ежали. Вот тебе мой сказ, а векселей твоих даром
не надо, - все равно на подтопку уйдут.
   Иван  Яковлич ничего не  отвечал на  это  нравоучение и  небрежно сунул
деньги  в  боковой карман вместе с  шелковым носовым платком.  Через  десять
минут эти почтенные люди вернулись в  гостиную как ни в чем не бывало.  Алла
подала Лепешкину стакан квасу  прямо  из  рук,  причем один  рукав  сбился и
открыл белую,  как слоновая кость, руку по самый локоть с розовыми ямочками,
хитрый  старик только прищурил свои  узкие,  заплывшие глаза  и  проговорил,
принимая стакан:
   - Вот уж что хорошо,  так хорошо... люблю!.. Уважила барышня старика...
И рубашечка о семи шелках, и сарафанчик-растегайчик, и квасок из собственных
ручек... люблю за хороший обычай!..
   Привалов  еще  раз  имел  удовольствие выслушать  историю  о  том,  как
необходимо молодым людям иметь известные удовольствия и что эти удовольствия
можно  получить только  в  Общественном клубе,  а  отнюдь не  в  Благородном
собрании.   Было  рассказано  несколько  анекдотов  о   членах  Благородного
собрания,  которые  от  скуки  получают морскую болезнь.  Хиония  Алексеевна
ввернула словечко о "гордеце" и Ляховском,  которые,  конечно, очень богатые
люди,  и  т.д.  Этот  беглый  разговор  необыкновенно оживился,  когда  тема
незаметно скользнула на узловских невест.
   - Какое  прекрасное семейство  Бахаревых,  -  сладко  закатывая  глаза,
говорила Хиония Алексеевна, - не правда ли, Сергей Александрыч?
   - О  да,  -  протянула  Агриппина Филипьевна с  приличной важностью.  -
Nadine Бахарева и  Sophie Ляховская у  нас  первые красавицы...  Да.  Вы  не
видали Sophie Ляховской.  Замечательно красивая девушка...  Конечно,  она не
так  умна,  как Nadine Бахарева,  но  в  ней есть что-то  такое,  совершенно
особенное. Да вот сами увидите.
   - Ведь Nadine Бахарева уехала на  Шатровский завод,  -  сообщила Хиония
Алексеевна,  не  глядя на Привалова.  -  Она ведет все хозяйство у  брата...
Очень, очень образованная девушка.
   - Она,  кажется,  училась  у  доктора Сараева?  -  спрашивала Агриппина
Филипьевна.
   - О да...  Вместе с Sophie Ляховской. Сначала они занимались у доктора,
потом у Лоскутова.
   - Скажите...  -  протянула Агриппина Филипьевна.  - А ведь я до сих пор
еще не знала об этом.
   - Да,  да...  Лоскутов и теперь постоянно бывает у Ляховских.  Говорят,
что замечательный человек:  говорит на пяти языках, объездил всю Россию, был
в Америке...
   - Ну,  теперь дело дошло до невест,  следовательно,  нам пора в путь, -
заговорил Nicolas, поднимаясь. - Мутерхен, ты извинишь нас, мы к славянофилу
завернем...  До свидания,  Хиония Алексеевна. Мы с Аникой Панкратычем осенью
поступаем в  ваш пансион для усовершенствования во  французских диалектах...
Не правда ли?
   На прощанье Агриппина Филипьевна даже с некоторой грустью дала заметить
Привалову,  что  она,  бедная  провинциалка,  конечно,  не  рассчитывает  на
следующий визит дорогого гостя,  тем  более что и  в  этот успела наскучить,
вероятно,  до  последней степени;  она,  конечно,  не  смеет даже предложить
столичному гостю завернуть как-нибудь на один из ее четвергов.
   - Нет,  я  непременно  буду  у  вас,  Агриппина  Филипьевна,  -  уверял
Привалов,  совершенно подавленный этим потоком любезностей. - В ближайший же
четверг, если позволите...
   - Он  непременно придет,  мутерхен,  -  уверял Nicolas.  -  Мы тут даже
сочиним нечто по части зеленого поля...
   "Отчего же  не  прийти?  -  думал Привалов,  спускаясь по  лестнице.  -
Агриппина Филипьевна, кажется, такая почтенная дама..."
   Когда дверь затворилась за Приваловым и  Nicolas,  в гостиной Агриппины
Филипьевны несколько секунд стояло гробовое молчание.  Все думали об одном и
том же - о приваловских миллионах, которые сейчас вот были здесь, сидели вот
на  этом  самом кресле,  пили  кофе  из  этого стакана,  и  теперь ничего не
осталось...  Дядюшка,  вытянув шею,  внимательно осмотрел кресло, на котором
сидел Привалов,  и  даже пощупал сиденье,  точно на нем могли остаться следы
приваловских миллионов.
   - Ах,   ешь  его  мухи  с  комарами!  -  проговорил  Лепешкин,  нарушая
овладевшее всеми раздумье.  - Четыре миллиона наследства заполучил... а? Нам
бы хоть понюхать таких деньжищ... Так, Оскар Филипыч?
   - О  да...  совершенно верно:  хоть бы  понюхать,  -  сладко согласился
дядюшка,  складывая мягким движением одну ножку на другую.  -  Очень богатые
люди бывают...
   - Вот бы нам с тобой,  Иван Яковлич,  такую уйму денег...  а? - говорил
Лепешкин. - Ведь такую обедню отслужили бы, что чертям тошно...
   Иван Яковлич ничего не отвечал,  а только посмотрел на дверь, в которую
вышел Привалов "Эх,  хоть бы частичку такого капитала получить в наследство,
- скромно  подумал этот  благочестивый человек,  но  сейчас  же  опомнился и
мысленно прибавил:  -  Нет, уж лучше так, все равно отобрали бы хористки, да
арфистки,  да Марья Митревна,  да та рыженькая...  Ах,  черт ее возьми,  эту
рыженькую... Препикантная штучка!.."


IV

   На  подъезде Веревкина обступили те самые мужики,  которых видел давеча
Привалов.  Они  были по-прежнему без  шапок,  а  кривой мужик прямо бухнулся
Веревкину в ноги, умоляя "ослобонить".
   - Завтра,   завтра...  Видите,  что  сегодня  мне  некогда!  -  говорил
Веревкин,  помогая  Привалову сесть  в  свою  довольно подержанную пролетку,
заложенную парой соловых вяток на отлете... - Завтра, братцы...
   - Миколай Иваныч,  заставь вечно бога  молить!..  -  громче всех кричал
кривой мужик,  бросая свою  рваную шапку оземь.  -  Изморились...  Ослобони,
Миколай Иваныч!
   - Не угодно ли вам в мою кожу влезть:  пристали, как с ножом к горлу, -
объяснил Веревкин,  когда пролетка бойко покатилась по широкой Мучной улице,
выходившей к монастырю.  - Все это мои клиенты, - проговорил Веревкин, кивая
головой  на  тянувшиеся по  сторонам  лавки  узловских  мучников.  -  Вы  не
смотрите,  что на вид вся лавчонка трех рублей не стоит:  вон на этих мешках
да  на ларях такие куши рвут,  что мое почтение.  Войдешь в  такую лавчонку,
право,  даже смотреть нечего:  десяток мешков с  мукой,  в  ларях на донышке
овес,   просо,   горох,  какая-нибудь  крупа  -  кажется,  дюжины  мышей  не
накормишь...
   Пролетка  остановилась у  подъезда низенького деревянного дома  в  один
этаж с высокой крышей и резным коньком.  Это и был дом Половодова.  Фронтон,
окна,  подъезд  и  ворота  были  покрыты мелкой  резьбой в  русском вкусе  и
раскрашены  под  дуб  Небольшая  терраса,  выходившая  в  сад,  походила  на
аквариум, из которого выпущена вода. В небольшие окна с зеркальными стеклами
смотрели широкие, лапчатые листья филодендронов, камелии, пальмы, араукарии.
На дворе виднелось длинное бревенчатое здание с стеклянной крышей,  -  не то
оранжерея,  не  то  фотография или театр;  тенистый садик из  лип,  черемух,
акаций и сиреней выходил прямо к Узловке,  где мелькали и "китайские беседки
в  русском вкусе",  и цветочные клумбы,  и зеркальный шар,  и даже небольшой
фонтан с  русалкой из  белого мрамора.  Вообще домик был  устроен с  большим
вкусом и был тем,  что называется полная чаша. От ручки звонка до последнего
гвоздя все в  доме было пригнано под русский вкус и только не кричало о том,
как  хорошо жить  в  этом  деревянном уютном гнездышке.  После двусмысленной
роскоши приемной Агриппины Филипьевны глаз невольно отдыхал здесь на  каждой
вещи,  и  гостя  сейчас за  порогом подъезда охватывала атмосфера настоящего
богатства.  Привалов  мимоходом  прочитал  вырезанную над  дверями  гостиной
славянской вязью пословицу: "Не имей ста рублей, имей сто друзей".
   - Это  даже из  арифметики очень хорошо известно,  -  комментировал эту
пословицу Веревкин,  вылезая при  помощи слуги самой внушительной наружности
из своего балахона.  -  Ибо сто рублей не велики деньги, а у сотни друзей по
четвертной занять - и то не малая прибыль.
   - Александр Павлыч сейчас принимает ванну, - докладывал лакей.
   - Ну так доложи хозяйке,  что так и так,  мол,  гости,  -  распоряжался
Веревкин, как в своем кабинете.
   - Их нет дома...
   - Вот это так мило: хозяин сидит в ванне, хозяйки нет дома...
   - Нет,  нет,  я здесь...  -  послышался приятный грудной баритон,  и на
пороге  гостиной показался высокий худой  господин,  одетый  в  летнюю серую
пару.  -  Если не ошибаюсь,  -  прибавил он нараспев,  прищурив немного Свои
подслеповатые иззелена-серые  глаза,  -  я  имею  удовольствие видеть Сергея
Александрыча?
   - Ну,  теперь начнется десять тысяч  китайских церемоний,  -  проворчал
Веревкин,  пока  Половодов жал  руку  Привалова и  ласково заглядывал ему  в
глаза:  -  "Яснейший брат  солнца...  прозрачная лазурь  неба..."  Послушай,
Александр, я задыхаюсь от жары; веди нас скорее куда-нибудь в место не столь
отдаленное,  но  прохладное,  и  прикажи своему  отроку  подать  чего-нибудь
прохладительного...  У  меня сегодня удивительная жажда...  Ну,  да уж я сам
распоряжусь.  Эй,  хлопче,  очищенной  на  террасу  и  закусить  чего-нибудь
солененького!.. Сергей Александрыч, идите за мной.
   Ход на террасу был через столовую,  отделанную под старый темный дуб, с
изразцовой печью, расписным, пестрым, как хромотроп, потолком, с несколькими
резными  поставцами из  такого  же  темного  дуба.  Посредине стоял  длинный
дубовый стол, покрытый суровой камчатной скатертью с широкой каймой из синих
и красных петухов.  Над дверями столовой было вырезано неизменной славянской
вязью:  "Не  красна изба  углами,  а  красна пирогами",  на  одном  поставце
красовались слова:  "И  курица  пьет".  Привалов искоса разглядывал хозяина,
который шагал рядом и  одной рукой осторожно поддерживал его за локоть,  как
лунатика.  На первый раз Привалову хозяин показался серым:  и лицо серое,  и
глаза,  и волосы, и костюм, - и решительно все серое. Дальше он заметил, что
нижняя  челюсть  Половодова  была  особенно  развита;   французские  анатомы
называют такие челюсти калошами.  Когда все вышли на террасу и  разместились
около  круглого маленького столика,  на  зеленых садовых креслах,  Привалов,
взглянув на длинную нескладную фигуру Половодова,  подумал:  "Эк его,  точно
сейчас где-то висел на гвозде". Вытянутое, безжизненное лицо Половодова едва
было  тронуто  жиденькой растительностью песочного цвета;  широко  раскрытые
глаза смотрели напряженным,  остановившимся взглядом, а широкие, чувственные
губы  и  крепкие  белые  зубы  придавали лицу  жесткое  и,  на  первый  раз,
неприятное выражение.  Но  когда  Половодов начинал  говорить своим  богатым
грудным  баритоном,  не  хотелось верить,  что  это  говорит  именно  он,  а
казалось, что за его спиной говорит кто-то другой.
   - Сюда, сюда... - командовал Веревкин лакею, когда тот появился с двумя
подносами в руках. - Кружки барину, а нам с Сергеем Александрычем графинчик.
   - Нет, я не буду пить водку, - протестовал Привалов.
   - Давеча отказались и теперь не хотите компанию поддержать? - вытаращив
свои оловянные глаза, спрашивал Веревкин.
   - Nicolas,  кто же пьет теперь водку?  - вступился Половодов, придвигая
Привалову  какую-то  кружку  самой  необыкновенной  формы.   -  Вот,  Сергей
Александрыч, испробуйте лучше кваску домашнего приготовления...
   - Нужно сначала сказать: "чур меня", а потом уж пить твой квас, - шутил
Веревкин, опрокидывая в свою пасть рюмку очищенной.
   Привалов с  удовольствием сделал  несколько глотков из  своей  кружки -
квас был великолепен;  пахучая струя княженики так и ударила его в нос, а на
языке остался приятный вяжущий вкус, как от хорошего шампанского.
   - Я  так  рад  видеть  вас  наконец,   Сергей  Александрыч,  -  говорил
Половодов,  вытягивая под столом свои длинные ноги.  -  Только надолго ли вы
останетесь с нами?
   - Если обстоятельства не  помешают,  думаю остаться совсем,  -  отвечал
Привалов.
   - Вот  и  отлично:  было  бы  желание,  а  обстоятельства  мы  повернем
по-своему.  Не так ли?  Жить в столице в наше время просто грешно. Провинция
нуждается в людях, особенно в людях с серьезным образованием.
   "Ну,  теперь запел  Лазаря",  -  заметил про  себя  Веревкин.  -  То-то
обрадуете эту провинцию всесословной волостью,  мекленбургскими порядками да
поземельной аристократией...
   - Я никому не навязываю своих убеждений, - обиженным голосом проговорил
Половодов.  -  Можно не соглашаться с чужими мнениями и вместе уважать их...
Вот если у кого нет совсем мнений...
   - Если это ты в мой огород метишь,  -  напрасный труд, Александр... Все
равно, что из пушки по воробью палить... Ха-ха!..
   - У нас всякое дело так идет,  -  полузакрыв глаза и подчеркивая слова,
проговорил Половодов.  -  На всех махнем рукой - и хороши, а чуть кто-нибудь
что-нибудь задумает сделать -  подымем на смех.  Я в этом случае уважаю одно
желание что-нибудь сделать, а что сделает человек и как сделает - это совсем
другой вопрос.  Недалеко ходить:  взять славянофильство - кто не глумится? А
ведь  согласитесь,   Сергей  Александрыч,   в  славянофильстве,  за  вычетом
неизбежных увлечений и  крайностей в  каждом новом деле,  есть,  несомненно,
хорошие   стороны,   известный   саморост,   зиждительная   сила   народного
самосознания...
   - Ну,  теперь  пошел  конопатить,  -  проговорил Веревкин и  сейчас  же
передразнил Половодова:  -  "Тоска  по  русской  правде...  тайники народной
жизни..." Ха-ха!..
   - Мне   не   нравится   в   славянофильстве   учение   о   национальной
исключительности, - заметил Привалов. - Русский человек, как мне кажется, по
своей славянской природе,  чужд такого духа,  а наоборот,  он всегда страдал
излишней наклонностью к  сближению с другими народами и к слепому подражанию
чужим обычаям...  Да это и  понятно,  если взять нашу историю,  которая есть
длинный путь ассимиляции десятков других народностей.  Навязывать народу то,
чего у него нет, - и бесцельно и несправедливо.
   - А  пример других наций?  Ведь у  нас  под носом объединились Италия и
Германия, а теперь очередь за славянским племенем.
   - Славянофилы здесь  впадают  в  противоречие,  -  заметил Привалов,  -
потому что становятся на  чужую точку зрения и  этим как бы  отказываются от
собственных взглядов.
   - Вот это хорошо сказано...  Ха-ха!  -  заливался Веревкин, опрокидывая
голову назад. - Ну, Александр, твои курсы упали...
   Половодов только посмотрел своим остановившимся взглядом на Привалова и
беззвучно пожевал губами.  "О,  да он не так глуп, как говорил Ляховский", -
подумал  он,  собираясь с  мыслями  и  нетерпеливо барабаня  длинными белыми
пальцами по своей кружке.


V

   - Тонечка,  голубчик,  ты  спасла меня,  как Даниила,  сидящего во  рву
львином!  -  закричал Веревкин,  когда в  дверях столовой показалась высокая
полная женщина в  летней соломенной шляпе и  в травянистого цвета платье.  -
Представь себе,  Тонечка, твой благоверный сцепился с Сергеем Александрычем,
и  теперь душат друг друга такой ученостью,  что у  меня чуть очи изо лба не
повылезли...
   - Тонечка,  представляю тебе  нашего  дорогого  гостя,  -  рекомендовал
Половодов своей жене Привалова.
   Антонида Ивановна была красива какой-то  ленивой красотой,  разлитой по
всей ее статной,  высокой фигуре.  В ней все было красиво: и небольшой белый
лоб  с  шелковыми  прядями  мягких  русых  волос,   и  белый  детски  пухлый
подбородок,  неглубокой складкой,  как у полных детей,  упиравшийся в белую,
точно выточенную шею с  коротенькими золотистыми волосами на крепком круглом
затылке,  и даже та странная лень, которая лежала, кажется, в каждой складке
платья, связывала все движения и едва теплилась в медленном взгляде красивых
светло-карих глаз. Летом Антонида Ивановна чувствовала себя самой несчастной
женщиной в  свете,  потому что  ей  решительно везде было  жарко,  а  платье
непременно где-нибудь жало.  Nicolas объяснял это наследственностью,  потому
что в крови Веревкиных пылал вечный жар, порождавший вечную жажду.
   - Я,  кажется,  помешала  вам?..  -  нерешительно проговорила  Антонида
Ивановна,  продолжая оставаться на  прежнем месте,  причем вся  ее  стройная
фигура  эффектно вырезывалась на  темном пространстве дверей.  -  Мне  maman
говорила о Сергее Александрыче,  - прибавила она, поправляя на руке шведскую
перчатку.
   Привалов смотрел  на  нее  вопросительным взглядом и  осторожно положил
свою левую руку на  правую -  на ней еще оставалась теплота от руки Антониды
Ивановны. Он почувствовал эту теплоту во всем теле и решительно не знал, что
сказать хозяйке,  которая продолжала ровно и  спокойно рассказывать что-то о
своей maman и дядюшке.
   - Тонечка, покорми нас чем-нибудь!.. - умолял Веревкин, смешно поднимая
брови. - Ведь пятый час на дворе... Да, кстати, вели подавать уж прямо сюда,
- отлично закусим под сенью струй. Понимаешь?
   Антонида Ивановна молча улыбнулась той же улыбкой,  с  какой относилась
всегда  Агриппина Филипьевна к  своему  Nicolas,  и,  кивнув слегка головой,
скрылась в  дверях.  "Она  очень  походит  на  мать",  -  подумал  Привалов.
Половодов рядом с  женой показался еще  суше и  безжизненнее,  точно вяленая
рыба.
   Обед  был  хотя  и  обыкновенный,  но  все  было  приготовлено с  таким
искусством и  с  таким глубоким знанием человеческого желудка,  что  едва ли
оставалось желать  чего-нибудь  лучшего.  Действие  открылось  необыкновенно
мудреной  ботвиньей.  Ему  предшествовал целый  ряд  желто-золотистого цвета
горьких настоек самых удивительных свойств и  зеленоватая листовка,  которая
была  chef-d'oeuvre в  своем  роде.  Все  это  пилось  из  маленьких чарочек
граненого богемского хрусталя с  вырезными виньетками из  пословиц "пьян  да
умен - два угодья в нем", "пьян бывал, да ума не терял".
   Сервировка была в строгом соответствии с господствовавшим стилем: каймы
на тарелках,  черенки ножей и вилок из дутого серебра, суповая чашка в форме
старинной ендовы - все было подогнано под русский вкус.
   - Где-то у тебя,  Тонечка,  был этот ликерчик,  - припрашивал Веревкин,
сделав честь настойкам и  листовке,  -  как  выпьешь рюмочку,  так в  голове
столбы и заходят.
   - Не  все  вдруг,  -  проговорила Антонида Ивановна таким тоном,  каким
отвечают детям, когда они просят достать им луну.
   Веревкин только вздохнул и припал своим красным лицом к тарелке.  После
ботвиньи Привалов чувствовал себя совсем сытым,  а  в голове начинало что-то
приятно кружиться.  Но  Половодов время от времени вопросительно посматривал
на  дверь и  весь просиял,  когда наконец показался лакей с  круглым блюдом,
таинственно  прикрытым  салфеткой.   Приняв  блюдо,  Половодов  торжественно
провозгласил, точно на блюде лежал новорожденный:
   - Господа, рекомендую... Фаршированный калач...
   Фаршированный калач был  последней новостью и  поэтому обратил на  себя
общее внимание.  Он был великолепен:  каждый кусок так и таял во рту. Теперь
Половодов успокоился и  весь  отдался  еде.  За  калачом  следовали рябчики,
свежая оленина и еще много другого. Каждое блюдо имело само по себе глубокий
внутренний  смысл,   и   каждый  кусок  отправлялся  в   желудок  при  такой
торжественной обстановке,  точно совершалось какое-нибудь таинство. Нечего и
говорить,   конечно,   что   каждому   блюду   предшествовал  и   последовал
соответствующий сорт  вина,  размер  рюмок,  известная  температура,  особые
приемы разливания по  рюмкам и  самые  мудреные способы проглатывания.  Одно
вино отхлебывалось большими глотками,  другое маленькими,  третьим полоскали
предварительно рот,  четвертое дегустировали по  каплям  и  т.д.  Веревкин и
Половодов смаковали каждый кусок,  подолгу жевали губами и делали совершенно
бессмысленные лица.  Привалов  заметил,  с  какой  энергией  работала нижняя
челюсть  Половодова,  и  невольно подумал:  "Эк  его  взяло..."  Веревкин со
свистом и  шипеньем обсасывал каждую кость и с умилением вытирал лоснившиеся
жирные губы салфеткой.
   "Вот так едят! - еще ра