нас  команды  не  послушался.  Отведя  от  меня  взгляд,  странный
человечек вытянул Хурду с Мурдою по спине длинной палкой и  спокойно,  но  с
чувством сказал: "У, шкура чертова", - как будто у них была  одна  шкура  на
двоих. Увидев, что он остался глух к моей просьбе подвезти меня и  медленно,
но верно проезжает мимо, я поставил ногу изнутри на обод  колеса.  Вращаясь,
оно подняло меня на уровень ступицы, и  уже  оттуда,  отринув  церемонии,  я
залез на телегу и, пробравшись вперед, сел рядом  с  возницей.  Он,  однако,
даже  не  посмотрел  в  мою  сторону,  а  опять  хлестнул   свою   скотинку,
присовокупив следующий  совет:  "Поживей,  дурачье  поганое".  Затем  хозяин
упряжки, вернее, бывший хозяин - мне начинало казаться, что теперь здесь все
- мое, - обратил  на  меня  свои  большие  черные  глаза,  показавшиеся  мне
почему-то неприятно знакомыми, отложил палку, которая, вопреки ожиданиям, не
расцвела и не превратилась в змею, скрестил руки на груди и мрачно вопросил:
   - Что ты сделал с Виски?
   Напрашивался ответ: "Выпил". Однако в вопросе ощущался скрытый смысл.  Да
и в самом человечке было что-то такое, что отнюдь не располагало  к  шуткам.
Поскольку я не знал, что отвечать,  то  попросту  промолчал,  чувствуя,  что
остаюсь под подозрением, а молчанием как бы признаю свою вину. Тут щеки моей
коснулась прохладная тень, я поднял голову. Мы спускались в ущелье!
   Не могу описать нахлынувшие на меня чувства. Я не был здесь  с  тех  пор,
как четыре года назад оно открыло мне свою тайну, словно друг признался  мне
в давнишнем преступлении, а я его подло покинул.  Мне  отчетливо  вспомнился
Джо  Данфер,  его  отрывочные  признания  и   маловразумительная   эпитафия.
Интересно, что же с ним сталось? Я резко  повернулся  и  задал  этот  вопрос
вознице. Не отводя взгляда от быков, он буркнул:
   - Шевелись, черепашье семя! Он похоронен рядом  с  О  Ви,  на  том  конце
ущелья. Хочешь посмотреть? Вас всегда тянет на то самое место...  так-что  я
тебя ждал. Тпр-у-у.
   При этом возгласе  Хурда  с  Мурдою,  черепашье  семя,  остановилось  как
вкопанное. И не успел звук "у" заглохнуть в конце ущелья, как оно уже лежало
на пыльной дороге, подвернув под себя все свои  восемь  ног,  совершенно  не
заботясь о том, как это отразится на его "чертовой шкуре". Чудной  человечек
соскользнул на землю и зашагал вниз по ущелью, не соблаговолив обернуться  и
посмотреть, иду я за ним или нет. Я шел.
   Было примерно то же самое время года и почти тот  же  самый  час,  что  и
тогда, когда я был тут  в  последний  раз.  Оглушительно  трещали  сойки,  и
деревья шептались так же тихо и таинственно. В сочетании этих двух звуков  я
уловил причудливое сходство с открытым бахвальством Джо  и  его  загадочными
недомолвками. Так же причудливо  соединялись  грубость  и  нежность  в  его,
единственном литературном произведении - эпитафии.
   В ущелье все вроде бы оставалось  по-прежнему,  кроме  тропинки,  которая
почти полностью заросла травой. Однако, когда мы вышли  на  поляну,  перемен
оказалось предостаточно. Следы "китайской" рубки уже ничем не отличались  от
"меликанских". Как будто  варварство  Старого  Света  и  цивилизация  Нового
разрешили свои противоречия, придя в общий упадок. Впрочем, таков удел  всех
цивилизаций. Холмик еще  существовал,  но  весь  порос  куманикой,  которая,
подобно гуннам, подавила и заглушила  изнеженную  траву,  а  гордая  садовая
фиалка либо сдалась под натиском своей лесной плебейки-сестры,  либо  просто
выродилась. Новая могила была гораздо больше и длиннее старой. Рядом  с  ней
та казалась еще короче. Старый могильный камень похилился  и  завалился  под
сенью нового. Необычную надпись стало невозможно прочесть -  ее  скрыл  слой
листьев и земли. Новая  эпитафия  не  обладала  литературными  достоинствами
старой. Она была даже неприятна в своей грубости и краткости:
 
   "Данфер Джо сдох".
 
   Я  равнодушно  отвернулся   и   счистил   листья   с   могилы   язычника.
Издевательские слова, явившиеся  на  свет  после  долгого  забвения,  обрели
теперь некий драматизм. Мой провожатый, стоящий рядом со мной, словно бы еще
посуровел. Мне даже померещилось в его облике нечто похожее  на  мужество  и
гордость. Впрочем, когда он увидел, что я на  него  смотрю,  он  снова  стал
самим собой, и в  лице  его  проявились  черты  нечеловеческие  и  неуловимо
знакомые, отталкивающие и  манящие.  Я  решился  положить  конец  всем  этим
тайнам.
   - Дружище, - спросил я, показывая на  меньшую  могилу,  -  этого  китайца
ухлопал Джо Данфер?
   Человечек стоял,  прислонясь  к  дереву,  и  смотрел  то  ли  на  зеленые
верхушки, то ли на голубое небо  над  ними.  Не  опуская  взгляда,  даже  не
изменив позы, он медленно ответил:
   - Сэр, это было убийство при смягчающих обстоятельствах.
   - Значит, он все-таки убил его.
   - Убил, еще бы. Кто ж этого не знает? Разве он сам в суде  не  признался?
Разве  приговор  не  гласил:  "Смерть  вследствие  здорового   христианского
чувства, воспылавшего в груди белого  человека"?  И  разве  его  за  это  не
отлучили от церкви? А наши независимые избиратели  не  сделали  его  мировым
судьей в пику святошам?
   - А правда, что Джо убил китайца за то, что тот  не  умел  или  не  хотел
валить деревья, как принято у белых?
   - Истинная правда. Коли уж и судебный протокол  это  подтвердил  -  стало
быть, правда. А то, что я еще кое-что знаю, суду это ни к чему. Не меня  тут
хоронили, не я и речь над могилой  говорил.  А  дело-то  в  том,  что  Виски
ревновал ко мне.
   Тут бедняга надулся, как индюк, и стал поправлять  воображаемый  галстук,
глядясь, как в зеркало, в собственную отставленную ладонь.
   - Виски ревновал к тебе? - повторил я с невежливым изумлением.
   - Именно что так. А чем я плох?
   Он  приосанился,  принял  изящную  позу  и  разгладил  складки  на  своей
потрепанной куртке. Затем, внезапно понизив голос, он очень тихо и задушевно
продолжил:
   - Уж как Виски жалел этого китаезу, и сказать нельзя. Я один знал, как он
к нему присох. Часа без него, подлеца, прожить не мог. Как-то пришел  он  на
поляну, а мы с китаезой баклуши бьем - он спит, а я вроде  рядом  лежу  и  у
него из рукава тарантула вытаскиваю. Ну, Виски - за топор  и  на  нас.  Я-то
увернулся, а О Ви крепко досталось - топором прямо в бок.  Он  и  покатился.
Виски - на меня, глядь- а у меня на пальце тарантул повис. Тут-то он  понял,
какого дурака свалял. Отшвырнул топор, упал на колени рядом с О  Ви,  а  тот
дернулся в последний раз, открыл глаза - глаза у него  точь-в-точь  как  мои
были, -  обхватил  руками  Вискину  башку,  притянул  к  себе  и  замер.  Да
ненадолго. По телу у него пробежала дрожь, охнул он и помер.
   По ходу повествования  рассказчик  совершенно  преобразился.  Комические,
вернее, саркастические нотки при описании этой сцены полностью исчезли, и  я
с трудом подавлял волнение. Этот прирожденный актер так меня заворожил,  что
все мои симпатии были на его стороне. Я шагнул  к  нему,  чтобы  пожать  ему
руку, но тут он широко ухмыльнулся и заключил уже со смешком:
   -  Когда  Виски  башку-то  поднял  -  было  на  что  посмотреть:   волосы
всклокочены, рожа белая, как полотно, одежу - хоть  выкидывай,  а  он  тогда
щеголем ходил. Поглядел на меня и отвернулся: что, мол, с  тобой  считаться.
Тут палец мой укушенный страшно заболел. Ударило  мне  в  голову,  и  рухнул
Гофер без памяти. Потому и на дознании не был.
   - А чего же ты потом держал язык за зубами? - спросил я.
   - Уж такой у меня язык, - ответил он. И больше на эту тему не  сказал  ни
слова. - С тех пор Виски пристрастился к выпивке и  все  сильнее  и  сильнее
ненавидел желтых, но я не думаю, что он стал счастливее, убив  О  Ви.  И  не
больно-то об этом разглагольствовал, когда со мною был. Он  распускал  язык,
только ежели находил благодарного слушателя  вроде  тебя,  поганца  этакого.
Поставил он камень и выбил на нем надпись по своему  разумению.  Три  недели
выбивал - то так, то эдак - в промежутках между выпивками. Я  свою  за  один
день выбил.
   - Когда Джо умер? - спросил я не слишком заинтересованно.
   Его ответ меня совершенно потряс:
   - А сразу после того, как я в дырку в стене посмотрел, гляжу, а ты что-то
сыплешь ему в стакан, отравитель проклятый.
   Опомнясь от поразительного обвинения, я был готов задушить  наглеца,  как
вдруг меня осенило. Я все понял. Устремив  на  него  пристальный  взгляд,  я
спросил как можно спокойнее:
   - Скажи, а давно ты сошел с ума?
   - Вот уже девять лет, - взвизгнул он, выбросив вперед  сжатые  кулаки.  -
Девять лет, как этот скот убил женщину, которая любила его больше, чем меня,
а ведь я следовал за ней из самого Сан-Франциско. Он выиграл ее там в покер.
Я заботился о ней, когда этот подлец, которому  она  принадлежала,  стыдился
признать ее и дурно с ней обращался. А потом ради нее я  хранил  его  тайну,
покуда он сам ею не подавился. И  когда  ты  отравил  его,  я  выполнил  его
последнюю волю - похоронил рядом с ней и камень в головах поставил. И больше
никогда не приезжал на ее могилу - не хотел его здесь встретить.
   - Гофер, бедняга, он уже умер.
   - Потому-то я его и боюсь.
   Я довел его обратно до быков и пожал ему руку на  прощание.  Вечерело.  Я
стоял на обочине в сгущающихся сумерках и глядел вслед  удаляющейся  телеге.
Вечерний ветер донес до меня звуки палочных ударов и крик:
   - Нно! Пошел! Божьи одуванчики!
 
   УБИТ ПОД РЕСАКОЙ
 
   Лучшим офицером нашего штаба был лейтенант Герман  Брэйл,  один  из  двух
адъютантов. Я не помню, где разыскал его генерал,  -  кажется,  в  одном  из
полков штата Огайо; никто из нас не знал его раньше,  и  неудивительно,  так
как среди нас не было и двух человек из одного штата или хотя бы из  смежных
штатов. Генерал был, по-видимому, того мнения, что  должности  в  его  штабе
являются высокой честью и распределять их нужно осмотрительно и мудро, чтобы
не породить раздоров и не подорвать единства той части страны,  которая  еще
представляла собой единое  целое.  Он  не  соглашался  даже  подбирать  себе
офицеров в подчиненных ему частях и путем каких-то махинаций  в  Генеральном
штабе добывал их из других бригад. При таких условиях человек  действительно
должен был отличиться, если хотел, чтобы о нем услышали его семья  и  друзья
его молодости; да и вообще "славы громкая труба" к тому времени  уже  слегка
охрипла от собственной болтливости.
   Лейтенант Брэйл был выше шести футов ростом и великолепно сложен; у  него
были светлые волосы, серо-голубые  глаза,  которые  в  представлении  людей,
наделенных этими признаками, обычно связываются с исключительной храбростью.
Неизменно одетый в полную форму, он был  очень  яркой  и  заметной  фигурой,
особенно в деле, когда большинство офицеров удовлетворяются менее  бьющим  в
глаза нарядом.  Помимо  этого,  он  обладал  манерами  джентльмена,  головой
ученого и сердцем льва. Лет ему было около тридцати.
   Брэйл скоро завоевал не только наше восхищение, но и любовь,  и  мы  были
искренне огорчены, когда в бою при Стоунс-ривер - первом, после того как  он
был переведен в нашу часть, мы заметили в нем очень неприятную и недостойную
солдата черту: он кичился  своей  храбростью.  Во  время  всех  перипетий  и
превратностей этого жестокого сражения, безразлично, дрались ли  наши  части
на открытых хлопковых полях, в кедровом лесу или за железнодорожной насыпью,
он ни разу не укрылся от огня, если только не получал на то строгого приказа
от генерала, у которого  голова  почти  всегда  была  занята  более  важными
вещами, чем жизнь его штабных офицеров, да, впрочем, и солдат тоже.
   И дальше, пока Брзйл был с нами, в каждом бою повторялось то же самое. Он
оставался в седле, подобный конной статуе, под  градом  пуль  и  картечи,  в
самых опасных местах - вернее, всюду, где долг, повелевавший ему  уйти,  все
же позволял ему остаться, тогда как мог бы без труда и с явной  пользой  для
своей  репутации  здравомыслящего  человека   находиться   в   безопасности,
поскольку  она  возможна  на  поле  битвы  в  короткие  промежутки   личного
бездействия.
   Спешившись, будь то по необходимости или из уважения к своему  спешенному
командиру или товарищам, он вел себя точно так же. Он стоял неподвижно,  как
скала, на открытом месте, когда  и  офицеры  и  солдаты  уже  давно  были  в
укрытии; люди старше его  годами  и  чином,  с  большим  опытом  и  заведомо
отважные, повинуясь долгу, сохраняли за  гребнем  какого-нибудь  холма  свою
драгоценную для родины жизнь,  а  этот  человек  праздно  стоял  на  гребне,
повернувшись лицом в сторону самого жестокого огня.
   Когда бои ведутся на открытой местности, сплошь и рядом бывает, что части
противников, расположенные друг против друга на расстоянии каких-нибудь  ста
ярдов, прижимаются к земле так крепко, как будто нежно  любят  ее.  Офицеры,
каждый на своем месте, тоже лежат пластом, и высшие чины, потеряв коней  или
отослав их в тыл, припадают к земле под адской пеленой свистящего  свинца  и
визжащего железа, совершенно не заботясь о своем достоинстве.
   В таких условиях жизнь штабного офицера бригады весьма незавидна в первую
очередь из-за постоянной опасности и изнуряющей смены  переживаний,  которым
он подвергается. Со сравнительно безопасной позиции, на которой уцелеть,  по
мнению человека невоенного,  можно  только  "чудом",  его  могут  послать  в
залегшую на передовой линии часть с поручением к полковому командиру - лицу,
в такую минуту не очень заметному, обнаружить которое  подчас  удается  лишь
после тщательных поисков среди поглощенных своими заботами солдат,  в  таком
грохоте, что и вопрос и ответ можно передать  только  с  помощью  жестов.  В
таких случаях принято втягивать голову в плечи и  пускаться  в  путь  бодрой
рысью, являя  собой  заманчивую  мишень  для  нескольких  тысяч  восхищенных
стрелков. Возвращаясь... впрочем, возвращаются в таких случаях нечасто.
   Брэйл придерживался другой системы. Он поручал своего коня ординарцу - он
любил своего коня - и, даже  не  сутулясь,  спокойно  отправлялся  выполнять
рискованное задание, причем  его  великолепная  фигура  в  парадном  мундире
приковывала к себе все взгляды. Мы следили за ним, затаив дыхание,  не  смея
шелохнуться. Как-то случилось  даже,  что  один  из  наших  офицеров,  очень
экспансивный заика, увлекшись, крикнул мне:
   - С-ставлю д-два д-доллара, что его с-снимут п-прежде, чем он д-дойдет до
т-той к-канавы!
   Я не принял этого жестокого пари; я сам так думал.
   Мне хочется воздать должное памяти храбреца: своими  ненужными  подвигами
он никогда не хвастался и держался с подчеркнутой простотой.  В  тех  редких
случаях, когда кто-нибудь из нас несмело протестовал, Брэйл любезно улыбался
и отделывался каким-нибудь шутливым  ответом,  который,  однако,  отнюдь  не
поощрял к дальнейшему развитию этой темы. Однажды он сказал:
   - Капитан, если я когда-нибудь буду наказан за то, что пренебрегал вашими
советами, я надеюсь, что мои последние минуты  скрасит  звук  вашего  милого
голоса, нашептывающего мне в ухо сакраментальные слова: "Я же вам говорил!".
   Мы посмеялись над капитаном - почему, мы, вероятно, и сами  не  могли  бы
объяснить, - а в тот же день, когда  его  разорвало  снарядом,  Брэйл  долго
оставался у его тела, с  бесполезным  старанием  собирал  разметанные  куски
посреди дороги, осыпаемой пулями и картечью. Такие вещи  легко  осуждать,  и
нетрудно воздержаться от подражания им, но уважение рождается  неизбежно,  и
Брэйла любили, несмотря на слабость, которая проявлялась  столь  героически.
Мы досадовали на его безрассудство, но он продолжал вести себя так до конца,
иногда получал серьезные ранения, но неизменно возвращался в строй как ни  в
чем не бывало.
   Разумеется, в конце концов это  произошло;  человек,  игнорирующий  закон
вероятности  .бросает  вызов  такому  противнику,   который   редко   терпит
поражение. Случилось это под Ресакой, в Джорджии, во время  похода,  который
закончился взятием Атланты. Перед фронтом нашей бригады линия неприятельских
укреплений проходила по открытому полю  вдоль  невысокого  гребня.  С  обеих
сторон этого открытого пространства мы стояли совсем близко от неприятеля  в
лесу, но поле мы могли бы  занять  только  ночью,  когда  темнота  дает  нам
возможность зарыться в землю, подобно кротам, и окопаться. В этом месте наша
позиция находилась от вражеской в четверти мили и проходила по опушке  леса.
Она как бы образовывала дугу, а укрепленная  линия  противника  была  хордой
этой дуги.
   - Лейтенант, вы передадите полковнику Уорду приказ продвинуться насколько
возможно вперед, не выходя из-под прикрытия, и не  расстреливать  без  нужды
снарядов и патронов. Коня можете оставить здесь.
   Когда генерал отдал это распоряжение, мы находились у самой опушки  леса,
близ правой оконечности дуги. Полковник Уорд находился на  ее  левом  конце.
Разрешение оставить коня
   ясно  означало,  что  Брэйлу  предлагается  идти   обходным   путем,   по
кустарнику, вдоль наших позиций. В сущности, тут и  разрешать  было  нечего:
избрать второй, более короткий путь значило потерять какие  бы  то  ни  было
шансы выполнить задание. Прежде чем кто-либо успел вмешаться,  Брэйл  легким
галопом вынесся в поле, и линия противника застрекотала выстрелами.
   - Остановите этого болвана! - крикнул генерал.
   Какой-то  ординарец,  проявив  больше  честолюбия,  чем   ума,   поскакал
исполнять приказ и в двадцати  шагах  оставил  своего  коня  и  себя  самого
мертвыми на поле чести.
   Вернуть  Брэйла  было  невозможно,  лошадь  легко   несла   его   вперед,
параллельно линии противника и меньше чем в двухстах ярдах от  нее.  Зрелище
было замечательное! Шляпу снесло у него с головы ветром или выстрелом, и его
длинные светлые волосы поднимались и опускались в  такт  движению  коня.  Он
сидел в седле выпрямившись, небрежно держа поводья левой рукой, в  то  время
как правая свободно висела. То, как он поворачивал голову то в  одну,  то  в
другую  сторону,  позволяя  нам  мельком  увидеть  его   красивый   профиль,
доказывало,  что  интерес,  проявляемый  им  ко  всему  происходящему,   был
естественный, без тени аффектации.
   Зрелище было  в  высшей  степени  драматическое,  но  никоим  образом  не
театральное. Десяток за десятком, их винтовки злобно  плевали  в  него,  как
только он попадал в их поле действия, и было ясно видно и слышно,  как  наша
часть, залегшая в лесу,  открыла  ответный  огонь.  Уже  не  считаясь  ни  с
опасностью, ни с приказами,  наши  повскакали  на  ноги  и,  высыпав  из-под
прикрытий, не скупясь, палили по сверкающему гребню неприятельской  позиции,
которая в ответ поливала их незащищенные группы убийственным огнем. С  обеих
сторон в бой вступила артиллерия, прорезая треск винтовочной пальбы глухими,
сотрясающими землю взрывами  и  раздирая  воздух  тучами  визжащей  картечи,
которая со стороны противника разбивала в щепы деревья, пятная их кровью,  а
с нашей - скрывала дым неприятельского огня столбами и облаками  пыли  с  их
брустверов.
   На минуту мое внимание отвлекла общая картина битвы,  но  теперь,  бросив
взгляд в просвет между двумя тучами  порохового  дыма,  я  увидел  Брэйла  -
виновника всей этой бойни. Невидимый теперь ни с той, ни с  другой  стороны,
приговоренный к смерти и друзьями  и  недругами,  он  стоял  на  пронизанном
выстрелами поле неподвижно, лицом к противнику. Неподалеку от него лежал его
конь. Я сразу понял, что его остановило.
   Как военный топограф, я в то утро  произвел  беглый  осмотр  местности  и
теперь вспомнил, что там проходит глубокий и извилистый  овраг,  рассекающий
поле посредине под прямым углом к
   позиции противника. Оттуда, где мы стояли сейчас, этого  оврага  не  было
видно, и Брэйл, судя по всему, не знал о его существовании. Перейти его было
явно невозможно. Его выступающие углы послужили бы Брэ