рычу свои соображения
насчет Сергея Александрыча и  Надежды Васильевны,  которых точно сама судьба
столкнула в  Гарчиках,  но  в  одном месте упомянул,  что Надежда Васильевна
"большую силу имеет над Приваловым и,  можно сказать, даже они спасли его от
пьянства и  картежной игры".  Это  Нагибину рассказывал сам Привалов.  Ввиду
всех этих обстоятельств Василий Назарыч и  поехал сам в  Гарчики;  он раньше
уже думал об этом несколько раз.
   - Они встали;  пожалуйте, Василий Назарыч, - говорил Нагибин, появляясь
в дверях. - Я сказал им, что приведу такого гостя, такого гостя, о каком они
и  думать не  смеют.  Сначала не  поверили,  а  потом  точно  даже  немножко
испужались...
   Старик неудержимо болтал всю  дорогу,  пока они  шли  от  избы старосты
Дорони  до  мельничного флигелька;  он  несколько раз  от  волнения снимал и
надевал  шапку.  У  Бахарева дрогнуло сердце,  когда  он  завидел наконец ту
кровлю,  под которой жила его Надя,  -  он тяжело дышал и чувствовал,  как у
него дрожат ноги.
   - Вот  сюда пожалуйте...  -  говорил Нагибин,  отворяя калитку во  двор
флигелька.
   Вот и передняя,  потом большая комната с какими-то столами посредине, а
вот и сама Надя,  вся в черном,  бледная,  со строгим взглядом... Она узнала
отца и  с  радостным криком повисла у  него на шее.  Наступила долгая пауза,
мучительно счастливая для всех действующих лиц,  Нагибин потихоньку плакал в
холодных сенях,  творя про себя молитву и торопливо вытирая бумажным платком
катившиеся по лицу слезы.
   - Вот я  приехал к  тебе...  сам приехал...  -  шептал Василий Назарыч,
рассматривая свою Надю пристальным взглядом.  -  Состарился совсем...  хотел
тебя увидать...
   Надежда Васильевна провела отца в  заднюю половину флигелька,  где  она
занимала две крошечных комнатки; в одной жила сама с Маней, а в другой Павла
Ивановна.  Старушка узнала по голосу Василия Назарыча и другим ходом вышла в
сени, чтобы не помешать первым минутам этого свидания.
   - У меня,  папа, нет отдельной приемной, - говорила Надежда Васильевна,
начиная прибирать разбросанные везде детские игрушки.
   Старик покосился в  угол,  где  стояла маленькая детская кроватка;  его
точно  что  кольнуло,  и  Надежда Васильевна заметила,  как  он  отвернулся,
стараясь смотреть в  другую сторону.  Маленькая Маня  спала  детским крепким
сном,  не подозревая, какую душевную муку подняло в душе старика ее невинное
присутствие в этой комнате.
   - Ну,  как  ты  живешь  здесь?..  -  заговорил  Василий  Назарыч  после
короткой,  но  тяжелой паузы.  -  Все с  твоей школой да с  бабами возишься?
Слышал,  все слышал...  Сорока на  хвосте приносила весточки.  Вон ты  какая
сама-то стала: точно сейчас из монастыря. Ведь три года не видались...
   В голосе старика опять послышались глухие слезы,  но он сдержал себя на
этот раз.  Надежда Васильевна от сильного волнения не знала, что ей делать и
что говорить.  Она так давно не видала отца, которого всегда безумно любила.
В ее глазах это был идеальный человек: добрый, великодушный, энергичный. Она
забыла об отношениях лично к ней,  а видела отца только таким,  каким всегда
любила его.  Эта  представительная стариковская фигура,  эта  седая  большая
голова,  это открытое энергичное лицо,  эти строгие и ласковые глаза - все в
нем  было для  нее  дорого,  и  она  сто  раз принималась целовать отца.  От
неожиданного счастья она  теряла  голову  и  плохо  помнила,  что  говорила,
повторяя одни вопросы и отвечая невпопад. Радость, и слезы, и горе - все это
перемешалось  в   одно   чувство,   которое   придавало  Надежде  Васильевне
неизъяснимую прелесть в  глазах  отца.  Девушка превратилась в  женщину,  но
какую женщину...  Разве это была чета другим женщинам! В дочери старик любил
самого себя, те именно душевные качества, какие уважал в людях больше всего:
прямоту характера,  честность и  тот  особенный склад душевности,  какая так
редко встречается.
   Трудовая, почти бедная обстановка произвела на Василия Назарыча сильное
впечатление,  досказав ему то,  чего он иногда не понимал в дочери.  Теперь,
как никогда,  он чувствовал,  что Надя не вернется больше в отцовский дом, а
будет жить в том мирке, который создала себе сама.
   - Я не приехал бы к тебе, если бы был уверен, что ты сама навестишь нас
с матерью... - говорил он. - Но потом рассудил, что тебе, пожалуй, и незачем
к нам ездить: у нас свое, у тебя свое... Поэтому я тебя не буду звать домой,
Надя; живи с богом здесь, если тебе здесь хорошо...
   - Да, мне, папа, здесь очень хорошо. Я не желаю ничего лучшего.
   Когда  первый прилив радости миновал,  Надежда Васильевна почувствовала
неприятное сомнение:  именно,  ей казалось,  что отец не высказал прямо цели
своего приезда и что-то скрывает от нее. Это было написано на его лице, хотя
он и старался замаскировать что-то.
   Их  разговор  разбудил  маленькую  Маню.   Девочка  заспанными  темными
глазками посмотрела на старика и улыбнулась заспанной блаженной улыбкой.
   - Маня, деду приехал, - говорила Надежда Васильевна, вынимая девочку из
кровати. - Настоящий, наш деду.
   Девочка пристально посмотрела на седого старика и,  крепко обхватив шею
матери, коротко ответила:
   - Нет...
   - Какая  хорошенькая девочка у  тебя...  -  проговорил Василий Назарыч,
пробуя приласкать девочку. - у, Маня, давай познакомимся...
   - Нет...
   Девочка прильнула к  матери и ни за что не хотела идти на руки к седому
настоящему деду;  она  несколько  раз  пристально и  недоверчиво заглянула в
глаза матери, точно подозревая какую-то измену.
   Опять вышла тяжелая и неприятная сцена.
   Появление  Павлы  Ивановны  с  самоваром прекратило неловкое  положение
обеих сторон, а маленькая Маня весело улыбнулась старушке.
   - Вот я  и  приехал в ваш монастырь,  Павла Ивановна,  -  шутил Василий
Назарыч.  -  У  меня где-то есть еще человек,  да спит он.  Пусть проспится,
тогда и покажу его вам.
   После  чая  Василий  Назарыч  ходил  с  Нагибиным осматривать мельницу,
которая была в полном ходу,  и остался всем очень доволен. Когда он вернулся
во  флигелек,  Веревкин был  уже там.  Он  ползал по  полу на  четвереньках,
изображая  медведя,  а  Маня  визжала  и  смеялась  до  слез.  Веселый  дядя
понравился ей сразу, и она доверчиво шла к нему на руки.
   На  мельнице  Василий  Назарыч  прожил  целых  три  дня.   Он  подробно
рассказывал Надежде Васильевне о  своих  приисках и  новых  разведках:  дела
находились в  самом  блестящем  положении и  в  будущем  обещали  миллионные
барыши.  В  свою очередь,  Надежда Васильевна рассказывала подробности своей
жизни,  где счет шел на гроши и копейки.  Отец и дочь не могли наговориться:
полоса времени в  три года,  которая разделяла их,  послужила еще к большему
сближению.
   - Ну,  я  завтра еду  домой,  Надя...  -  проговорил Василий Назарыч на
третий день вечером, когда они остались в комнате вдвоем.
   Надежда  Васильевна почувствовала,  что  вот  теперь-то  и  начнется то
тяжелое объяснение,  которого она так боялась все время. Она даже побледнела
вся и опустила глаза.
   - Мне  нужно  серьезно  поговорить  с  тобой...   -  продолжал  старик,
привлекая к  себе дочь.  -  Будем говорить с тобой как старые друзья.  Я был
виноват пред тобой,  но ты старого зла не помнишь... Я слишком много мучился
за все это время,  чтобы еще сердиться на старика.  Стар я стал,  Надя, годы
такие подходят, что и о смерти нужно подумать... Не сегодня-завтра все будет
кончено,  и  должен буду дать отчет самому богу во всех своих земных делах и
помышлениях.  Вот я и думаю умру, ты останешься одна с маленькой девочкой на
руках...  Конечно, ты работаешь и свою голову всегда прокормишь, но что тебя
ждет впереди?  Полное одиночество...  А  ведь ты  еще  молода,  жизнь долга,
старое горе износится...  Голубчик,  надо подумать и  о  себе!  Ты теперь не
маленькая, а взрослая женщина, которая может понимать все... Я вот и думаю о
тебе,  а  сердце так и  обливается кровью.  Тяжело мне будет умирать,  Надя,
когда ты остаешься не к шубе рукав, как говаривали старинные люди.
   Старик замолчал и с трудом перевел дух.  Ему трудно было продолжать,  и
он несколько раз нервным движением пощупал свою голову.
   - Скажу тебе прямо,  Надя...  Прости старика за откровенность и  за то,
что он суется не в  свои дела.  Да ведь ты-то моя,  кому же и позаботиться о
дочери,  как не отцу?..  Ты вот растишь теперь свою дочь и пойми, чего бы ты
ни сделала, чтобы видеть ее счастливой.
   - Да,  это  верно,  папа.  Только  я  никогда не  стала  бы  ничего  ей
навязывать.
   - И это верно,  Надя...  на словах.  А как не скажешь, когда тебя сосет
известная мысль,  неотступно сосет?  Я  тебе  не  хочу ничего навязывать,  а
только выскажу свою мысль,  свое заветное желание,  с которым умру.  Видишь,
есть такой человек,  который любит тебя,  давно любит,  и  с  ним ты была бы
счастлива и  его сделала бы счастливым.  Да и не только его и нас,  а и всех
тех,  для кого теперь трудишься из последних сил. Ты-то вот сама не замечала
этого человека,  а мы его видели и видим, как он тебя любит. Конечно, все мы
люди - все человеки, у всех есть свои недостатки, но...
   - Папа, ты забываешь, что я еще только недавно сняла траур.
   - Деточка,  что же из этого?  Ну,  я скоро помру,  будешь носить по мне
траур,  разве это доказательство?  Все помрем, а пока живы - о живом и будем
думать... Ты знаешь, о ком я говорю?
   - Да...
   - Ну,  будем говорить серьезно.  Ты теперь большая и  понимаешь,  что в
жизни больше горя,  чем радости,  если только думать о самом себе...  Так?..
Теперь ты только хочешь жить для своей девочки и для других...  Так? Хорошо.
А если к этому мы прибавим,  что ты и сама еще будешь счастлива, - проиграют
от  этого те люди,  для которых ты желаешь жить?  Ну,  отвечай по совести...
Конечно,  нет,  а неизмеримо выиграют. Даже свахи говорят, что две головешки
горят вместе светлее...  Мертвых мы с  тобой никогда не воротим,  а  о живых
следует подумать.  Заметь,  что  от  твоего личного счастья родится счастье,
может быть,  сотен и тысяч других людей... Об этом следует подумать. Это наш
первый христианский долг.  Второй раз ты не сделаешься девушкой,  а  хорошей
женой  будешь.  Тебя  удивляет и,  может быть,  оскорбляет моя  стариковская
откровенность, но войди в мое положение, деточка, поставь себя на мое место;
вот я старик,  стою одной ногой в могиле,  целый век прожил, как и другие, с
грехом пополам,  теперь у  меня  в  руках громадный капитал...  Что  я  буду
делать?  Второй жизни у  меня не  будет,  и  мой капитал пойдет прахом,  все
равно,  кому  бы  он  ни  достался:  Косте,  Виктору,  Веревкину  или  Марье
Степановне.  Тебе отдать все -  не возьмешь...  А  у меня есть большой долг,
Надя.  Я взят был к Павлу Михайлычу сиротой,  и твоя мать - тоже. Мы выросли
под крылышком у старика, выучились, поженились - все от него имеем. Когда он
умирал,  я  один из его воспитанников был у  его постели,  и  он положил мне
завет:  беречь его дочь Варвару и внука.  Что от меня зависело,  как ты сама
знаешь,  я все делал. Теперь мне остается только завещать свои деньги Сергею
Александрычу,  пусть со  временем выкупает заводы...  Не продали бы заводов,
если  бы  у  меня тогда на  Варваринском не  случилась беда да  нога меня не
продержала дома целый год.  Ну, скажу тебе откровенно, Сергея Александрыча я
люблю и уважаю,  но не могу ему всего доверить...  У него много недостатков,
хотя он был бы совсем другим человеком в хороших руках.  Ты сама это знаешь,
и, наверно, думала то же самое не раз.
   Старик обнял дочь и каким-то задыхавшимся шепотом проговорил:
   - Если у меня будет внук,  маленький Привалов,  все,  что имею теперь и
что буду иметь,  -  все оставлю ему одному... Пусть, когда вырастет большой,
выкупит Шатровские заводы,  а  я умру спокойно.  Голубчик,  деточка,  ведь с
Сергеем умрет последний из Приваловых!..
   Надежда Васильевна тихо плакала, старик горячо ее целовал.
   - Я не говорю:  сейчас, завтра... - продолжал он тем же шепотом. - Но я
всегда  скажу  тебе  только  то,  что  Привалов любил  тебя  раньше и  любит
теперь...  Может быть,  из-за  тебя он и  наделал много лишних глупостей!  В
другой  раз  нельзя  полюбить,  но  ты  можешь привыкнуть и  уважать второго
мужа...  Деточка,  ничего  не  отвечай  мне  сейчас,  а  только  скажи,  что
подумаешь,  о чем я тебе говорил сейчас. Если хочешь, я буду тебя просить на
коленях...
   - Папа,  дорогой...  милый папа...  я ничего не знаю, - стонала Надежда
Васильевна. - Дай мне подумать... Я слишком несчастна... пожалей меня.

   Прошло три года. В светлые солнечные дни по Нагорной улице в Узле можно
было  всегда  встретить  седого  старика,   который,  прихрамывая,  гулял  с
пятилетней темноглазой девочкой.  Это был Василий Назарыч.  По совету своего
доктора он  каждый  день  делал  моцион от  своего дома  до  приваловского и
обратно;  на прииски он больше не ездил, а его заменил Веревкин. Раз осенью,
когда выдался особенно теплый денек,  старик вывел из приваловского подъезда
полуторагодового мальчика с  большими серыми глазами:  это был законный внук
Василия Назарыча, Павел Привалов.
   Основная идея упрямого старика восторжествовала: если разлетелись дымом
приваловские миллионы, то он не дал погибнуть крепкому приваловскому роду.