льшими буквами обозначены вес животного, дата его поимки,  а  также
имя  удачливого  удильщика.  Мне  поневоле  пришло  в  голову,  быть  может,
несправедливо, что эти надписи подобны эпитафиям,  призывающим  всех  добрых
христиан молиться за упокой души названных в них людей.
   Прошло более часа, и настоятель спустился по лестнице  в  залу.  Я  вышел
вперед и низко, как подобает моему  званию,  поклонился.  Он  кивнул,  зорко
взглянул на меня и распорядился, чтобы я, отужинав, незамедлительно явился в
его покои, Я так все и исполнил.
   - Ну, что твоя  душа,  сын  мой  Амброзий?  -  задал  он  мне  вопрос.  -
Сподобился ли ты Божьей благодати? Выдержал ли испытание?
   Сокрушенно понурив голову, я ответил:
   - Досточтимый отец, там, в пустыне, Бог подарил мне знание.
   - Знание чего? Твоей вины?
   Я ответил утвердительно.
   - Слава Богу! - воскликнул настоятель. - Я знал, сын мой, что одиночество
воззовет к твоей душе ангельским языком. У меня для  тебя  добрые  вести.  Я
написал о тебе епископу  Зальцбургскому.  И  он  призывает  тебя  к  себе  в
епископский дворец. Он сам посвятит тебя и возведет в священнический сан,  и
ты останешься у него в городе. Будь же готов через три дня нас покинуть.
   И он снова зорко взглянул мне в лицо,  но  я  не  дал  ему  прозреть  мое
сердце. Испросив его благословения, я поклонился и ушел.  Так  вот,  значит,
ради чего он меня  призвал!  Мне  предстоит  навсегда  покинуть  эти  места.
Оставить здесь самую жизнь мою; отречься от  покровительства  и  бдения  над
Бенедиктой. Господь да смилуется над нею и надо мною!
 
   32
   Я опять в моей горной хижине, но  завтра  поутру  я  ее  навеки  оставлю.
Почему же мне грустно? Ведь меня ожидает великое счастье. Разве я  всю  свою
жизнь не ждал с замирающим сердцем того мгновения,  когда  буду  посвящен  в
духовный сан, не уповал на это как на высший миг моего жизненного  служения?
И вот он почти настал. А мне так невыразимо грустно.
   Смогу ли я приблизиться к алтарю с ложью на устах? Смогу ли,  притворщик,
принять святое причастие? Святое мирро  у  меня  на  челе  не  обернется  ли
пламенем, не прожжет мне кость и не оставит ли вечное клеймо?
   Может быть, мне  лучше  упасть  перед  епископом  на  колени  и  сказать:
"Изгоните меня, ибо движет мною не любовь ко Христу  и  ценностям  святым  и
небесным, но любовь к сокровищам земным".
   Если я так скажу, мне будет назначено наказание, но  я  безропотно  приму
это.
   Конечно, будь я безгрешен и прими я  посвящение  с  чистым  сердцем,  это
могло бы  пойти  на  пользу  бедняжке  Бенедикте.  Сколько  благословений  и
утешений могла бы она от меня получать! Я мог бы исповедать ее  и  отпустить
ей грех, а случись мне пережить ее - от  чего  Боже  меня  упаси!  -  своими
молитвами я
   мог бы даже вызволить ее душу из чистилища. Мог  бы  молиться  за  упокой
души ее покойных родителей, горящих в пламени преисподней.
   А  главное,  если  бы  только  удалось  уберечь  ее  от  того  страшного,
гибельного греха, к которому она втайне склоняется; если бы я мог увезти  ее
и поселить под своей защитой, о Пресвятая Дева! То-то было бы счастье!
   Но где такое убежище, в котором может укрыться  дочь  палача?  Я  слишком
хорошо знаю: как только я уеду, нечистый  дух  в  том  обаятельном  обличий,
которое он принял, восторжествует, и тогда она погибла ныне и вовек.
 
   33
   Я ходил к Бенедикте.
   - Бенедикта, - сказал я ей. - Я покидаю  эти  места,  эти  горы,  покидаю
тебя.
   Она побледнела, но не произнесла ни слова. Да и я не  сразу  справился  с
волнением; у меня перехватило дыхание, слова не шли  с  языка.  Но  потом  я
продолжал:
   - Бедное дитя, что станется с тобой? Я знаю силу твоей  любви  к  Рохусу,
ведь любовь - это неостановимый поток. Твое единственное спасение - в Святом
Кресте нашего Спасителя. Обещай мне, что будешь держаться за  Него,  не  дай
мне уйти отсюда в горе, Бенедикта.
   - Неужто я такая плохая, - промолвила она, не поднимая глаз,  -  что  мне
нельзя доверять?
   - Ах, Бенедикта, ведь враг человеческий силен, и  внутри  твоей  крепости
затаился  предатель,  готовый  открыть  ему  ворота.  Твое  сердце,   бедная
Бенедикта, рано или поздно предаст тебя.
   - Он меня не обидит, - тихо  сказала  она.  -  Ты  несправедлив  к  нему,
господин мой, уверяю тебя.
   Но я то знал, что сужу справедливо, и только еще больше  опасался  волка,
оттого что он прибегает к лисьим уловкам. Он до сих пор не  дерзнул  открыть
перед ее святой невинностью свои низменные страсти. Но я  знал,  что  близок
час, когда ей понадобятся все ее силы, и все равно их не хватит.  Я  схватил
ее за локоть и потребовал,  чтобы  она  поклялась  лучше  броситься  в  воды
Черного озера, чем в объятия Рохуса. Она молчала. Молчала, глядя мне в глаза
с укором и печалью, от которых в голове у меня появились  самые  безотрадные
мысли. Я повернулся и пошел прочь.
 
   34
   Господи, Спаситель мой, куда Ты меня  привел?  Я  заключен  в  башню  как
преступник, совершивший убийство, и завтра на заре меня отведут к виселице и
повесят! Ибо кто убьет человека, и сам должен быть убит, таков закон Божий и
человеческий.
   А ныне, в свой последний день, я испросил позволения писать,  и  оно  мне
было дано. Теперь, во имя Господа и в согласии с истиной, я опишу, как  было
дело.
   Простясь с Бенедиктой, я вернулся в свою хижину, сложил  пожитки  и  стал
ждать служку. Но он все не шел; мне предстояло провести  в  горах  еще  одну
ночь. Раздраженный бесплодным ожиданием, я  не  находил  себе  места.  Стены
тесной хижины давили меня, воздух казался слишком душен и горяч для дыхания.
Я вышел наружу, лег на камень и стал смотреть в небо,  такое  черное  и  так
густо осыпанное блестками звезд. Но  душа  моя  не  летела  к  небесам,  она
стремилась вниз к избушке на берегу Черного озера.
   И вдруг я услышал слабый, отдаленный вскрик, как  будто  бы  человеческий
голос. Я сел, прислушался - все тихо. Наверно то была ночная птица,  подумал
я. Хотел было снова улечься, но  вскрик  повторился,  только  на  этот  раз,
почудилось мне, с другой стороны. То  был  голос  Бенедикты!  В  третий  раз
прозвучал он, теперь словно бы из воздуха - словно бы прямо с неба надо мною
- и я отчетливо услышал свое имя. Но, Пресвятая  Матерь  Божья,  какая  мука
была в том голосе!
   Я вскочил.
   - Бенедикта! Бенедикта! - позвал я. Молчание. - Бенедикта! Я иду к  тебе,
дитя!
   И я бросился во мраке бегом по тропе, спускающейся  к  Черному  озеру.  Я
бежал сломя голову, спотыкаясь о камни и корни деревьев. Ссадины от  падений
покрыли мое тело, в  клочья  изодралась  одежда,  но  что  мне  за  дело?  С
Бенедиктой беда, и я один могу спасти и защитить ее. Вот  наконец  и  Черное
озеро. Но в избушке все было тихо - ни огня, ни голоса. Кругом мир и тишина,
как в Божьем храме.
   Я посидел, подождал и ушел оттуда.  Голос,  который  звал  меня,  не  мог
принадлежать Бенедикте; должно быть, это злые духи  решили  потешиться  надо
мною в несчастии. Я думал подняться обратно в свою хижину, но невидимая рука
направила меня во тьме в другую сторону; и хотя она привела меня  туда,  где
меня ждет смерть, я верю, то была рука Господа.
   Я шел, сам не зная куда,  не  разбирая  дороги,  и  очутился  у  подножья
высокого обрыва. По нему, змеясь, поднималась  узкая  тропинка,  и  я  начал
восхождение. Взойдя до половины, я запрокинул  голову,  посмотрел  наверх  и
увидел тенью на звездном небе какой-то дом у самого обрыва. У меня сразу  же
блеснула мысль, что это - охотничий домик, принадлежащий сыну зальцмейстера,
и я стою на тропе, по которой он спускается, навещая Бенедикту.  Милосердный
Отец Небесный! Ну, конечно же, Рохус ходит этой дорогой,  другого-то  спуска
туда нет. И здесь я его дождусь.
   Я забился под выступ скалы и стал ждать, думая о том, что я ему скажу,  и
моля Бога смягчить его сердце и отвратить его от злого дела.
   В скором времени я и вправду услышал, как он спускается.  Камни,  задетые
его ногой, катились по крутому склону и гулко летели вниз, с плеском падая в
озеро. И тогда я стал молить Бога,  если  мне  не  удастся  смягчить  сердце
молодого охотника, пусть он оступится и сам,  как  эти  камни,  покатится  в
пропасть, ибо лучше  ему  принять  внезапную  смерть  без  покаяния  и  быть
осужденным на вечные муки, чем остаться в живых и погубить невинную душу.
   Вот он вышел из-за скалы и очутился прямо передо мною. Я встал у него  на
дороге в слабом свете молодого месяца. Он тотчас же меня  узнал  и  спросил,
чего мне надо.
   Я ответил кротко, объяснил ему, зачем преграждаю ему путь, и  умолял  его
повернуть назад. Но он оскорбительно посмеялся надо мною.
   - Ты, жалкий рясоносец, - сказал он. - Перестанешь ты когда-нибудь совать
нос в мои дела? Глупые здешние  девчонки  раскудахтались,  какие-де  у  тебя
белые зубы и прекрасные черные глаза, а ты возьми и вообрази,  будто  ты  не
монах, а мужчина. Да ты для женщин все равно что козел!
   Напрасно я просил его замолчать и выслушать  меня,  напрасно  на  коленях
молил, чтобы он, пусть и презирая меня и мое  ничтожное,  хотя  и  священное
звание, зато почитал бы Бенедикту и не трогал ее. Он отпихнул меня  ногой  в
грудь. И тогда, уж более не владея собой, я вскочил и обозвал его убийцей  и
негодяем.
   Тут он выхватил из-за пояса нож и прорычал:
   - Сейчас я  отправлю  тебя  в  преисподнюю!  Но  я  быстро,  как  молния,
перехватил его руку, сдавив запястье, вырвал у него нож и, отбросив себе  за
спину, крикнул:
   - Нет, безоружные и равные, мы будем бороться на смерть,  и  Господь  нас
рассудит!
   Мы бросились друг на друга, как дикие  звери,  и  крепко  обхватили  один
другого. Мы боролись, то пятясь, то наступая, на узкой горной тропе,  справа
отвесно  подымалась  каменная  стена,  а  слева  зияла  пропасть,  и   внизу
плескались воды Черного озера! Я напрягал все силы, но  Господь  был  против
меня. Он позволил моему врагу взять надо мною верх и повалить меня у  самого
обрыва. Я был в руках сильнейшего противника, его глаза, точно угли, тлели у
самого моего лица, колено давило мне на  грудь.  А  голова  моя  висела  над
пропастью. Я был в полной его власти. Я ждал, что он спихнет меня  вниз.  Но
он этого не сделал. Несколько страшных мгновений  он  продержал  меня  между
жизнью и смертью, а затем прошипел мне на ухо:  "Видишь,  монах,  мне  стоит
только двинуть рукой, и ты камнем полетишь  в  пропасть.  Но  я  не  намерен
лишать тебя жизни, потому что  ты  мне  не  помеха.  Девушка  -  моя,  и  ты
отступишься от нее, понял?
   С этими словами он отпустил меня, поднялся и пошел по тропе вниз к озеру.
Шаги его давно смолкли, а я все еще лежал, не в силах шевельнуть  ни  ногой,
ни рукой. Великий Боже! Разве я заслужил такое унизительное поражение и  всю
эту боль? Я же хотел всего лишь спасти человеческую душу,  а  надо  мной,  с
попущения Небес, восторжествовал ее погубитель.
   Наконец, превозмогая боль, я поднялся на ноги. Все тело мое было разбито,
я еще чувствовал нажим Рохусова колена на груди и его пальцев - на горле.  С
трудом пошел я вниз по тропе. Избитый, израненный,  я  хотел  явиться  перед
Бенедиктой и своим телом загородить ее от зла. Правда,  я  шел  медленно,  с
частыми остановками, но лишь когда занялась заря, а  я  все  еще  не  достиг
избушки, мне стало ясно, что я опоздал и не смогу оказать бедняжке Бенедикте
последнюю мелкую услугу - отдать, защищая ее, остаток своей жизни.
   Вскоре я услышал,  что  Рохус  возвращается,  напевая  веселую  песню.  Я
спрятался за скалой, хотя и не из страха, и он прошел мимо, не заметив меня.
   Гору в  том  месте  рассекала  сверху  донизу  глубокая  трещина,  словно
прорубленная мечом титана. На дне ее валялись камни, рос колючий кустарник и
бежал ручеек, питаемый  талой  водой  с  высоких  горных  ледников.  В  этой
расселине  я  прятался  три  дня  и  две  ночи.  Слышал,   как   звал   меня
мальчик-служка, разыскивавший меня по всему склону.  Но  я  молчал.  За  все
время я ни разу не утолил огненной жажды из ручья и  не  съел  даже  горстки
ежевики, в изобилии черневшей на кустах.  Я  умерщвлял  таким  образом  свою
грешную плоть, подавлял бунтующую природу  и  смирял  душу  перед  Господом,
пока, наконец, не почувствовал, что совершенно очистился от зла, освободился
от пут земной любви и готов отдать жизнь свою и душу одной только женщине  -
Тебе, Пресвятая Матерь Божья!
   После того как Господь свершил это чудо, на душе у меня  стало  светло  и
легко, словно крылья выросли и влекут меня к небесам. И я стал радостно,  во
весь голос восхвалять Господа, так  что  звенели  вокруг  высокие  скалы.  Я
кричал: "Осанна! Осанна!" Теперь я  был  готов  предстать  перед  алтарем  и
принять святое миропомазание.  Я  уже  был  не  я.  Бедный  заблудший  монах
Амброзий умер; я же был в деснице  Божией  лишь  орудие  для  свершения  Его
святой воли. Я  помолился  о  спасении  души  прекрасной  девы,  и  когда  я
произносил молитву, вдруг перед очами моими в  сиянии  и  славе  явился  Сам
Господь, окруженный несчетными  ангельскими  силами,  заполнившими  полнеба!
Восторг охватил меня, от счастья я онемел. С улыбкой доброты неизреченной на
устах Господь так обратился ко мне:
   - Ты не обманул доверия и  выдержал  все  посланные  тебе  испытания,  не
дрогнув,  а  потому  на  тебя  теперь  целиком  возлагается  спасение   души
безгрешной девы.
   - Ты же знаешь, о Господи, - ответил я, - что я не имею  возможности  это
выполнить, да и не знаю, как.
   Господь  приказал  мне  встать  и  идти,  и  я,   отвернувшись   от   Его
ослепительного лика,  источавшего  свет  в  самые  недра  рассевшейся  горы,
послушно покинул  место  моего  прозрения.  Отыскав  старую  тропу,  я  стал
подниматься по крутому скалистому склону. Я шел наверх в ослепительных лучах
заката, отраженных багровыми облаками.
   Вдруг что-то побудило меня посмотреть  под  ноги:  на  тропе,  в  красных
закатных отсветах, словно в пятнах крови,  лежал  острый  нож  Рохуса.  И  я
понял, для чего Господь попустил этому дурному человеку одолеть меня, но  не
дал меня убить. Я был оставлен в живых ради иной, еще более  великой  святой
цели. И вот в руки мне  вложено  орудие  для  ее  достижения.  Ах,  Господь,
Господь мой, как таинственны пути Твои!
 
   35
   "Девушка - моя, и ты отступишься от нее!"  Так  сказал  мне  этот  дурной
человек, когда держал меня за горло над пропастью. Он сохранил мне жизнь  не
из христианского милосердия, но из глубокого презрения, для него  моя  жизнь
была пустяк, который и отнимать не стоит. Он знал, что желанная  добыча  все
равно достанется ему, жив я  или  нет.  "Ты  отступишься.  Она  -  моя".  О,
заносчивый глупец! Разве ты не знаешь, что Бог  простирает  длань  Свою  над
полевыми цветами и над птенцами в гнезде? Уступить Бенедикту тебе, отдать на
погибель ее тело и душу? Ты еще увидишь простертую для ее защиты и  спасения
длань Божью. Еще есть время - душа
   ее еще непорочна и  незапятнана.  Вперед  же,  и  да  исполнится  веление
Всемогущего Бога!
   Я опустился на колени в том месте, где Бог подал мне  орудие  ее  защиты.
Вся душа моя была устремлена к возложенному на  меня  делу.  Я  был  охвачен
восторгом,  и   перед   моим   взором,   точно   видение,   стояла   картина
предначертанного мне торжества.
   Затем, поднявшись с колен и запрятав нож в  складки  одежды,  я  повернул
назад и стал спускаться к Черному озеру.  Молодой  месяц,  как  божественная
рана, зиял у меня над головой, будто чья-то рука  вспорола  ножом  священную
грудь Неба.
   Дверь избушки была  приоткрыта,  и  я  долго  стоял,  любуясь  прелестным
зрелищем. Комнату освещал огонь, полыхающий  в  очаге.  Перед  огнем  сидела
Бенедикта и расчесывала свои длинные золотистые волосы. В прошлый раз, когда
я смотрел на нее снаружи, она была печальна; теперь же лицо ее светилось  от
счастья, я даже не представлял себе, что она может так  сиять.  Не  разжимая
губ, изогнутых в чувственной усмешке, она тихо и нежно напевала мотив  одной
из здешних любовных песен. Ах, как она была прекрасна, небесная  невеста!  И
все же ее ангельский голос вызвал у меня гнев, и я крикнул ей через порог:
   - Что это ты делаешь, Бенедикта,  в  столь  поздний  ночной  час?  Поешь,
словно в ожидании милого, и убираешь волосы, будто собралась на танцы. Всего
три дня назад, я, твой брат и единственный друг,  оставил  тебя  в  тоске  и
горе. А сейчас ты весела как новобрачная.
   Бенедикта вскочила, обрадованная моим приходом, и бросилась ко мне, чтобы
поцеловать мне руку. Но едва только взглянув на мое лицо, она  вскрикнула  и
отшатнулась в ужасе, как будто это был не я, а сам дьявол из преисподней.
   Однако я к ней приблизился и спросил:
   - Так почему же ты причесываешься, когда уже ночь на дворе?  Почему  тебе
так весело? Неужто этих трех  дней  тебе  хватило,  чтобы  пасть?  Ты  стала
любовницей Рохуса?
   Она стояла неподвижно и смотрела на меня с ужасом.
   - Где ты был? - спросила она. - И зачем пришел? Ты болен. Сядь,  господин
мой, прошу тебя, посиди и отдохни.  Ты  бледен,  ты  дрожишь  от  холода.  Я
приготовлю тебе горячее питье, и тебе станет лучше.
   Но встретив мой грозный взор, она замолчала.
   - Я пришел не ради отдыха  и  твоей  заботы,  -  произнес  я.  -  А  ради
повеления Господня. Отвечай, почему ты пела?
   Она подняла на меня глаза, полные младенческой невинности, и ответила:
   - Потому что забыла  на  минутку  о  твоем  предстоящем  отъезде  и  была
счастлива.
   - Счастлива?
   - Да. Он приходил сюда.
   - Кто? Рохус?
   Она кивнула.
   - Он был так добр, - проговорила она. - Он  попросит  у  отца  позволения
привести меня к нему, и может быть, зальцмейстер возьмет меня в свой большой
дом и уговорит его преподобие настоятеля снять с меня проклятье. Ну разве не
прекрасно будет? Но тогда, - она вдруг снова сникла и потупила глаза, -  ты,
наверно, забудешь меня. Ты ведь заботишься обо мне, потому что я бедная и  у
меня никого нет.
   - Что? Он уговорит отца принять тебя в их дом? Взять  под  свою  опеку  -
тебя, дочь палача! Неразумный  юнец,  он  выступает  против  Бога  и  Божьих
служителей и надеется повлиять на Божью Церковь! Все это ложь,  ложь,  ложь!
О, Бенедикта, заблудшая, обманутая Бенедикта! Я  вижу  по  твоим  улыбкам  и
слезам, что ты поверила лживым посулам этого презренного негодяя.
   - Да, - ответила она и склонила голову,  точно  произносила  символ  веры
перед церковным алтарем. - Я верю.
   - Так на колени, несчастная! - воскликнул я. - И благодари Бога,  что  Он
послал тебе одного из избранных Своих, чтобы душа твоя  не  погибла  ныне  и
навечно!
   Объятая страхом, она затрепетала.
   - Чего ты от меня хочешь?
   - Чтобы ты молилась об отпущении своих грехов.
   Меня вдруг пронзила восторженная мысль.
   - Я - священнослужитель! - воскликнул я. - Миропомазанный и посвященный в
сан Самим Богом, и во имя Отца и Сына и Святого  Духа  я  прощаю  тебе  твой
единственный грех - твою любовь и даю тебе отпущение без покаяния. Я  снимаю
с твоей души пятно греха, а ты заплатишь за это своей кровью и жизнью.
   С этими словами я схватил ее и насильно заставил опуститься на колени. Но
она хотела жить. Она плакала и рыдала.  Обхватив  мои  ноги,  она  молила  и
заклинала меня Богом и Пресвятой Девой. Потом вдруг  вскочила  и  попыталась
бежать. Я поймал ее, но она вырвалась из моих рук и, подбежав к  распахнутой
двери, стала звать на помощь:
   - Рохус! Рохус! Спаси меня, о спаси меня!
   Я бросился за ней, вцепился ей в плечо и, полуобернув ее к  себе,  вонзил
нож в ее грудь.
   А потом крепко обнял и прижал к сердцу, чувствуя своим телом  ее  горячую
кровь. Она открыла глаза, посмотрела на меня с укоризной, как  будто  жизнь,
которую я отнял, была сладка и прекрасна. Затем тихо опустила веки. Глубоко,
судорожно вздохнула. Наклонила голову к плечу и так умерла.