собой обнаженные руки,  что
я не переставал удивляться, и слова, слетавшие  с  ее  губ,  были  исполнены
безыскусного красноречия, которого я за ней никак не подозревал. Не осмелюсь
утверждать, что она была вдохновлена свыше, ибо, помилуй нас Господи, каждое
ее слово было неосознанным упреком Ему и Его Святой Церкви; но уж,  конечно,
смертные, чьих уст не коснулся тлеющий угль с Его алтаря,  не  способны  так
говорить! Рядом с этим удивительным, одаренным созданием я особенно наглядно
ощутил собственное ничтожество и готов уже был, как перед святой, преклонить
перед нею колени, но она вдруг закончила речь с таким чувством, что исторгла
у меня слезы из глаз.
   - Жестокие люди убили его, - произнесла она с  дрожью  рыдания  в  каждом
слове. - Они схватили меня, которую он так любил. Обвинили  меня  облыжно  в
постыдном преступлении. Надели на  меня  одежды  бесчестия  и  водрузили  на
голову соломенную корону, а на  грудь  повесили  черную  доску  с  поносными
словами. Они оплевывали меня и забрасывали грязью и принудили  его  подвести
меня к позорному столбу, где я стояла, привязанная  и  побиваемая  бичами  и
каменьями. Этого не  смогло  выдержать  его  доброе,  благородное  сердце  и
разорвалось. Он умер, и я осталась одна на свете.
 
   25
   Бенедикта кончила говорить, а я стоял и молчал,  ибо  что  может  сказать
человек перед лицом  столь  горького  отчаяния?  Для  таких  ран  у  религии
исцеления нет. И  при  мысли  о  жестоких  обидах,  выпавших  на  долю  этой
скромной, ни в чем не повинной семьи, я взбунтовался  в  душе  против  всего
мира, против
   церкви, против самого Бога! Несправедливы, жестоко, злодейски, дьявольски
несправедливы и Бог, и Церковь Его, и весь мир.
   Сама природа  вокруг  нас  -  голая,  безжизненная  пустыня,  с  грозными
пропастями и бездушными вечными льдами -  казалась  наглядным  символом  той
страшной  жизни,  на  которую  от  рожденья  обречена  эта  девушка;  я   не
преувеличиваю, ведь после смерти отца она лишилась даже такого жалкого дома,
как избушка палача, и горькая нужда загнала ее наверх, в этот  край  вечного
безлюдья, хотя внизу под  нами  расположены  уютные  селенья,  тучные  поля,
зеленые сады, где круглый год царит мир и достаток.
   Когда Бенедикта немного успокоилась, я спросил, нет ли у нее кого-нибудь,
к кому она могла бы обратиться за покровительством.
   - У меня никого нет, - ответила она. И видя мое огорчение, сказала:  -  Я
всегда жила в безлюдных, проклятых местах; мне это не в новинку. С тех  пор,
как умер  отец,  не  осталось  никого  на  свете,  кому  интересно  хотя  бы
поговорить со мной, и никого, с кем мне интересно поговорить,  -  не  считая
тебя. - Она замялась и добавила: - Правда, есть один человек, который  готов
навещать меня, но он...
   Тут она оборвала фразу, и я не стал настаивать, опасаясь ее смутить.  Она
заговорила снова:
   - Вчера, когда ты поднялся сюда, я сразу об этом узнала. Ко мне  приходил
мальчик за молоком и маслом для тебя. Если бы ты не был святым братом, он бы
не попросил у меня для тебя пищи.  А  тебе  нечего  бояться  того  зла,  что
исходит от меня и всего, что мое. Но ты уверен, что  не  забыл  перекрестить
вчера пищу?
   - Знай я,  что  она  от  тебя,  Бенедикта,  я  бы  не  прибегнул  к  этой
предосторожности, - ответил я.
   Она взглянула на меня лучащимися глазами.
   - О, господин мой! Милый брат!
   Этот взгляд и эти слова принесли мне величайшую радость - как и все,  что
говорит и делает это небесное создание.
   Я поинтересовался, что привело ее сюда наверх и кто тот человек, кого она
звала, перепрыгивая со скалы на скалу?
   - Это не человек, - улыбнулась Бенедикта, - а всего-навсего козочка.  Она
заблудилась, и я искала ее среди скал.
   Она кивком простилась со мной и повернулась, чтобы уйти, но  я  остановил
ее и сказал, что помогу ей в поисках.
   Мы скоро нашли потерявшееся животное в расщелине, и  Бенедикта  была  так
рада своей четвероногой подружке, что опустилась рядом на колени, обняла  ее
за шею и называла нежными
   именами. Мне это показалось очень трогательным, и я  глядел  на  них,  не
пряча восхищения. Бенедикта объяснила:
   - Ее мать упала с обрыва и сломала шею.  Я  взяла  ее  совсем  маленькой,
вскормила из рожка. Она ко мне очень привязана. А кто  живет  один,  как  я,
научается ценить любовь преданного животного.
   Когда девушка встала, чтобы проститься, я набрался храбрости и  заговорил
о том, что давно уже тревожило мне душу.
   - Ведь правда же, Бенедикта, - спросил я ее, - что в ту ночь,  когда  был
праздник, ты вышла навстречу пьяным парням для того, чтобы отвести  беду  от
отца?
   Она удивленно взглянула на меня.
   - Зачем же еще, ты думал, мне было к ним идти?
   - А я и не думал ничего другого, - смущенно ответил я.
   - Прощай же, брат.
   Она кивнула и пошла прочь.
   - Бенедикта! - позвал я.
   Она остановилась. Оглянулась через плечо.
   - В будущее воскресенье я должен говорить  проповедь  скотницам,  которые
живут у Зеленого озера. Может быть, и ты придешь?
   - Да нет, милый брат, - замявшись, тихо ответила она.
   - Не придешь?
   - Я бы рада. Но мое присутствие распугает скотниц  и  других  слушателей,
кого ни соберет там твоя доброта. Прошу тебя, прими мою благодарность, но  я
прийти не смогу.
   - Тогда я приду к тебе.
   - Смотри, будь осторожен, заклинаю тебя!
   - Я приду.
 
   26
   Служка объяснил мне, как печь пироги. Я знал, какие  для  этого  потребны
продукты и в каких соотношениях. Но когда я попытался  применить  обретенные
знания на деле, ничего не получилось. Вышла какая-то горелая,  липкая  каша,
которая если и годилась в пищу, то разве что нечистому сатане, но  никак  не
набожному сыну церкви и последователю Святого  Франциска.  Неудача  огорчила
меня, но не умерила моего голода; и  я,  размочив  в  кислом  молоке  ломоть
черствого хлеба, уже приготовился было обречь на заслуженные  страдания  мой
многогрешный  желудок,  как  вдруг  пришла  Бенедикта  с  полной   корзинкой
восхитительных угощений. Милое дитя! Боюсь,  что  в  то  утро  я  не  только
сердцем благословил ее приход.
   Увидя у меня на сковороде горелую массу, она улыбнулась и  выбросила  все
птицам  (которых  да  хранят  Небеса),  а  потом  сходила  к  ручью,  вымыла
сковороду, и, снова разведя в очаге огонь, затеяла новый пирог - высыпала  в
глиняную миску две пригоршни муки,  сверху  налила  чашку  сливок,  добавила
щепотку соли и своими тонкими, нежными руками месила до тех пор,  покуда  не
получилось пышное, легкое  тесто.  После  этого  обильно  смазала  сковороду
желтым маслом, вывалила в нее тесто и поставила  на  огонь.  Когда  от  жара
тесто вспучилось и поднялось над краями сковороды, она ловко проткнула его в
нескольких местах, чтобы не лопнуло, а когда пирог как  следует  пропекся  и
посмуглел, достала его из очага и  поставила  передо  мной,  недостойным.  Я
пригласил ее разделить со мной трапезу, но  она  отказалась.  И  настаивала,
чтобы я непременно всякий раз осенял себя крестным знамением, когда  ел  то,
что она приготовила или принесла, иначе на меня перейдет зло от лежащего  на
ней проклятья. Но я не согласился. Пока я ел, она нарвала цветов среди скал,
сплела венок и повесила на кресте у входа в мою хижину, а когда я насытился,
занялась тем, что перечистила всю посуду и привела все внутри  в  надлежащий
порядок, так что я, озираясь вокруг,  почувствовал  непривычное  довольство.
Наконец, все дела были переделаны, и совесть  не  позволяла  мне  изобретать
новые предлоги, чтобы дольше задерживать ее. Она ушла. И  о  Боже!  Как  все
вокруг сразу стало беспросветно и мрачно  после  ее  ухода!  Ах,  Бенедикта,
Бенедикта, что ты  со  мной  сделала?  Служение  Господу,  единственное  мое
предназначение, кажется мне теперь менее радостным и богоугодным, чем  жизнь
простого пастуха в горах вместе с тобой!
 
   27
   Жить здесь наверху оказалось гораздо приятнее, чем  я  думал.  И  мрачное
одиночество уже не представляется мне таким  мрачным  и  беспросветным.  Эти
голые горы, поначалу внушавшие холодный ужас, день  ото  дня  открывают  мне
свое очарование. Я вижу, как они величественны и прекрасны той красотой, что
очищает и возвышает душу. В их очертаниях, как  на  страницах  книги,  можно
читать хвалу Создателю. Каждый день я выкапываю корни  желтой  горечавки,  а
сам прислушиваюсь к голосу тишины, и  он  изгоняет  мелочные  треволнения  и
дарует мне душевный покой.
   Птицы в этих местах не поют.  Они  только  издают  резкие,  пронзительные
крики. И цветы здесь не имеют аромата, зато удивительно красивы,  золотые  и
огненные, как звезды. Я видел
   здесь горные  склоны,  на  которые  бесспорно  никогда  не  ступала  нога
человека. Святые места, они как вышли из рук Создателя, так и хранят на себе
следы Его прикосновений.
   Дичь здесь водится в изобилии. Часто мимо проносятся  стада  серн,  такие
многочисленные, что кажется, движется  целый  горный  склон.  Есть  здесь  и
воинственные каменные козлы, а вот медведей мне  до  сих  пор,  благодарение
Богу, видеть не довелось. Сурки  резвятся  вокруг,  будто  котята;  и  орлы,
царственные обитатели здешних поднебесных областей, вьют гнезда на вершинах,
поближе к небу. Устав, я валюсь  прямо  в  альпийскую  траву,  пахучую,  как
драгоценные благовония. С закрытыми глазами я слушаю, как шелестит  ветер  в
высоких стеблях, и сердце мое преисполняется покоем. Благослови Господь!
 
   28
   Каждое утро ко мне  поднимаются  с  Зеленого  озера,  их  веселые  голоса
отдаются от скал и разносятся  по  холмам.  Женщины  доставляют  мне  свежее
молоко, масло и сыр, посудачат немножко и уходят. Каждый день я узнаю от них
какую-нибудь новость о том, что случается в горах и какие вести приходят  из
деревень  в  долинах.  Они  веселы,  жизнерадостны  и   с   восторгом   ждут
воскресенья, когда у них с утра будет служба, а вечером танцы.
   Увы, эти беззаботные селянки не свободны от греха лжесвидетельства против
ближних. Они говорили  со  мной  о  Бенедикте  и  называли  ее  распутницей,
палачовым отродьем и  (мое  сердце  восстает  против  этих  слов)  Рохусовой
милкой! Таким, как она, и место у позорного столба, утверждали они.
   Слушая их злые и несправедливые речи о той, кого они так плохо  знают,  я
еле сдержал негодование. Из сострадания к их невежеству я лишь  упрекнул  их
очень-очень мягко и снисходительно. Грех, сказал я,  осуждать  ближнего,  не
выслушав его оправданий. И не по-христиански - порочить кого бы то ни было.
   Но они не понимают. Как я  могу  заступаться  за  такую,  как  Бенедикта,
удивляются они, ведь она была публично опозорена и  никто  на  свете  ее  не
любит?
 
   29
   Нынче с утра я побывал у Черного озера. И вправду ужасное, проклятое  это
место, там только и жить что погибшим душам. И это - обиталище бедной, всеми
оставленной невинной девушки!
   Подходя к хижине, я увидел, что в очаге горит огонь  и  над  огнем  висит
котелок. А Бенедикта сидит на скамеечке  и  глядит  в  пламя.  Алые  отсветы
падают ей на лицо, и видно, как по ее щекам ползут большие, медленные слезы.
   Я не хотел подглядывать за ее тайной печалью, поэтому поспешил оповестить
о своем приходе и ласково окликнул ее.  Она  вздрогнула,  но,  увидев  меня,
улыбнулась и покраснела. Она поднялась со скамеечки и пошла мне навстречу, а
я заговорил с ней невесть о чем, просто так,  чтобы  только  дать  ей  время
прийти в себя. Я говорил, как брат с сестрой,  тепло,  но  с  тревогой,  ибо
сердце мое сжималось от сострадания:
   - О Бенедикта, я знаю твое сердце, в нем больше любви к  молодому  гуляке
Рохусу, чем к нашему благословенному Спасителю. Я знаю, ты с легким  сердцем
снесла стыд и позор, тебя  поддерживало  сознание,  что  ему  известна  твоя
невиновность. У меня и в мыслях нет осуждать тебя, ибо что  на  свете  может
быть святее и чище, чем любовь юной  девы?  Я  только  хочу  предостеречь  и
защитить тебя, ибо предмет ты избрала недостойный.
   Она слушала, понурясь, и молчала, я только слышал  ее  тяжкие  вздохи.  И
видел, что она дрожит. Я продолжал:
   - Бенедикта, страсть, наполняющая твое сердце, может стать причиной твоей
погибели в этой и в будущей жизни. Молодой Рохус не сделает тебя своей женой
перед Богом и людьми. Почему он не выступил вперед и не заступился за  тебя,
когда тебя облыжно обвинили?
   - Его там не было, - возразила она, подняв голову. - Они с отцом уехали в
Зальцбург. И он ничего не знал, пока не услышал от людей.
   Да простит меня Бог за то, что  я  не  обрадовался  оправданию  ближнего,
обвиненного  мною  же  в  тяжком  грехе.  Я  постоял  минуту,   понурясь   в
нерешительности. Потом продолжал:
   - Но, Бенедикта, разве возьмет он в жены ту, чье имя опорочено  в  глазах
его родных и близких? Нет, не с честными намерениями он преследует тебя.  О,
Бенедикта, признайся мне, ведь я прав?
   Но она молчала, я не смог вытянуть из нее ни слова. Она как будто онемела
и только вздыхала, охваченная трепетом. Я понял, что она по  слабости  своей
не способна противостоять соблазну любви к молодому Рохусу; я видел, что она
уже всем сердцем привязана к нему, и душа моя наполнилась жалостью и печалью
- жалостью к ней и печалью  о  себе  самом,  ибо  я  не  чувствовал  в  себе
достаточно сил для выполнения возложенной на  меня  задачи.  Сокрушение  мое
было так велико, что я едва не зарыдал.
   Я ушел от нее, но к себе в хижину не вернулся, а  много  часов  бесцельно
блуждал по берегу Черного озера.
   В  горьком  сознании  своего  поражения  я  взывал   ко   Господу,   моля
благословить меня и укрепить мои силы, и мне открылось:  разве  я  достойный
ученик Спасителя нашего, разве верный сын  Его  Церкви?  Я  отчетливо  понял
земную природу моей любви к Бенедикте и греховность такого чувства.  Нет,  я
не отдал все свое сердце Богу, я держался за мимолетное и человеческое.  Мне
стало ясно, что я должен преобразить мою любовь к этой милой девушке,  чтобы
осталась  только  духовная  привязанность,  очищенная  от  мутных   примесей
страсти, иначе мне никогда не получить сан священника и  придется  до  конца
влачить свои дни монахом и грешником. Мысли эти  причинили  мне  невыразимую
муку, и я, в отчаянии бросившись  наземь,  громко  воскликнул,  в  этот  миг
испытания припадая ко Кресту: "Спаси  меня,  Господи!  Я  тону,  поглощаемый
великой страстью, - спаси, о спаси меня, иначе я навеки погиб!".
   Всю ту ночь я молился, боролся, сопротивлялся в душе  своей  против  злых
духов, которые толкали меня на предательство возлюбленной Церкви, чьим сыном
я всегда был.
   "У Церкви, - нашептывали мне они, - и без тебя довольно слуг. А  ты  ведь
еще не давал окончательно обета безбрачия. Ты можешь получить разрешение  от
монашеских клятв и остаться  жить  мирянином  в  здешних  горах.  Ты  можешь
обучиться пастушескому или  охотничьему  делу  и  постоянно  находиться  при
Бенедикте, оберегать и направлять ее - а со временем, быть может,  отвоевать
ее любовь у молодого Рохуса и сделать ее своей женой".
   Этому искусу я противопоставлял все мои слабые силы, поддерживаемый в час
испытания блаженным Святым Франциском. Борьба была мучительной и  долгой,  и
не раз в пустынном мраке, оглашаемом моими воплями, я уже был готов сдаться.
Но на рассвете нового дня буря в душе моей утихла и  в  нее  вновь  снизошел
покой - так золото солнечного света заливает горные обрывы,  которые  только
что одевал ночной туман. Я подумал о Спасителе, принявшем муки и смерть ради
избавления мира, и стал горячо, как еще никогда  в  жизни,  молиться,  чтобы
Небеса сподобили и меня великого счастья умереть так же,  хотя  и  скромнее,
ради спасения всего одной страждущей души - ради Бенедикты.
   Да услышит Господь мою молитву!
 
   30
   Всю ночь под воскресенье, когда я должен был служить Божественную  требу,
на окрестных вершинах жгли костры - знак парням в долине, чтобы  поднимались
на гору к молочным хуторам. И парни шли.  Их  было  много.  Они  гоготали  и
перекликались,  а  работницы  встречали  их  песнями  и  визгом,  размахивая
горящими факелами, бросающими отсветы и огромные тени  на  скалы  и  обрывы.
Красивое зрелище. Поистине, они счастливые люди.
   Вместе с другими пришел и монастырский служка.  Он  пробудет  здесь  весь
воскресный день и, уходя, заберет с собой накопленные мною корни. Он  принес
много  новостей.  Преподобный  настоятель  проживает   в   обители   Святого
Варфоломея, охотится и  удит  рыбу.  Другое  известие,  возбудившее  у  меня
большую тревогу, это что сын зальцмейстера молодой Рохус поселился в  горах,
неподалеку от Черного озера. У него тут охотничий домик на вершине скалы над
озером, и оттуда тропа спускается к самой воде. Служка, рассказывая мне это,
не заметил, как я вздрогнул. О, если бы ангел с огненным мечом стоял на  той
тропе, преграждая Рохусу путь к озеру и к Бенедикте!
   Песни и крики раздавались всю ночь. От этого, а также от  волнения  я  до
утра не мог сомкнуть глаз. Утром со всех  сторон  стали  подходить  парни  и
девушки. Девушки красиво обвязали головы шелковыми косынками и украсили себя
и своих кавалеров дикими цветами.
   Не будучи посвящен в духовный сан, я был не вправе ни служить обедню,  ни
читать проповедь, но я просто помолился вместе с ними и говорил с  ними  обо
всем, о чем болело мое сердце. О нашей греховности и  о  великом  милосердии
Божьем; о том, как мы жестоки друг к другу и как любит нас всех Спаситель; и
о его безмерном сострадании. Я говорил,  и  слова  мои  отдавались  эхом  от
пропастей и вершин, а мне казалось, будто я возношусь над этим миром греха и
боли и на ангельских крыльях поднимаюсь в чертоги света выше небесных  сфер!
То была торжественная служба, и немногочисленные  мои  слушатели  прониклись
страхом Божьим и благоговели, как будто стояли в Святая Святых.
   Мы кончили молиться, я благословил их, и они тихо пошли прочь. Правда, не
успев далеко отойти, парни снова принялись зычно и весело гоготать,  но  это
меня не огорчило. Почему бы им и не веселиться? Разве  радость  -  не  самая
чистая хвала, какую способно вознести Творцу человеческое сердце?
   Ближе к вечеру я спустился к хижине Бенедикты. Ее я застал у порога,  она
плела венок из эдельвейсов для образа Пресвятой
   Девы, вплетая в него вместе с  белоснежными  еще  какие-то  густо-красные
цветки, которые на расстоянии казались каплями крови.
   Я уселся рядом и стал безмолвно любоваться ее работой, хотя в душе у меня
бушевала буря чувств и раздавался  тайный  голос:  "Бенедикта,  любовь  моя,
сердце мое, я люблю тебя больше жизни! Я люблю тебя больше всего, что ни  на
есть на земле и в Небесах!".
 
   31
   Настоятель  прислал  за  мной,  и  я  со  странным  дурным  предчувствием
последовал за его посланцем. Мы спустились по трудной дороге к озеру и  сели
в лодку. Охваченный мрачными мыслями и худыми ожиданиями, я  и  не  заметил,
как мы отчалили, а уж веселые голоса с берега приветствовали наше прибытие к
Святому Варфоломею. На цветущем лугу, посреди которого стоял дом настоятеля,
собралось много народу: священники, монахи, горцы,  охотники.  Иные  прибыли
издалека в сопровождении  слуг  и  приближенных.  Внутри  дома  все  было  в
движении - толчея, суета, беготня, как на ярмарке.  Двери  нараспашку,  одни
вбегают, другие выбегают, звенят голоса. Громко лают и  скулят  собаки.  Под
старым дубом на дощатом помосте - огромная пивная бочка,  вокруг  столпились
люди и пили из больших кружек. Пили также и в доме - я видел у  окон  многих
гостей с кружками в руках. Войдя, я увидел полчища слуг, бегом разносящих на
подносах рыбу и дичь. Я справился у одного, когда я могу увидеть настоятеля.
Он ответил, что его преподобие спустится сразу по  окончании  трапезы,  и  я
решил подождать здесь же, внизу. Стены вокруг меня были  увешаны  картинами,
изображающими наиболее крупных рыб, в разное время выловленных из озера. Под
каждой бо