чти...  думаю,  что вы получили телеграмму из Петербурга о том, что
Веревкин проиграл процесс.
   Половодов  несколько  времени  удивленными  глазами  смотрел  на   свою
собеседницу и потом задумчиво проговорил:
   - Вы замечательно умная женщина...  Мы,  вероятно,  еще пригодимся друг
другу.


III

   Дела на приисках у старика Бахарева поправились с той быстротой,  какая
возможна только  в  золотопромышленном деле.  В  течение  весны  и  лета  он
заработал крупную деньгу,  и  его фонды в  Узле поднялись на прежнюю высоту.
Сделанные за последнее время долги были уплачены, заложенные вещи выкуплены,
и  прежнее  довольство вернулось в  старый  бахаревский дом,  который  опять
весело и довольно глядел на Нагорную улицу своими светлыми окнами.
   Прошедшую весну и лето в доме жили собственно только Марья Степановна и
Верочка, а "Моисей", по своему обыкновению, появлялся как комета. С приливом
богатства по  дому  опять покатился беззаботный смех  Верочки и  ее  веселая
суетня;  Марья Степановна сильно изменилась, похудела и сделалась еще строже
и  неприступнее.  Это  был  тип старой раскольницы,  которая знать ничего не
хотела,  кроме раз сложившихся убеждений и взглядов.  Бегство старшей дочери
из  дому только укрепило ее в  сознании правоты старозаветных приваловских и
гуляевских идеалов,  выше  которых для  нее  ничего не  было.  Она  осталась
спокойной по  отношению к  поведению дочери,  потому что  вся вина падала на
голову  Василия  Назарыча как  главного устроителя всяких  новшеств в  доме,
своими руками погубившего родную дочь. Поведение Нади было наказанием свыше,
пред которым оставалось только преклониться.
   Имя  Надежды  Васильевны больше  не  произносилось в  бахаревском доме,
точно оно могло внести с собой какую-то заразу.  Она была навсегда исключена
из  списка живых людей.  Только в  моленной,  когда Досифея откладывала свои
поклоны на разноцветный подручник,  она молилась и за рабу божию Надежду;  в
молитвах Марьи Степановны имя дочери было подведено под рубрику "недугующих,
страждущих,  плененных и  в отсутствии сущих отец и братии наших".  Это была
холодная раскольничья молитва,  вся пропитанная эгоизмом и лицемерием и ради
своей  формы  потерявшая всю  теплоту содержания.  Летом  были  получены два
письма от  Надежды Васильевны,  но нераспечатанными попали прямо в  печь,  и
Марья Степановна благочестиво обкурила своей кацеей даже  стол,  на  котором
они  лежали.  Досифея про себя потихоньку жалела барышню,  которую нянчила и
пестовала,  но открыто заявить свое сочувствие к  ней она не смела.  Верочка
относилась к сестре как-то безучастно,  что было совсем уж неестественно для
такой молодой девушки. Впрочем, она только повторяла то, что делала мать.
   Только один  человек во  всем  доме вполне искренне и  горячо оплакивал
барышню -  это был,  конечно,  старый Лука,  который в  своей каморке не раз
всплакнул потихоньку от всех.  "Ну,  такие ее счастки,  - утешал самого себя
старик,  размышляя о мудреной судьбе старшей барышни,  -  от своей судьбы не
уйдешь...  Не-ет!..  Она тебя везде сыщет и придавит ногой, ежели тебе такой
предел положон!"
   Известие о женитьбе Привалова было принято в бахаревском доме с большой
холодностью.  Когда сам Привалов явился с визитом к Марье Степановне, она не
вытерпела и проговорила:
   - На бусурманке женишься?
   - Нет,  не на бусурманке,  Марья Степановна,  - отвечал Привалов. - Моя
невеста католичка...
   - Ну, это, по-нашему, все одно... И сам в латын-ской закон уйдешь.
   Марья  Степановна равнодушно выслушала  объяснения Привалова о  свободе
совести и  общей  веротерпимости,  она  все  время смотрела на  него  долгим
испытующим взглядом и, когда он кончил, прибавила:
   - А ты подумал ли о том,  Сереженька, что дом-то, в котором будешь жить
с  своей  бусурманкой,  построен Павлом  Михайлычем?..  Ведь  у  старика все
косточки перевернутся в  могилке,  когда твоя-то бусурманка в  его дому свою
веру будет справлять.  Не для этого он строил дом-то!  Ох-хо-хо...  Разве не
стало тебе других невест?..
   - Марья Степановна,  вы,  вероятно,  слыхали,  как в  этом доме жил мой
отец,  сколько там было пролито напрасно человеческой крови, сколько сделано
подлостей. В этом же доме убили мою мать, которую не спасла и старая вера.
   - А ты не суди отца-то. Не нашего ума это дело...
   - Однако вы  судите вперед мою невесту,  которая еще никому не  сделала
никакого зла.
   - Не сделала, так сделает... Погоди еще!.. Ох, не ладно ты, Сереженька,
удумал, не в добрый час начал.
   Василию Назарычу ничего  не  писали о  женитьбе Привалова.  Он  приехал
домой только по  первому зимнему пути,  в  половине ноября,  приехал свежим,
здоровым стариком,  точно стряхнул с  себя  все  старческие недуги.  Лука не
выдержал и горько заплакал, когда увидал старого барина.
   - О чем ты плачешь,  старина? - спрашивал Василий Назарыч, предчувствуя
что-то недоброе.
   - От радости,  Василий Назарыч,  от радости...  -  шептал Лука, вытирая
лицо рукавом, - заждались мы вас здесь...
   - Ну, а еще о чем плачешь?
   Лука оглянулся кругом и прошептал:
   - Сереженька-то женился, Василий Назарыч...
   - Как женился?! На ком?
   - А  так.  Обошли  его,  обманули!..  По  ихнему  доброму характеру эту
проклятую польку и  подсунули -  ну,  Сереженька и женился.  Я так полагаю -
приворожила  она  его,   сударь...   Сам  приезжал  сюда  объявляться  Марье
Степановне,  ну,  а они его учали маненько корить -  куды, сейчас на дыбы, и
прочее.  С  месяц,  как  свадьбу сыграли.  Дом-то  старый  заново отстроили,
только, болтают, неладно у них с первого дня пошло.
   - Как неладно?
   - А так, как обнаковенно по семейному делу случается: он в одну сторону
тянет,  а она в другую... Ну, вздорят промежду себя, а потом Сереженька же у
нее и прощения просят... Да-с. Уж такой грех, сударь, вышел, такой грех!..
   Это известие отравило Бахареву радость возвращения на  родное пепелище.
Собственный дом  показался ему пустым;  в  нем не  было прежней теплоты,  на
каждом шагу чувствовалось отсутствие горячо любимого человека.  На  приисках
тоска по дочери уравновешивалась усиленной деятельностью,  а здесь, в родном
гнезде,  старика разом охватила самая тяжелая пустота. Приваловская женитьба
была лишней каплей горечи.  Имена Нади и  Сережи за последний год как-то все
время для старика стояли рядом, его старое сердце одинаково болело за обоих.
Теперь он не знал,  о  ком больше сокрушаться,  о потерянной навсегда дочери
или о Привалове.
   Напрасно старик искал  утешения в  сближении с  женой  и  Верочкой.  Он
горячо любил их,  готов был отдать за них все,  но они не могли ему заменить
одну Надю.  Он слишком любил ее,  слишком сжился с  ней,  прирос к ней всеми
старческими чувствами,  как  старый  пень,  который пускает молодые побеги и
этим протестует против медленного разложения.  С  кем он теперь поговорит по
душе? С кем посоветуется, когда взгрустнется?..
   Даже  богатство,  которое прилило широкой волной,  как-то  не  радовало
старика Бахарева,  и в его голове часто вставал вопрос: "Для кого и для чего
это  богатство?"  Оно  явилось,  точно насмешка над упавшими силами старика,
напрасно искавшего вокруг себя  опоры и  поддержки.  Оставаясь один в  своем
кабинете,  Василий Назарыч невольно каждый  раз  припоминал,  как  его  Надя
ползала на  коленях перед ним и  как он  оттолкнул ее.  Разве он мог сделать
иначе?..  Он был отец, и он первый занес карающую руку на преступную дочь...
Иногда в его душе возникало сомнение:  справедливо ли он поступил с дочерью?
Но все,  казалось,  было за него,  он не находил себе обвинения в жестокости
или неправде.  Тысячу раз перебирал старик в своей памяти все обстоятельства
этого страшного для  него дела и  каждый раз  видел только то,  что одна его
Надя  виновата во  всем.  Голос  сомнения и  жалости  к  дочери  замирал под
тяжестью обвинения.
   Раз  Василий Назарыч стоял  в  моленной.  Большие восковые свечи горели
тусклым красным пламенем;  волны  густого дыма  от  ладана  застилали глаза;
монотонное чтение раскольничьего кануна нагоняло тяжелую дремоту.  Старинные
гуляевские и  приваловские образа смотрели из киотов как-то особенно строго.
Старика  точно  кольнуло  что,  и  он  быстро  оглянулся  в  тот  угол,  где
обыкновенно стояла его  Надя...  Угол  был  пуст.  Страшная,  смертная тоска
охватила Василия Назарыча, и он, как сноп, с рыданиями повалился на землю. В
его груди точно что-то растаяло,  и ему с болезненной яркостью представилась
мысль:  вот он,  старик, доживает последние годы, не сегодня-завтра наступит
последний расчет с  жизнью,  а он накануне своих дней оттолкнул родную дочь,
вместо того чтобы простить ее.  "Папа,  папа...  я никому не сделала зла!" -
слышал  старик  последний  крик  дочери,  которая  билась  у  его  ног,  как
смертельно раненная птица.


IV

   Медовый месяц для молодой четы Приваловых миновал, оставив на горизонте
ряд  тех  грозовых облачков,  без  которых едва  ли  складывается хоть  одно
семейное счастье.
   Жизнь  в  обновленном  приваловском  доме  катилась  порывистой  бурной
струей,  шаг за  шагом обнажая для Привалова то  многое,  чего он  раньше не
замечал.  Собственно, дом был разделен на две половины: Ляховские остались в
своем старом помещении,  а Приваловы заняли новое. Только парадные комнаты и
передняя были  общими.  Для  двух  семей комнат было даже слишком много.  На
первый   раз   для   Привалова   с   особенной  рельефностью  выступили  два
обстоятельства:  он надеялся,  что шумная жизнь с  вечерами,  торжественными
обедами и парадными завтраками кончится вместе с медовым месяцем,  в течение
которого в  его  доме веселился весь Узел,  а  затем,  что он  заживет тихой
семейной жизнью,  о  какой мечтал вместе с  Зосей еще так недавно.  Но вышло
совсем  наоборот:   медовый  месяц  прошел,   а  шумная  жизнь  продолжалась
по-прежнему.  Гости  не  выходили  из  дому,  и  каждый  день  придумывалось
какое-нибудь новое развлечение, так что в конце концов Привалов почувствовал
себя в своем собственном доме тоже гостем, даже немного меньше - посторонним
человеком,  который попал в эту веселую компанию совершенно случайно.  Такая
жизнь никогда не  входила в  его расчеты,  и  его не  раз охватывал какой-то
страх за будущее.
   Зося,  конечно,  угадывала истинный ход мыслей мужа, но делала вид, что
ничего не  замечает.  Когда Привалов начинал говорить с  ней серьезно на эту
тему,  Зося только пожимала плечами и удивлялась, точно она выслушивала бред
сумасшедшего.  В самом деле,  чего он хочет от нее?..  Таким образом,  между
молодыми супругами легла  первая  тень.  Та  общая  нить,  которая связывает
людей,  порвалась сама  собой,  порвалась прежде,  чем  успела окрепнуть,  и
Привалов со  страхом смотрел на  ту  цыганскую жизнь,  которая царила в  его
доме,  с каждым днем отделяя от него жену все дальше и дальше. Он только мог
удивляться  тем  открытиям,   какие  делал  ежедневно:  то,  что  он  считал
случайными чертами в  характере Зоси,  оказывалось его  основанием;  где  он
надеялся повлиять на жену,  получались мелкие семейные сцены,  слезы и  т.д.
Все это выходило как-то  обидно и  глупо,  глупо до  боли.  Для кого же Зося
мучила Привалова и  для чего?  Он  в  этом случае не  понимал жены и  просто
терялся в  объяснениях...  Из новых знакомых,  которые бывали у  Приваловых,
прибыло очень немного: два-три горных инженера, молодой адвокат - восходящее
светило  в  деловом мире  -  и  еще  несколько человек разночинцев.  Прежние
знакомые Зоси остались все те же и только с половины Ляховского перекочевали
на  половину  Привалова;   Половодов,   "Моисей",   Лепешкин,  Иван  Яковлич
чувствовали себя под гостеприимной приваловской кровлей как дома.  Они ни  в
чем не стесняли себя и,  как казалось Привалову,  к  нему лично относились с
вежливой иронией настоящих светских людей.
   Все эти гости были самым больным местом в душе Привалова, и он никак не
мог  понять,  что  интересного могла находить Зося в  обществе этой гуляющей
братии.  Раз,  когда Привалов зашел в  гостиную Зоси,  он сделался невольным
свидетелем такой  картины:  "Моисей" стоял  в  переднем углу  и,  закрывшись
ковром,  изображал архиерея,  Лепешкин служил за протодьякона,  а Половодов,
Давид,  Иван  Яковлич и  горные инженеры представляли собой клир.  Сама Зося
хохотала как сумасшедшая.
   - Это  кощунство,  Зося...  -  заметил Привалов,  которого эта  картина
покоробила.
   - Нет, это просто смешно!
   - Не понимаю!..
   - Как всегда!
   Если  выпадала свободная минута  от  гостей,  Зося  проводила ее  около
лошадей или со своими ястребами и кречетами.  Полугодовой медведь Шайтан жил
в комнатах и служил божеским наказанием для всего дома:  он грыз и рвал все,
что только попадалось ему под руку, бил собак, производил неожиданные ночные
экскурсии по кладовым и  чердакам и кончил тем,  что бросился на проходившую
по улице девочку-торговку и чуть-чуть не задавил ее.  Но чем больше проказил
Шайтан,  тем сильнее привязывалась к нему Зося.  Она точно не могла жить без
него и  даже клала его на  ночь в  свою спальню,  где он  грыз сапоги,  рвал
платье и  вообще показывал целый ряд самых артистических штук.  Только когда
Привалов, выведенный из терпения, пообещал отравить Шайтана стрихнином, Зося
решилась наконец  расстаться со  своим  любимцем,  то  есть  для  него  была
устроена в саду круглая яма,  выложенная кирпичом, и Зося ежедневно посылала
ему туда живых зайцев,  кроликов и  щенков.  Ей  доставляла удовольствие эта
травля,  хотя это  удовольствие однажды едва не  кончилось очень трагически:
пьяный "Моисей" полетел в  яму к  медведю,  и  только кучер Илья спас его от
очень печальной участи. Лошади, кречеты и медвежонок отнимали у Зоси остатки
свободного дня,  так  что  с  мужем она  виделась только вечером,  усталая и
капризная.  Протесты Привалова против  такого  образа  жизни  принимались за
личное оскорбление;  после двух-трех неудачных попыток в  этом роде Привалов
совсем отказался от них.  Часто он старался обвинить самого себя в  неумении
отвлечь Зосю от  ее друзей и  постепенно создать около нее совершенно другую
жизнь,  других людей и, главное, другие развлечения. Оставалась одна надежда
на  время...  Может  быть,  Зосе  надоест эта  пустая  жизнь,  когда  с  ней
произойдет какой-нибудь нравственный кризис.
   - Есть еще одна надежда, Сергей Александрыч, - говорил доктор, который,
как казалось Привалову,  тоже держался от него немного дальше,  чем это было
до его женитьбы.
   - Именно?
   - Как у  всякой замужней женщины,  у  Софьи Игнатьевны могут быть дети,
тогда...
   Положение Привалова с  часу на  час  делалось все  труднее.  Он  боялся
сделаться  пристрастным даже  к  доктору.  Собственное  душевное  настроение
слишком было  напряжено,  так  что  к  действительности начали примешиваться
призраки  фантазии,  и  расстроенное воображение рисовало  одну  картину  за
другой.  Привалов даже избегал мысли о  том,  что  Зося могла не  любить его
совсем,  а  также и он ее.  Для него ясно было только то,  что он не нашел в
своей семейной жизни своих самых задушевных идеалов.
   Скоро обнаружилась еще одна горькая истина.  Именно, Привалов не мог не
заметить, что все в доме были против него. Это было слишком очевидно. И если
Привалов еще мог,  в счастливом случае, как-нибудь изолировать свою семейную
жизнь от  внешних влияний,  то против внутреннего,  органического зла он был
решительно бессилен.  Что  он  мог сделать,  когда каждый шаг Зоси в  глазах
Игнатия Львовича и  пани  Марины не  подлежал даже критике?  Раз  что-нибудь
сделала Зося -  все было хорошо.  Разве была такая вещь, которой нельзя было
бы позволить и извинить такой молоденькой и красивой женщине? Все удивлялись
странному поведению Привалова,  который просто придирался к  Зосе  с  самыми
глупейшими пустяками.
   - Если вы не исправитесь,  я не отвечаю ни за что!  - говорил Ляховский
своему зятю.  -  Вы не цените сокровище, какое попало в ваши руки... Да!.. Я
не  хочу  сказать этим,  что  вы  дурной человек,  но  ради  бога никогда не
забывайте,  что ваша жена, как всякое редкое растение, не перенесет никакого
насилия над собой.
   - Я,  кажется,  делаю,  Игнатий Львович, решительно все, что зависит от
меня, - пробовал оправдываться Привалов.
   - Нет, нет и нет!.. Вы не хотите всмотреться в характер Зоси, не хотите
его  изучить во  всех  тонкостях,  как  обязан  сделать каждый муж,  который
дорожит своим семейным счастьем.  Зося подарила вас своей молодостью,  своей
красотой,  -  остальное все на вашей совести Вы настолько эгоистичны, что не
можете примириться даже  с  теми детскими прихотями,  на  какие имеет полное
право  всякая  молоденькая женщина,  особенно  такая  красавица,  как  Зося.
Поверьте моей опытности и  постарайтесь воспользоваться моими советами...  Я
говорю с вами как отец и как человек.
   Выход из  этого двусмысленного положения был один:  вырвать Зосю из-под
влияния родной семьи,  другими словами, выгнать Ляховских из своего дома. Но
это было невозможно. Враждебный лагерь смыкался около Привалова все теснее и
теснее. Зося скоро сама поддалась общему течению и стала относиться к мужу в
общем враждебном тоне.  Ей как-то все стало не нравиться в Привалове: сапоги
у него скрипели;  когда он ел, у него так некрасиво поднимались скулы; он не
умел поддержать разговора за столом и т.д. Но больше всего Зосе не нравилось
в муже то,  что он положительно не умел себя держать в обществе -  не в меру
дичился незнакомых,  или старался быть развязным, что выходило натянуто, или
просто молчал самым глупейшим образом.
   - Понимаете,  Сергей Александрыч,  вы делаете смешным и себя и меня,  -
упрекала его Зося.
   - Да что же мне делать,  Зося?  Для чего вся эта комедия,  когда я даже
совсем не желаю видеть этих людей.
   - А...  так вы вот как!.. Вы, вероятно, хотите замуровать меня в четыре
стены,  как  это  устраивали с  своими женами ваши  милые предки?  Только вы
забыли одно: я не русская баба, которая, как собака, будет все переносить от
мужа...
   - Зося,  опомнись ради бога,  что ты говоришь... Неужели я так похож на
своих предков?.. Нужно же иметь капельку справедливости...
   - Значит, я несправедлива к вам?
   Хиония Алексеевна быстро освоилась в  новой своей роли и  многое успела
забрать в  свои  цепкие руки.  Между прочим,  когда все  в  доме были против
Привалова,  она  не  замедлила примкнуть к  сильнейшей партии  и  сейчас  же
присоединила свой  голос к  общему хору.  Она  не  упускала удобного случая,
чтобы поставить Привалова в  какое-нибудь неловкое положение,  зло подшутить
над  ним  и  при  случае даже  запустить шпильку в  больное место.  Все  это
проделывалось с  целью  попасть в  общий  тон  и  угодить Зосе.  Однажды она
особенно надоела Привалову, и он резко заметил ей:
   - Хиония Алексеевна,  вы иногда,  кажется,  забываете,  что в этом доме
хозяин я...  А  то вы так странно держите себя и  позволяете себе так много,
что в одно прекрасное утро я должен буду принять свои меры.
   Разговор происходил с  глазу на  глаз,  и  Хиония Алексеевна,  прищурив
глаз, нахально спросила:
   - Именно?..  Как прикажете понять ваши слова:  за  угрозу просто или за
формальный отказ от дома?
   - Если хотите,  так за то и  другое вместе!  -  крикнул Привалов,  едва
удерживаясь от желания вышвырнуть ее за дверь.
   - Благодарю вас,  Сергей  Александрыч,  -  делая  книксен,  проговорила
Хиония  Алексеевна в  прежнем  своем  тоне.  -  Вы  мне  хорошо  платите  за
tete-a-tete,  какие я  вам устраивала с  Антонидой Ивановной...  Ха-ха!  Вы,
может быть,  позабыли,  как  она целовала вас в  вашем кабинете?  А  я  была
настолько скромна, что ваша жена еще до сих пор даже не подозревает, с каким
чудовищем имеет дело.  Merci!  Да,  я  сейчас же  ухожу из вашего дома и  не
поручусь,  что  ваша жена сегодня же  не  узна