На вид ему можно было дать лет
тридцать пять;  узкое бледное лицо  с  небольшой тощей бородкой было  слегка
тронуто оспой,  густые,  сросшиеся брови и немного вздернутый нос делали его
положительно некрасивым.  Только  большой  белый  лоб,  прикрытый спутанными
мягкими темными волосами, да усталый, точно надломленный взгляд больших глаз
с  приподнятыми внешними углами придавали этому лицу  характерный отпечаток.
Такие  лица  не  забываются.  Небольшая,  но  плотная  фигура  Лоскутова,  с
медленными, усталыми движениями, обличала большую силу и живучесть; короткая
кисть мускулистой руки отвечала Привалову крепким пожатием,  а  светло-карие
глаза,  того особенного цвета,  какой бывает только у южан,  остановились на
нем долгим внимательным взглядом Темная визитка Лоскутова,  покрытая кое-где
пылью и  пухом,  и смятая сорочка свидетельствовали о вкусах своего хозяина,
который, очевидно, не переменил костюма с дороги.
   - Ну,  я не буду вам мешать,  - торопливо заговорил Ляховский. - У меня
бездна дел...
   В  гостиной  воцарилось  на  минуту  принужденное,   тяжелое  молчание.
Привалов чувствовал себя лишним в этом интимном кружке и напряженно молчал.
   - Хотите кофе? - предлагала Ляховская.
   Привалов отказался.
   - Я просил бы вас продолжать ваш прежний разговор, - заметил он, - если
только я не мешаю...
   - Нет, зачем же мешать, - ответил за них Лоскутов.


XIX

   В  кабинете  Ляховского  весело  и  дружелюбно  беседовали  с  хозяином
Половодов и "дядюшка".  Особенным оживлением отличался сегодня Половодов. Он
фамильярно трепал  дядюшку  по  плечу  и  старался разогнать в  Ляховском те
минуты сомнений,  которые оставляли на его лбу глубокие морщины и заставляли
брови плотно сдвигаться.  Ляховский,  очевидно,  не решался на что-то,  чего
домогался  Половодов;   дядюшка  держался  в  стороне  и  только  напряженно
улыбался, сохраняя свой розово-херувимский вид.
   - Да уж вы,  Игнатий Львович,  не беспокойтесь,  -  объяснил Половодов,
широко   расставляя  свои   длинные  ноги,   точно   последнее  было   самым
неопровержимым аргументом.
   - Я и не беспокоюсь... Нет, не беспокоюсь, - отвечал Ляховский, ерзая в
своем ободранном кресле.
   - Оскар Филипыч знает все...  -  проговорил наконец Половодов, любивший
одним ударом разрешать все недоумения.
   - Как все? Что такое все? - как-то жалко залепетал Ляховский, испытующе
переводя глаза с Половодова на дядюшку.  -  Кажется,  между нами нет никаких
особенных секретов...
   Половодов неестественно захохотал,  запрокинув голову  назад,  а  потом
самым беззаботным голосом проговорил:
   - Не беспокойтесь и не сомневайтесь, дорогой Игнатий Львович. Вы можете
быть  совершенно  откровенны  с  Оскаром  Филипычем:   я  объяснил  ему  все
относительно приваловской опеки...
   Эти  слова для  Ляховского были  ударом грома,  и  он  только бессильно
съежился в своем кресле, как приколотый пузырь. Дядюшка принял серьезный вид
и вытянул губы.
   - Прежде чем объяснить все всякому постороннему человеку, вам не мешало
бы посоветоваться со мною,  Александр Павлыч,  -  глухо заговорил Ляховский,
подбирая  слова.   -   Может   быть,   я   не   желаю  ничьего  постороннего
вмешательства...  Может быть,  я  не соглашусь посвящать никого в  мои дела!
Может быть... наконец...
   - Э,  батенька,  перестаньте ломать комедию!  -  с  сердцем перебил его
Половодов, делая злые глаза. - Вы меня знаете, и я вас хорошо знаю... Что же
еще представляться!
   - Вы слишком много себе позволяете, Александр Павлыч... я... я.
   - Послушайте, Игнатий Львович, - настойчиво продолжал Половодов. - Если
я доверился Оскару Филипычу,  следовательно, вы можете ему доверять, как мне
самому...
   "Дурак, дурак и дурак! - с бешенством думал Ляховский, совсем не слушая
Половодова.  -  Первому попавшемуся в  глаза немчурке все  разболтал...  Это
безумие!  Ох,  не  верю я  вам,  никому не  верю,  ни одному вашему слову...
Продадите, обманете, подведете..."
   - Я ничего не знаю и умею молчать...  - заявил с своей стороны дядюшка,
прерывая общее тяжелое молчание.
   - Мне  до  вас  решительно  никакого  нет  дела!..  -  резко  отозвался
Ляховский,  вскакивая с кресла.  - Будете вы говорить или молчать - это меня
нисколько не касается! Понимаете: нисколько!..
   - Однако  так  нельзя  вести  дело,   Игнатий  Львович,   -  уговаривал
Половодов, - я вас предупреждал, и вы сами согласились...
   - Вы лжете!.. Я ни на что не соглашался и не мог согласиться.
   Половодов только засвистал,  а Ляховский бросился в кресло и враждебным
взглядом смерил дядюшку с ног до головы. Беззвучно пожевав губами и поправив
кок на голове, Ляховский быстро обратился к дядюшке:
   - Ну, а вы что же молчите? Какую такую пользу вы можете принести нашему
делу? На что вы надеетесь?
   - О, отлично надеюсь...
   - "Отлично надеюсь"!  - передразнил Ляховский. - Вы говорить-то сначала
выучитесь по-русски...  Не  сегодня-завтра  Веревкин отправится хлопотать по
опеке, ну, на что же вы надеетесь, позвольте полюбопытствовать?
   - Конечно,  не на себя, Игнатий Львович, - деловым тоном отвечал немец.
- Я -  маленький человек, и вы и Александр Павлыч - все мы маленькие люди...
А где маленькие мухи запутываются в паутине, большие прорывают ее.
   Ляховский пожевал губами, потер лоб рукой и проговорил:
   - А вы знаете, что большие мухи любят брать большие куски?
   - Из  двух  зол  нужно  выбирать  меньшее:   или  лишиться  всего,  или
пожертвовать одной частицей...
   - Что же вы думаете делать?
   - Для  вас  прежде всего важно выиграть время,  -  невозмутимо объяснял
дядюшка, - пока Веревкин и Привалов будут хлопотать об уничтожении опеки, мы
устроим самую простую вещь -  затянем дело Видите ли, есть в Петербурге одна
дама.  Она не  куртизанка,  как принято понимать это слово,  во только имеет
близкие сношения с теми сферами, где...
   - Короче -  у нее бывают большие люди? - перебил Ляховский, нетерпеливо
ежа свои острые плечи...
   - Именно...  Если она возьмется за это дело,  тогда можно все устроить,
решительно все!..
   - Но ведь ей нужно платить,  этой вашей даме...  -  застонал Ляховский,
хватаясь за голову, - понимаете: пла... тить!!
   - Она берет известный процент с предприятия, смотря по обстоятельствам:
пять,  десять...  Вообще неодинаково!.. Придется, конечно, сделать небольшой
авансик, пустяки - каких-нибудь пятнадцать-двадцать тысяч единовременно.
   - О-о!  - завопил Ляховский, точно у него вырывали зуб - Нет, благодарю
вас... У меня и денег таких нет! Довольно, довольно...
   - Игнатий Львович,  что же вы в самом деле?  -  вступился Половодов.  -
Дайте хоть  рассказать хорошенько,  а  там  и  неистовствуйте,  сколько душе
угодно!
   - Я согласен,  что двадцать тысяч довольно круглая цифра, - невозмутимо
продолжал дядюшка,  потирая руки.  -  Но  зато в  какой безобидной форме все
делается...  У нее,  собственно,  нет официальных приемов,  а чтобы получить
аудиенцию, необходимо прежде похлопотать через других дам...
   - Которым тоже нужно платить!! - вскричал Ляховский, скрипя зубами.
   - Да, тысячи три-четыре...
   - Да за что же? за что?
   - Как за что?  - удивился дядюшка. - Да ведь это не какие-нибудь шлюхи,
а самые аристократические фамилии.  Дом в лучшей улице,  карета с гербами, в
дверях трехаршинный гайдук,  мраморные лестницы, бронза, цветы. Согласитесь,
что такая обстановка чего-нибудь да стоит?..
   - Стоит, стоит... Ужасно много стоит! - стонал Ляховский.
   Ляховский до  того  неистовствовал на  этот раз,  что  с  ним  пришлось
отваживаться.  Дядюшка  держал  себя  невозмутимо и  даже  превзошел  самого
Альфонса Богданыча.  Он ни разу не повысил тона и не замолчал, как это делал
в критические минуты Альфонс Богданыч.
   - Да скажите же, ради бога: вы из папье-маше, что ли, сделаны? - кричал
Ляховский, тыкая дядюшку пальцем.
   После  страшной борьбы  Ляховский наконец согласился с  теорией дядюшки
"затянуть дело", но все приставал с вопросом:
   - А как я могу вас проверить, Оскар Филипыч? Ну, скажите: как?
   - Я вам представлю расписки от самой, - невозмутимо отвечал дядюшка.
   - Вы сами напишете?!.
   Выйдя  от  Ляховского,  дядюшка тяжело  вздохнул и  отер  лоб  платком;
Половодов тоже  представлял из  себя  самый  жалкий  вид  и  смотрел  кругом
помутившимися глазами.
   - Это сам дьявол, а не человек, - проговорил наконец дядюшка, когда они
вышли из подъезда.
   - Хуже дьявола...  -  согласился Половодов, шаркая ногами. - А все-таки
на нашей улице будет праздник...
   - Но чего это стоит!..  - вздохнул дядюшка; он был бледен и жалко мигал
глазами.
   Основной  план  действия  Половодов  и  дядюшка,  конечно,  не  открыли
Ляховскому,  а  воспользовались им  только для первого шага,  то  есть чтобы
затянуть дело по опеке.


XX

   Вечерние  посещения  бахаревского  дома  Привалову  уже  не  доставляли
прежнего удовольствия.  Та же Павла Ивановна с своим вечным вязаньем,  та же
Досифея,  та  же Марья Степановна с  своими воспоминаниями,  когда люди жили
"по-истовому". Это однообразие нарушалось только появлением Верочки, которая
совсем привыкла к Привалову и даже вступала с ним в разговор,  причем сильно
краснела каждый  раз  и  не  знала,  куда  девать руки.  Привалову нравилось
разговаривать с  этой  свежей,  нетронутой девушкой,  которая точно заражала
своей молодостью даже степенные покои Марьи Степановны.
   - У нас скучно, - говорила Верочка, несмело взглядывая на Привалова.
   - Почему скучно?
   - Да так... Никого не бывает почти.
   - А знакомые?
   - Да кто у  нас знакомые:  у  папы бывают золотопромышленники только по
делам,  а  мама знается только со старухами да старцами.  Два-три дома есть,
куда мы ездим с мамой иногда; но там еще скучнее, чем у нас. Я замечала, что
вообще богатые люди живут скучнее бедных. Право, скучнее...
   - А ведь это верно,  -  засмеялся Привалов.  - А если бы вам предложили
устроить все по-своему, вы как бы сделали?
   Верочка  не   ожидала  такого  вопроса  и   недоверчиво  посмотрела  на
Привалова; но его добродушный вид успокоил ее, и она наивно проговорила:
   - Я  бы  устроила так,  чтобы всем  было весело...  Да!..  Мама считает
всякое веселье грехом, но это неправда Если человек работает день, отчего же
ему  не  повеселиться  вечером?   Например:   театр,  концерты,  катание  на
тройках... Я люблю шибко ездить, так, чтобы дух захватывало!
   - Вы разве не бываете в театре?
   - Очень редко...  Ведь мама никогда не  ездит туда,  и  нам  приходится
всегда тащить с собой папу.  Знакомых мало,  а потом приедешь домой,  - мама
дня три дуется и все вздыхает.  Зимой у нас бывает бал...  Только это совсем
не то,  что у Ляховских. Я в прошлом году в первый раз была у них на балу, -
весело, прелесть! А у нас больше купцы бывают и только пьют...
   Мало-помалу Привалов вошел в тот мир,  в каком жила Верочка, и он часто
думал о ней:  "Какая она славная..." Надежда Васильевна редко показывалась в
последнее время,  и если выходила,  то смотрела усталою и скучающею. Прежних
разговоров не поднималось,  и  Привалов уносил с  собой из бахаревского дома
тяжелое, неприятное раздумье.
   Раз,  когда  Привалов тихо  разговаривал с  Верочкой в  синей гостиной,
издали послышались тяжелые шаги  Василия Назарыча.  Девушка смутилась и  вся
вспыхнула,  не  зная,  что  ей  делать.  Привалов тоже  почувствовал себя не
особенно приятно, но всех выручила Марья Степановна, которая как раз вошла в
гостиную с  другой стороны и встретила входившего Василия Назарыча.  Старик,
заметив Привалова, как-то немного растерялся, а потом с улыбкой проговорил:
   - Ну, ты что же ко мне-то не заходишь?
   - Да вы все были заняты, Василий Назарыч...
   - Занят-то занят - это верно, а ты заходи.
   Старик остался в  гостиной и долго разговаривал с Приваловым о делах по
опеке и  его визитах к  опекунам.  По лицу старика Привалов заметил,  что он
недоволен  чем-то,  но  сдерживает себя  и  не  высказывается.  Вообще  весь
разговор  носил  сдержанный,  натянутый характер,  хотя  Василий  Назарыч  и
старался казаться веселым и приветливым по-прежнему.
   - А где же Надя? - спросил старик Марью Степановну.
   - Да  ей  нездоровится  что-то...   -  подобрав  губы,  ответила  Марья
Степановна.  - Все это от ваших книжек: читает, читает, ну и попритчится что
ни на есть.
   Бахарев рассмеялся и, взглянув на Верочку, любовно проговорил:
   - Ну, а ты, коза, "в книжку не читаешь"?
   - Оставь ты  ее,  ради Христа,  -  вступилась Марья Степановна за  свою
любимицу, которая до ушей вспыхнула самым ярким румянцем.
   После этой  сцены Привалов заходил в  кабинет к  Василию Назарычу,  где
опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих
разговаривавших,  они не могли попасть в  прежний хороший и  доверчивый тон,
как это было до  размолвки.  Когда Привалов рассказал все,  что сам узнал из
бумаг,  взятых у Ляховского,  старик недоверчиво покачал головой и задумчиво
проговорил:
   - Все это не  то...  нет,  не  то!  Ты  бы вот на заводы-то сам съездил
поскорее,  а  поверенного в  Мохов послал,  пусть в дворянской опеке наведет
справки... Все же лучше будет...
   У Ляховского тоже было довольно скучно.  Зося хмурилась и капризничала.
Лоскутов жил  в  Узле вторую неделю и  часто бывал у  Ляховских.  О  прежних
увеселениях и забавах не могло быть и речи; Половодов показывался в гостиной
Зоси  очень  редко  и  сейчас же  уходил,  когда появлялся Лоскутов.  Он  не
переваривал этого философа и делал равнодушное лицо.
   - Отчего вы не любите Максима? - допытывалась Зося, но Половодов только
поднимал плечи и издавал неопределенное мычание.
   Скоро Привалов заметил, что Зося относится к Надежде Васильевне с плохо
скрытой злобой.  Она постоянно придиралась к ней в присутствии Лоскутова,  и
ее  темные глаза  метали искры.  Доктор с  тактом истинно светского человека
предупреждал всякую  возможность вспышки между  своими  ученицами и  смотрел
как-то особенно задумчиво,  когда Лоскутов начинал говорить. "Тут что-нибудь
кроется", - думал Привалов.
   Однажды,  в  середине июля,  в  жаркий  летний день,  Привалов долго  и
бесцельно бродил по  саду,  пока не устал и  не забрался в  глубину сада,  в
старую,  обвалившуюся беседку. Он долго мечтал здесь, не замечая, как бежало
время.  Тихий разговор вывел его из  задумчивости.  Кто-то  шел по  узенькой
аллее прямо к нему. Едва он успел сообразить всю невыгодность своей позиции,
как  из-за  шпалеры  темно-зеленых пихт  показалась стройная фигура  Надежды
Васильевны;  она  шла  рядом  с  Лоскутовым.  Привалов хотел выйти из  своей
засады,   но  почему-то  остался  на  месте  и   только  почувствовал,   как
встрепенулось у него в груди сердце.
   - Сядем  здесь,   Максим...   Я  устала,  -  послышался  голос  Надежды
Васильевны,  и  затем она сейчас же прибавила:  -  Я  не желала бы встретить
Привалова.
   - Почему?  -  спрашивал Лоскутов,  усаживаясь прямо на траву.  - Он мне
нравится... Очень хороший человек.
   Привалов очутился в  некоторой засаде,  из  которой ему  просто неловко
было выйти.  "Сядем" -  резнуло его  по  уху  своим слишком дружеским тоном,
каким говорят только с самыми близкими людьми.
   - Привалов действительно хороший человек,  -  соглашалась девушка, - но
нам с тобой он принес немало зла.  Его появление в Узле разрушило все планы.
Я целую зиму подготовляла отца к тому, чтобы объявить ему... ну, что мы...
   Надежда  Васильевна  тихо  засмеялась,  и  до  Привалова  долетел  звук
поцелуев,  которыми она  награждала философа.  Вся кровь бросилась в  голову
Привалова, и он чувствовал, как все закружилось около него.
   - Я  все-таки  не  понимаю,  чем  тут  провинился  Привалов,  -  сказал
Лоскутов.
   - А  тем и  провинился,  что отец и  мать сходят с  ума от  одной мысли
породниться с Приваловым...
   - Да ведь отец, кажется, разошелся с ним?
   - Разошелся...  Но  ведь ты не знаешь совсем,  что за человек мой отец.
Теперь он  действительно очень недоволен Приваловым,  но  это  еще ничего не
значит. Привалов все-таки остается Приваловым.
   - Именно?
   - Именно?  - повторила Надежда Васильевна вопрос Лоскутова. - А это вот
что значит:  что бы Привалов ни сделал,  отец всегда простит ему все,  и  не
только простит,  но последнюю рубашку с себя снимет,  чтобы поднять его. Это
слепая привязанность к фамилии, какое-то благоговение перед именем... Логика
здесь бессильна,  а человек поступает так, а не иначе потому, что так нужно.
Дети так же делают...
   - Но ведь это не дети, Надя...
   - Разница в  том,  что у этих детей все средства в руках для выполнения
их так нужно.  Но ведь это только со стороны кажется странным,  а если стать
на точку зрения отца - пожалуй, смешного ничего и нет.


   Часть третья


I

   В бахаревском доме царствовала особенная, зловещая тишина, и все в доме
чувствовали на себе ее гнет.
   Сумрачный и неприветливый сидит в своей каморке старый Лука.  С утра до
вечера  теперь  брюзжит  и  ворчит  старик  и,  чтобы  разогнать скуку,  все
что-нибудь чистит:  то ручку у дверей,  то шарниры,  то бронзовую накладку с
надписью:   "Для  писем  и   газет".   Последнюю  Лука  чистит  с  особенным
ожесточением,  точно старается ее задобрить.  Железный ящик, прикрепленный к
двери  с  внутренней  стороны,  в  глазах  Луки  имеет  какое-то  особенное,
таинственное значение: из этого небольшого ящика налетают на бахаревский дом
страшные минуты затишья,  и  Лука с суеверным страхом подходит к нему каждое
утро.
   Однажды, когда Лука принес письмо, Василий Назарыч особенно долго читал
его, тер себе рукой больное колено, а потом проговорил:
   - Ну, Лука, наши с тобой дела плохи...
   У  Луки екнуло сердце от этих слов,  и  он раскрыл рот,  приготовившись
выслушать неприятное известие.
   - На Варваринском прииске плохо,  -  объяснил Василий Назарыч, не глядя
на старика. - Значит, летом нам работать негде будет...
   Вот с этого времени и сделалось в бахаревском доме особенно тихо, точно
кто  придавил рукой прежнее веселье.  Начиналась уже  осень,  хотя еще стоял
август. Было два таких холодных утренника, что весь бахаревский сад покрылся
желтыми пятнами, а цветник во дворе почернел совсем. Дни становились короче,
а  по  ночам  поднимался сильный ветер,  который долго-долго  гудел в  саду,
перебирая засохшие листья и  со  свистом врываясь в  каждую щель.  Суеверный
Лука крестится и творит молитву,  когда хлопнет железным листом на крыше или
завоет в трубе.  Сейчас же за стеной был кабинет Василия Назарыча,  и старик
далеко  за  полночь  прислушивался к  каждому  звуку,  доносившемуся к  нему
оттуда.  Василий Назарыч тоже подолгу не спит по ночам и  все что-то пишет и
откладывает на счетах.  "Ох!  Все это от проклятых писем", - думает про себя
Лука, прислушиваясь к каждому звуку.
   Днем старику как  будто веселее,  и  он  все поглядывает через двор,  в
людскую,  где всем верховодит немая Досифея У  Марьи Степановны не было тайн
от  немой,  и  последняя  иногда  делилась  ими  с  Лукой,  хотя  с  большой
осторожностью,  потому что Лука иногда мог и сболтнуть лишнее,  особенно под
пьяную руку.  Придет Лука  в  кухню,  подсядет к  самому столу,  у  которого
командует Досифея,  и терпеливо ждет, когда она несколькими жестами объяснит
все  дело.  Здесь Лука узнал,  что  у  "Сереженьки" что-то  вышло с  старшей
барышней,  но  она  ничего не  сказывает "самой";  а  "Сереженька" нигде  не
бывает, все сидит дома и, должно быть, болен, как говорит "сама".
   - Которая уж неделя пошла... - вздыхает Лука.
   Старик,  под  рукой,  навел кое-какие справки через Ипата и  знал,  что
Привалов не болен,  а  просто заперся у себя в комнате никого не принимает и
сам никуда не  идет.  Вот уж третья неделя пошла,  как он и  глаз не кажет в
бахаревский дом, и Василий Назарыч несколько раз справлялся о нем.
   - Сам то ничего не знает, - объясняла Досифея, -