с помощью образных выражений, которые здесь нет  надобности
приводить. Одним словом, в вопросе о Гилсоне Маммон-хилл был  единодушен.  И
следует признать, что с мирской точки зрения дела мистера  Гилсона  обстояли
действительно не совсем благополучно. В то утро, о котором идет речь, он был
доставлен мистером Брентшо в город и  публично  обвинен  в  конокрадстве;  и
шериф уже прилаживал к Дереву новую веревку из лучшей манильской  пеньки,  а
плотник Пит в перерывах между очередными возлияниями прилежно  трудился  над
изготовлением соснового  ящика  приблизительно  по  мерке  мистера  Гилсона.
Поскольку общество уже изрекло свой приговор,  Гилсона  теперь  отделяла  от
вечности лишь официальная церемония суда.
   Вот   немногие   краткие   сведения   о   подсудимом.    Его    последним
местожительством был Нью-Джерузалем,  на  северном  рукаве  Каменной  речки;
оттуда он и прибыл на вновь открытый прииск Маммон-хилл совсем незадолго  до
начала "золотой  лихорадки",  вследствие  которой  местность,  поименованная
выше, почти совершенно обезлюдела. Открытие новых россыпей  пришлось  весьма
кстати  для   мистера   Гилсона,   ибо   как   раз   около   этого   времени
нью-джерузалемский комитет общественного порядка дал ему  понять,  что  ради
улучшения - и  даже  сохранения  -  своих  жизненных  перспектив  ему  лучше
переселиться в другое место; а в списке мест, куда он  мог  бы  переселиться
без риска для себя, ни один из старых приисков не значился,  поэтому  вполне
естественно, что он избрал Маммон-хилл. Вышло так, что в скором  времени  за
ним  последовали  все  его  судьи,  и  это  принуждало   его   к   некоторой
осмотрительности; но доверия общества он так и не снискал, поскольку никто и
никогда не слышал, чтобы он хоть день
   честно  трудился  на  каком-либо  поприще,  дозволенном  строгим  местным
кодексом нравственности, за исключением игры в  покер.  Ходили  даже  слухи,
будто он непосредственно причастен к недавним дерзким кражам,  произведенным
с помощью щетки и таза в золотопромывных желобах.
   Среди тех, в ком  подозрение  созрело  в  твердую  уверенности,  особенно
выделялся мистер Брентшо. При  всяком  удобном  и  неудобном  случае  мистер
Брентшо изъявлял свою готовность доказать  связь  мистера  Гилсона  с  этими
неблаговидными ночными проделками, а также открыть  солнечным  лучам  прямой
путь сквозь тело каждого, кто сочтет уместным высказать иное  мнение,  -  от
чего никто так заботливо не воздерживался в его присутствии, как миролюбивый
джентльмен, которого это ближе всего касалось. Но каково бы ни было истинное
положение вещей, достоверно одно: Гилсону случалось в один вечер проиграть в
"фараона" у Джо Бентли больше "чистого песочку", нежели он, по свидетельству
местных  историографов,  честно  заработал  игрой  в  покер  за  все   время
существования поселка. И в конце концов  мистер  Бентли  -  быть  может,  из
опасения  потерять  более  выгодное  покровительство   мистера   Брентшо   -
категорически отказался  допускать  Гилсона  к  игре,  со  всей  прямотой  и
решительностью дав ему понять, что привилегия  проигрывать  деньги  в  "этом
учреждении"  является  благом,  зависящим  от,  логически  вытекающим  из  и
основывающимся  на  общепризнанной  коммерческой  честности  и   безупречной
общественной репутации.
   Тут Маммон-хиллу и показалось своевременным вмешаться в судьбу  личности,
которую его наиболее уважаемый гражданин  почел  долгом  изгнать  из  своего
заведения ценой немалого личного  убытка.  Особенно  ярились  бывшие  жители
Нью-Джерузалема, теперь уже  безо  всякого  юмора  относившиеся  к  промаху,
который сами же совершили,  выселив  нежелательного  соседа  оттуда,  откуда
вскоре  сами  уехали,  туда,  куда  вскоре  и  сами   перебрались.   Словом,
Маммон-хилл оказался единодушен. Лишних слов не было  сказано,  но  мысль  о
том. что Гилсон должен быть повешен, носилась в воздухе. Однако в этот столь
критический для него момент он стал являть  признаки  некоторой  перемены  в
образе жизни, если не. мыслей. Возможно, причина была в том, что,  лишившись
доступа в "учреждение" Джо Бентли, он несколько утратил интерес  к  золотому
песку. Так или иначе,  желобов  никто  больше  не  тревожил.  Но  избыточная
энергия подобной натуры нелегко поддается обузданию, и Гилсон, пусть лишь  в
силу привычки,  все  еще  держался  извилистого  пути,  по  которому  прежде
следовал  к  выгоде  мистера  Бентли.  После  нескольких  пробных  и   почти
бесплодных попыток в области разбоя на  большой  дороге  -  если  кто-нибудь
отважится столь грубо назвать невинную склонность пошаливать на перекрестках
- он предпринял две или три скромные вылазки в сферу конокрадства, и как раз
во время одной многообещающей  операции  подобного  рода,  когда,  казалось,
попутный ветер нес  его  к  желанным  берегам,  он  потерпел  крушение.  Ибо
однажды,  мглистой  лунной  ночью,  мистер  Брентшо,  проезжая   верхом   по
Маммон-хиллской дороге, поравнялся с человеком, по всей видимости  спешившим
покинуть пределы округа,  положил  руку  на  поводья,  соединявшие  запястье
мистера Гилсона с  мундштуком  гнедой  кобылы  мистера  Харпера,  фамильярно
потрепал его по щеке стволом  крупнокалиберного  револьвера  и  спросил,  не
окажет ли он ему честь проехаться вместе с ним в обратном направлении.
   Да, плохи были дела Гилсона.
   Наутро после ареста он предстал  перед  судом,  был  признан  виновным  и
приговорен к смерти. Для окончания рассказа о его земном странствии остается
только повесить его, чтобы  затем  более  подробно  заняться  его  духовной,
которую он с великим трудом составил в тюрьме и по которой,  руководствуясь,
очевидно, какими-то смутными и неполными представлениями о  праве  поимщика,
он завещал  все  свое  имущества  своему  "законому  душеприкащику"  мистеру
Брентшо. Однако завещание вступало в  силу  лишь  при  одном  условии:  если
наследник снимет тело завещателя с Дерева и "по-белому" предаст земле.
   Итак, мистера Гилсона я было хотел сказать "вздернули", но боюсь, что это
беспристрастное изложение фактов и так уже несколько перегружено  жаргонными
выражениями; к  тому  же  способ,  которым  воля  закона  была  приведена  в
исполнение,  более  точно  выражается  термином,  употребленным  судьей  при
оглашении приговора: мистера Гилсона "подвесили".
   В надлежащее время мистер Брентшо, быть может, слегка  растроганный  этим
нелепым завещанием, явился к Дереву, чтобы сорвать вызревший  на  нем  плод.
Когда  тело  было  снято,  в  жилетном   кармане   нашли   должным   образом
засвидетельствованную  приписку  к  упомянутому  уже   завещанию.   Сущность
оговорки, в ней  заключавшейся,  являлась  достаточным  объяснением  причин,
побудивших завещателя скрыть ее  подобным  образом;  ибо,  если  бы  мистеру
Брентшо прежде были известны условия, на которых  ему  предстояло  сделаться
наследником  Гилсона,  он,  без  сомнения,  отклонил  бы  связанную  с  этим
ответственность. Вкратце содержание приписки сводилось к следующему.
   Поскольку некоторые лица в разное время и при  различных  обстоятельствах
утверждали, что завещатель ограбил их  золотопромывные  желоба,  то  если  в
течение пяти лет, считая со дня составления настоящего  документа,  кто-либо
докажет основательность своих претензий перед законным судом, этот последний
имеет получить в качестве  возмещения  убытков  все  движимое  и  недвижимое
имущество, принадлежавшее завещателю в момент смерти,  за  вычетом  судебных
издержек и известного вознаграждения  душеприказчику,  Генри  Клэю  Брентшо;
причем в случае, если бы  таких  лиц  оказалось  два  или  более,  имущество
надлежит разделить между ними поровну. В случае же если бы никому не удалось
подобным образом доказать виновность завещателя, все состояние,  за  вычетом
вышеупомянутых судебных издержек, поступает в личное распоряжение  и  полную
собственность названного Генри Клэя Брентшо, как то предусмотрено духовной.
   Синтаксис этого примечательного документа оставлял,  пожалуй,  место  для
критики, однако смысл его  был  достаточно  ясен.  Орфография  не  следовала
какой-либо общепринятой системе, но,  будучи  в  основном  фонетической,  не
допускала двух толкований. Как выразился судья, утверждавший завещание,  тут
крыть нечем. Мистер Брентшо, предав, по условию, казненного земле, был честь
по чести приведен  к  присяге  как  душеприказчик  и  условный  наследник  с
соблюдением всех формальностей в соответствии с законом, наспех принятым (по
настоянию  депутата  от  Маммон-хиллского  округа)  законодателями;  каковой
закон, как обнаружилось позднее, предусматривал заодно учреждение  двух  или
трех прибыльных и необременительных должностей и ассигнование солидной суммы
на строительство железнодорожного моста, который, вероятно, все же  полезнее
было бы соорудить где-нибудь там, где проходит железная дорога.
   Разумеется, мистер Брентшо не ждал  от  наследства  никаких  выгод  и  не
опасался, что его потянут в суды, как предусматривалось в этом  своеобразном
завещании. Гилсон, хоть ему частенько подваливала удача, был человек  такого
рода, что податные чиновники и инспекторы рады были, если не приходилось  за
него доплачивать.  Но  при  первом  же  поверхностном  осмотре  среди  бумаг
покойного обнаружились документы, удостоверяющие его право собственности  на
солидную недвижимость в Восточных Штатах, и чековые книжки  на  баснословные
суммы, помещенные в нескольких  кредитных  учреждениях,  менее  щепетильных,
нежели учреждение мистера Джо Бентли.
   Ошеломляющая новость немедленно распространилась, повергнув Маммон-хилл в
состояние лихорадочного  возбуждения.  Маммон-хиллский  "Патриот",  редактор
которого был одним из вдохновителей кампании, закончившейся отбытием Гилсона
из  Нью-Джерузалема,  поместил  хвалебный  некролог,  не  преминув  привлечь
внимание читателей  к  позорному  поведению  своего  собрата,  сквогэлчского
"Вестника", оскорбляющего добродетель низкопоклонной лестью по адресу  того,
кто при жизни с презрением отталкивал этот гнусный листок от своего  порога.
Однако это все не смутило охотников  предъявить  претензии  согласно  смыслу
завещания; и как ни велико было состояние Гилсона, оно показалось  ничтожным
в сравнении с несметным числом желобов, которым  якобы  обязано  было  своим
происхождением. Вся округа поднялась как один человек!
   Мистер Брентшо оказался на высоте положения. Искусно пустив в  ход  некие
скромные  вспомогательные  средства  воздействия,  он  спешно  воздвиг   над
останками своего благодетеля роскошный  памятник,  гордо  возвышавшийся  над
всеми  незатейливыми  надгробиями  кладбища,  и  предусмотрительно  приказал
высечь  на  нем  эпитафию  собственного  сочинения   во   славу   честности,
гражданской добродетели и тому подобных достоинств того,  кто  навеки  почил
под ним, "пав жертвой племени ехидны Клеветы".
   Далее он привлек самые  выдающиеся  из  местных  юридических  талантов  к
защите памяти своего покойного друга, и в течение пяти долгих лет  все  суды
штата были заняты разбором тяжб,  порожденных  завещанием  Гилсона.  Тонкому
судейскому пронырству мистер Брентшо  противопоставил  судейское  пронырство
еще более тонкое; домогаясь оплачиваемых услуг, он предлагал  цены,  которые
нарушили  равновесие  рынка;  когда   судьи   являлись   к   нему   в   дом,
гостеприимство,  оказываемое  там  людям  и  животным,   превосходило   все,
когда-либо виденное  в  штате;  лжесвидетельские  показания  он  опрокидывал
показаниями более ловких лжесвидетелей.
   Не в одном лишь  храме  слепой  богини  сосредоточивалась  борьба  -  она
проникала в печать, в гостиные, на  кафедры  проповедников,  она  кипела  на
рынке, на бирже, в школе, в золотоносных ущельях и на перекрестках улиц. И в
последний достопамятный день, когда истек законный срок  всех  претензий  по
завещанию Гилсона, солнце зашло над краем, где нравственное чувство  умерло,
общественная совесть притупилась, разум был
   принижен, ослаблен и затуманен. Но мистер Брентшо торжествовал победу.
   Случилось так, что в эту ночь  затопило  водой  часть  кладбища,  в  углу
которого покоились благородные останки Милтона Гилсона, эсквайра.  Вздувшись
от непрестанных ливней, Кошачий Ручей разлился по берегам сердитым  потоком,
вырыл безобразные  ямы  всюду,  где  когда-либо  рыхлили  землю,  и,  словно
устыдившись совершенного святотатства, отступил, оставив на виду многое, что
до сих пор было благочестиво сокрыто  в  недрах.  Даже  знаменитый  памятник
Гилсону, краса и гордость Маммон-хилла, более не высился  незыблемым  укором
"племени ехидны"; под напором воды он рухнул  на  землю;  поток-осквернитель
обнажил убогий полусгнивший сосновый гроб - жалкую противоположность пышного
монолита, который подобно гигантскому  восклицательному  знаку,  подчеркивал
раскрывшуюся истину.
   К этому скорбному месту, влекомый какой-то смутной силой, которую  он  не
пытался ни понять, ни преодолеть, явился мистер  Брентшо.  Другим  человеком
стал мистер Брентшо за это время. Пять лет трудов, тревог и усилий пронизали
сединой его черные волосы, согнули прямой стан, заострили  черты  и  сделали
походку семенящей и неверной. Не менее пагубно сказались эти  годы  жестокой
борьбы на сердце его и рассудке: беспечное добродушие, побудившее его  ранее
принять бремя, возложенное на него покойником, уступило место  постоянной  и
глубокой  меланхолии.   Ясность   и   острота   ума   сменились   старческой
расслабленностью второго детства. Широкий кругозор сузился до пределов одной
идеи, и на месте былого невозмутимого скептицизма в его душе теперь билась и
трепетала, точно  летучая  мышь,  навязчивая  вера  в  сверхъестественное  -
зловещая тень надвигающегося безумия. Нетвердое во всем прочем, его сознание
с болезненным упорством цеплялось  за  одну  мысль.  То  была  непоколебимая
уверенность в полной безгрешности покойного Гилсона. Он так часто присягал в
этом перед  судом  и  клялся  в  личной  беседе,  столько  раз,  торжествуя,
устанавливал это дорого доставшимися ему свидетельскими показаниями (в  этот
самый день последний доллар гилсоновского наследства пошел в уплату  мистеру
Джо Бентли, последнему защитнику гилсоновской чести), что в конце концов это
стало  для  него  чем-то  вроде  религиозного  догмата,  главной,  основной,
незыблемой истиной, единственной беспорочной правдой в мире лжи.
   В тот час. когда он задумчиво сидел на поверженном памятнике, пытаясь при
неверном свете луны разобрать слова эпитафии, которые пять лет назад сочинял
с усмешкой, не
   уцелевшей в его памяти, глаза его вдруг наполнились слезами раскаяния при
мысли о том, что это он сам, его ложное обвинение послужило причиной  смерти
столь достойного человека; ибо в ходе судебного разбирательства  заявил  под
присягой, что в известном случае с  гнедой  кобылой  покойный  действовал  в
полном согласии с его, Харпера, желаниями, доверенными покойному под строгим
секретом, который тот сохранил ценою  собственной  жизни.  Все,  что  мистер
Брентшо  впоследствии  сделал  ради  доброго   имени   своего   благодетеля,
показалось ему вдруг несоизмеримо ничтожным - жалкие  попытки,  обесцененные
своекорыстием.
   Так он сидел, терзаясь бесплодным раскаянием, как вдруг  на  землю  перед
ним  упала  легкая  тень.  Он  поднял  глаза  к  луне,  висевшей  низко  над
горизонтом,  и  увидел,  что  ее  словно  бы  заслоняет  какое-то   негустое
расплывчатое облако; оно, однако, не стояло на месте, и, когда передвинулось
настолько, что луна выглянула из-за его края, мистер Брентшо различил четкие
и  определенные  контуры  человеческой  фигуры.  Видение   становилось   все
отчетливее и росло на глазах; оно приближалось к нему. Мистер Брентшо,  хоть
и ослабевший умом, к тому же охваченный страхом и  одолеваемый  болезненными
видениями, тем не менее сразу заметил или вообразил, что заметил, - странное
сходство этого призрака с бренной оболочкой покойного Милтона Гилсона, каким
тот был, когда его сняли с Дерева пять лет назад.  Сходство  было  полное  -
вплоть до выкатившихся остекленевших глаз и темной полосы на шее. На нем  не
было ни шляпы, ни пальто, как не было и на Гилсоне,  когда  заботливые  руки
плотника Пита положили его в простой дешевый гроб  (с  тех  пор  кто-то  уже
оказал и самому Питу эту  добрососедскую  услугу).  Привидение  -  если  это
действительно было привидение - держало  в  руках  некий  предмет,  которого
мистер  Брентшо  не  мог  разглядеть.  Оно  все   приближалось   и   наконец
остановилось у гроба с останками мистера  Гилсона,  крышка  которого  слегка
сдвинулась, и образовалась щель. Наклонившись  над  щелью,  призрак  высыпал
туда из небольшого таза что-то темное, затем, крадучись, скользнул назад, на
низкую сторону кладбища. Там вода,  отступив,  обнажила  множество  открытых
гробов и теперь журчала меж ними, протяжно вздыхая и всхлипывая.  Нагнувшись
к одному из них, дух тщательно сгреб в  таз  все  его  содержимое  и  затем,
возвратившись к своему гробу, снова, как и прежде, опорожнил таз над  щелью.
Эта загадочная деятельность повторялась у  каждого  из  вскрытых  гробов,  а
затем, на обратном пути, призрак еще погружал наполненный таз в  разлившиеся
воды, слегка болтал, встряхивал и
   сливал вместе с частицами земли, а осадок высыпал  в  свой  гроб.  Короче
говоря, нетленный дух Милтона Гилсона промывал прах  своих  ближних  и,  как
запасливый хозяин, добавлял к своему.
   Быть может, то было лишь видение помутившегося рассудка в  объятом  жаром
мозгу. Быть может, то была  мрачная  комедия,  разыгранная  существами,  чьи
бесчисленные тени толпятся на грани потустороннего мира. Про то  знает  лишь
Бог, нам же  известно  только  одно:  когда  солнце  нового  дня  позолотило
разрушенное маммон-хиллское кладбище, самый ласковый из его  лучей  упал  на
бледное, неподвижное лицо Генри Брентшо, мертвеца среди мертвецов.
 
   В ОБЛАСТИ НЕРЕАЛЬНОГО
 
1 
   Часть пути между Ньюкаслом и Обурном  проходит  по  дну  ущелья.  Дорога,
тянущаяся сначала по левому, а затем по правому берегу реки, в  одном  месте
вырублена прямо в крутом горном склоне, в  другом  -  выложен